-- Бог милосерд и прощал более тяжких грешников. Вот ты теперь смирился, познал свои грехи, и Бог простит тебя, -- голосом, полным любви и убеждения, проговорила Наталья Борисовна, ласково кладя свою руку на плечо мужа.
-- Бог милосерд, знаю. Он простит меня, да люди-то злы, они-то не простят. Знаешь, сдается мне, что и в дальней ссылке враги не оставят меня в покое, их злоба и там найдет меня. Помнишь ли ты день нашего обручения? Как безмерно счастливы были мы тогда оба!.. Нам казалось, что кругом нас царило одно счастье, одна радость. Почивший император-отрок был так ласков, приветлив и милостив ко мне. Повторяю, в то время я был безмерно счастлив, и вдруг словами старой цыганки твое и мое счастье было быстро нарушено. Цыганка предсказала мне смерть страшную, ужасную, ты побледнела и без чувств упала. Думается мне, что те цыганкины слова были вещими.
-- Ну что ты! Неужели ты веришь в болтовню цыганки-попрошайки?
-- Не я один, а многие считают цыганкины слова вещими. Ну, и то сказать: что будет, то и будет, от своей судьбы не уйти.
-- Вот и давно бы так, а то вздумал припоминать болтовню старой бабы.
Немало также выстрадала бывшая невеста императора, злополучная княжна Екатерина. Еще так недавно окруженная пышностью и чуть не царственным величием, привыкшая повелевать, теперь она очутилась в ужасном положении. Но она с твердостью переносила обрушившееся на нее несчастье, желая не казаться страдающей. Она по-прежнему была горда, недоступна, с холодным взглядом, с резкими словами. С родными она обращалась холодно, не требуя ни их сочувствия, ни их ласки. С женой нелюбимого брата Натальей Борисовной она тоже не сходилась и обращалась с нею гордо.
Добрая, незлобливая Наталья Борисовна сочувствовала и жалела свою золовку, некогда обрученную невесту императора-отрока, а теперь ссыльную, опальную, "разрушенную царскую невесту".
-- Княжна-сестрица, за что вы сердитесь на меня? -- раз в дороге спросила у нее Наталья Борисовна.
-- И не думаю, мне не за что сердиться на вас! -- холодно ответила ей княжня Екатерина.
-- А если не сердитесь, то зачем же вы сторонитесь меня, слово сказать не хотите?
-- Не о чем мне с вами говорить.
-- Как не о чем, сестрица? Поговорили бы вот о былой жизни, о той поре счастливой, -- вызывая на разговор гордую княжну Екатерину, промолвила Наталья Борисовна.
-- Я счастлива никогда не была и о том, чего не было, говорить нечего!
-- Как не были, сестрица? А тогда, когда вы были обручены невестой государя и окружены царской почестью? Разве и в то время вы не были счастливы?
-- Да, не была! -- И, не проговорив более ни слова, княжна Екатерина быстро отошла от жены брата.
Что касается князя Алексея Григорьевича, то он с какой-то особой отвагой терпеливо переносил свое положение и опалу. Следование его в ссылку скорее имело вид какой-то перекочевки важного вельможи. Его поезд составляли кареты, колымаги, фуры, повозки, которые растягивались едва не на целую версту во время пути. Тут же вперемежку с экипажами следовали верховые лошади, борзые и гончие собаки; псарей, конюхов, поваров, вообще дворян ехал целый полк. Князь выезжал иногда верхом с сыновьями в сторону от дороги с собаками, выпускал гончих и охотился.
Совершенно случайно поезд Долгоруковых остановился на ночлег невдалеке от усадьбы Красная Горка, принадлежавшей секунд-майору Петру Петровичу Гвоздину.
В это время -- уже после нового ареста Храпунова -- старик-майор в своей собственной усадьбе очутился в осадном положении. Шайка разбойников, довольно многочисленная, остановилась притоном в густом, непроходимом лесу вблизи от майорской усадьбы. Разбойники грозили майору ограбить его и подпустить в усадьбу "красного петуха", если он по доброй воле не даст им выкупа. У Петра Петровича не было денег, а потому он после долгого размышления решил в случае нападения разбойников биться с ними до последней крайности. Для этого он собрал всех мужиков, роздал ружья, пики, топоры и попросил своих крепостных постоять за него, не страшиться разбойников и храбро отражать их нападения.
И вот как-то в половине апреля, перед вечером в горницу к Петру Петровичу впопыхах вбежал дворовый парень Никита и дрожащим голосом проговорил:
-- Батюшка-барин, беда!
-- Что, или разбойники?
-- Нет, не разбойники, а какой-то важный-преважный боярин станом стал на нашем поле. Коней и людей с ним и не сочтешь!.. Слышь, шатры раскинули, да шатры все такие нарядные. Все твое поле заставили колымагами да повозками.
-- Кто такой? Что за боярин?
-- Не знаю. Пытался я спрашивать боярских людишек, да не говорят. Ох, беда!.. -- заохал Никита.
-- Да откуда ты беду-то видишь, дурья голова?
-- Как же не беда-то, батюшка-барин? Ведь все твое поле затоптали.
-- Так что же? Посев еще не вышел. Пойти самому узнать, что за боярин на моем поле стал.
Гвоздин, надев шапку, взял в руки трость и отправился в поле, но не узнал его, так как оно все было загромождено каретами, повозками и телегами, а посреди было раскинуто несколько красивых шатров.
Петр Петрович, удивляясь этой картине, направился к одному шатру, который был наряднее других, решив, что это -- шатер самого боярина. Однако дворовые едва допустили его.
-- Князь готовится опочивать, теперь нельзя его видеть!
-- Мне всегда можно. Я не гостить пришел к вашему князю, а спросить, кто ему дозволил на моем поле станом стать, -- с раздражением заметил Петр Петрович.
Его слова дошли до ушей князя Алексея; он вышел из шатра и, обращаясь к майору, проговорил:
-- Прошу простить меня, сударь мой, я не успел побывать в твоей усадьбе, а за то, что я станом стал на твоем поле и потоптал его, ты будешь щедро награжден.
-- Не за наградой я пришел к тебе, господин, а спросить, узнать, что за гостя мне Бог послал.
-- Изволь, скажу: князь Алексей Григорьевич Долгоруков для ночлега себе выбрал твое поле.
-- Возможно ли? Князь Алексей Григорьевич Долгоруков, важный, богатый...
-- Ты хочешь сказать, был таким. Нет, перед тобою не прежний именитый князь, а опальный, ссылаемый в ссылку, -- с глубоким вздохом проговорил Долгоруков.
-- А князь Иван Алексеевич где?
-- Прежде чем ответить тебе на то, й должен узнать, с кем я говорю?
-- Прости, князь, забыл сказать тебе о том: я -- секунд-майор в отставке Петр сын Петров Гвоздин.
-- Давай руку и будем знакомы. Ты про сына моего спросил, про князя Ивана. Разве ты знаешь его?
-- Нет, государь, я-то не знаю, а мой племяш Левка Храпунов, слышь, в дружбе состоял с твоим сыном.
-- Как, Леонтий Храпунов -- тебе племянник? -- с удивлением воскликнул князь Алексей.
-- Как же, как же, племянником состоит... Ох, лучше бы мне и не вспоминать о нем! Недавно его в кандалах увезли в Москву в острог... от молодой жены оторвали...
-- От жены, ты говоришь? Стало быть, он женился?
-- Да, князь, женился на Марусе... Марье Алексеевне, но и недели не выжил вместе с любимой молодой женой!
-- Господи, какое совпадение, какой случай!.. Но где же жена твоего племянника? -- меняясь в лице, дрожащим голосом спросил Алексей Григорьевич.
-- Со мною она живет, голубка, все время в горе да слезах проводит.
-- С тобою? Веди меня скорее к ней.
-- Как, князь, разве ты ее-то знаешь?
-- Да, да, пойдем!.. Мне нужно видеть ее... говорить с нею... -- в сильном волнении добавил князь Алексей.
-- Так милости прошу, князь-государь, в мою усадьбу. Мой домишка отсюда рукой подать.
-- Пойдем, только надо это сделать так, чтобы никто не знал, что я пошел в твою усадьбу.
Гвоздин направился в усадьбу; за ним в некотором расстоянии следовал Алексей Долгоруков. Этот опальный вельможа, идя к своей дочери, которую ему хотелось видеть, чтобы поговорить с нею, расспросить о многом, испытывал сильнейшее волнение. В теперешнем своем положении он уже мог сказать Марусе тайну ее рождения, назвать ее своей дочерью и прижать к сердцу. Он сознавал, что это его объяснение с Марусей уже не унизит рода Долгоруковых, так как они и без того уже довольно унижены.
Князь Алексей и майор скоро дошли до усадьбы и застали Марусю с заплаканными глазами, печально сидевшую у окна. Молодая женщина с того дня, когда так неожиданно оторвали у нее любимого мужа и увезли в Москву, не знала себе покоя ни днем, ни ночью. Участь мужа мучила ее, наводила страшную тоску, близкую к отчаянию. Маруся отказывалась от пищи, от сна и в несколько дней так похудела и переменилась, что ее едва можно было узнать.
-- Маруся, глянь-ка, моя сердечная, какого гостя я к тебе привел! -- воскликнул Гвоздин.
Маруся встрепенулась и подняла взор на вошедших.
-- Кто это? -- тихо спросила она у старика-майора, показывая глазами на вошедшего князя Долгорукова.
-- Князь Алексей Григорьевич Долгоруков изволил к нам пожаловать.
-- Как... как ты сказал, дядюшка? -- бледнея как смерть воскликнула Маруся.
-- Князь Алексей Григорьевич пожаловал. Да чего ты так испугалась? Ведь князь добрый.
-- Нет, нет, я не испугалась, я так... Я рада князю.
-- Рада? Ну, и в добрый час. Ты поговори пока с гостем дорогим, а я похлопочу об угощении. -- И Петр Петрович быстро вышел.
Князь Алексей и Маруся -- отец и дочь -- остались одни. Он долго молча, с любовью и лаской смотрел на молодую женщину, а она продолжала печально, понуря свою красивую голову, сидеть у окна.
"Господи, не является ли все мое теперешнее унизительное положение возмездием мне за нее, за дочь, которую я отверг, не желая признать, что в ее жилах течет моя кровь? Честолюбие и спесь -- вот откуда моя пагуба, да и не меня одного, а всей несчастной моей семьи... Что мне делать, как быть? Признать ли Марусю за дочь или... Маруся -- моя дочь, но эта тайна известна одному сыну Ивану, ни жена, ни дочери не знают о ней. Так надо ли им знать? -- спросил себя князь и тут же ответил: -- Нет, не надо, пусть эта тайна сойдет со мною в могилу".
Пока эти мысли бежали в голове опального вельможи, в комнате царила тишина. Наконец ее прервал князь Алексей, обратившись к Марусе:
-- Ты скучаешь по мужу?
-- Да, князь, больше чем скучаю.
-- Ты крепко любишь его?
-- Пуще жизни.
-- О, как бы я желал, чтобы меня так любили!
-- А разве дети не любят вас? -- поднимая взор своих красивых, но печальных глаз на Алексея Григорьевича, тихо спросила Маруся.
-- Любят, но не так. А ты так же крепко любишь своих отца и мать?
-- Их нет у меня! Моя мать давно умерла.
-- А отец? -- с дрожью в голосе снросил Долгоруков.
-- Отца я не знаю.
-- Ты и того не знаешь, жив ли он или нет?
-- Говорят, что жив.
-- Стало быть, ты его никогда не видала и не знаешь, кто он?
-- Говорят, он -- знатный боярин, богатый.
-- Тебя звать Марусей?
-- Да. Так же звали и мою покойную мать.
-- Скажи, Маруся, ты не сердишься на своего отца?
-- За что? Я его не знаю. Да и грех на отца сердиться.
-- Ты вот говоришь, что твой отец и знатен, и богат, но ведь он всего тебя лишил, даже имени, и ты не сердишься на отца, не клянешь его?
-- Да разве клясть отца можно? Что вы говорите, князь!
-- Маруся, какая ты добрая, какое у тебя хорошее сердце, чистое, незлобливое! Господи, и я отступился от такой дочери, пренебрег таким сокровищем! -- тихо проговорил князь и отвернулся, чтобы обтереть выступившие у него на глазах слезы.
-- Князь, выслушайте мою просьбу, -- с мольбой в голосе проговорила молодая женщина. -- Вы, князь, важный вельможа, так верните мне мужа.
-- Увы, Маруся, теперь я не важный, а опальный, ссыльный. Твоего мужа я знаю, но ничего не могу теперь сделать для него: он и многие другие страдают невинно потому только, что находились в дружбе с моим сыном Иваном. Ты не отчаивайся, Маруся, твоего мужа вернут, потому что никакой вины за ним нет.
-- Где, князь, вернут? Погубят его, погубят! Но если погибнет он, то и я погибну: ведь без него мне нет жизни. Да и для кого мне тогда жить, когда его не станет?
-- Ты забыла, что у тебя есть отец.
-- Его я не знаю, да и он знать меня не хочет.
-- Ты говоришь неправду, Маруся, отец любит тебя.
-- Вы, князь, говорите "любит", стало быть, вы знаете моего отца? -- быстро спросила Маруся Алексея Григорьевича.
-- Да, знаю... -- взволнованным голосом ответил ей князь.
-- Если знаете, то скажите, кто мой отец, о том прошу усердно, скажите!.. Говорят, он -- важный барин...
-- Был важным, а теперь ссыльный, опальный.
-- Как, Господи? И мой отец в ссылке?
-- Да, Маруся! У твоего отца было много врагов, много завистников... Когда был жив покойный император-отрок, тогда твой отец был в большой чести и славе, враги не смели пикнуть пред ним, униженно кланялись ему, за счастье считали единый ласковый взор его. Со смертью Петра Второго померкла звезда счастья твоего отца, лев стал бессилен. Тут встрепенулись враги и стали лягать его... На бессильного обрушились вся их злоба и вражда!
-- Бедный отец, как мне его жаль, как жаль!
-- Добрая, славная Маруся! Ты жалеешь своего отца, который не жалел тебя?
-- Да! А все же, князь, вы не сказали, кто мой отец?
-- Он... стоит перед тобою, -- чуть слышно промолвил Алексей Григорьевич.
-- Как? Что вы сказали? -- меняясь в лице, воскликнула Маруся. -- Вы, вы -- мой отец? Дорогой батюшка! -- захлебываясь слезами, воскликнула она и бросилась обнимать отца.
-- Дочка, милая, сердечная... Так ты простила меня?
Князь сам плакал слезами радости и целовал лицо, голову дочери; он хотел поцеловать ей руки, но Маруся быстро отняла их, проговорив:
-- О каком прощении, князь-батюшка, изволишь говорить? Никакой вины твоей предо мною нет, да и быть не может. Послушай, князь-батюшка, что я тебе скажу. С того дня, как солдаты увезли моего Левушку, я не жила на свете, я мучилась, ни днем ни ночью не находя покоя. А теперь, назвав меня своею дочерью, ты подарил меня большим счастьем, хоть и на время, а все же я забыла и страшное горе, и гнетущую тоску. Ведь я отца нашла!
Тут сердечная беседа между отцом и дочерью прервалась: в горницу вошел секунд-майор, а за ним его дворовый нес большой поднос, уставленный закусками и вином.
-- Прошу, князь-государь, во здравие испей винца и закуси, чем Бог послал, -- кланяясь, проговорил Петр Петрович.
-- Напрасно беспокоишь себя, господин майор.
-- Дядюшка -- большой хлопотун и хлебосол, любит угостить! -- с улыбкою проговорила Маруся.
-- Что это, племянушка, за чудо? Кажется, ты повеселела? Или дорогой гость тебя чем-либо потешил?
-- И то, потешил, дядюшка, да как еще потешил.
-- Что, неужели от мужа весточку принес? Проси, Маруся, князя, кланяйся ему! Он добрый, заступится за Левку.
-- О том мы и говорили с Марьей Алексеевной.
-- Спасибо, князь-государь, за внимание! Будь добр, помоги ей, чем можешь! Да вон, кстати, и у меня до твоей милости просьба. Разбойники меня обидели, житья от них не стало. Невдалеке от моей усадьбы есть лес густой, в нем и свили они себе гнездо, разором разоряют, тащат все, да еще грозятся выжечь.
-- Что ж ты воеводе и властям не жаловался?
-- Жаловался, да тебе, князь-государь, конечно, известно, что к воеводе или к приказным с "сухой жалобой" не ходят, а мне им дать нечего, потому что все деньжонки, что есть у меня, берегу, на выручку племяша пригодятся. В Москву, слышь, собираюсь ехать, за племяша просить поеду.
-- Напрасен труд, господин майор: и большие деньги не помогут. Выручить твоего племянника теперь едва ли можно -- выждать время надо. А помочь тебе я помогу и от разбойников тебя освобожу. Дворня у меня большая и оружия всякого вволю; хоть не одна сотня будь злодеев, укротить я сумею. Завтра же я назначу облаву на разбойников, ты сам нас поведешь в лес. -- Князь Алексей ласково простился с майором и, обращаясь к Марусе, с волнением проговорил: -- И с вами, Марья Алексеевна, надеюсь я снова свидеться, мне надо о многом с вами говорить.