II
Поздно вечером под частым моросящим дождем я приехал на Казанский вокзал. В тускло освещенном громадном зале шел ремонт, душно и кисло пахло мокрой одеждой, махоркой и потом, а на полу, на узлах, на вещах в синем тумане табачного дыма в чуйках и солдатских шинелях лежали пассажиры.
На одном из ближайших путей у темного от дождя дебаркадера одиноко стоял синий вагон. Впереди него сипел горячий паровоз.
Я вошел в вагон. Степенный начальник станции в красной фуражке вежливо попросил разрешения отправить поезд, и мы помчались с бешеной быстротой, с диким, безумным грохотом. Мой одинокий вагон, звеня буферами и окнами, скрипит, гремит и мотается. Пружинный диван трясется и подкидывает меня. Чемоданы прыгают в веревочной сетке.
Наутро, когда я проснулся, Рязань была далеко позади.
В Козлове ко мне зашел военный в черной папахе, кавказском бешмете с серебряными газырями и с кинжалом за поясом.
-- Тумаркин, -- лихо представился он и, достав из бокового кармана целую пачку потрепанных документов, попросил позволения ехать в моем вагоне.
Я согласился. Товарищ Тумаркин оказался боевым кавалеристом, возвращающимся на фронт. Он рассказал много интересного о борьбе с донскими казаками, подтвердил, что станция Алексиково все еще занята казаками, и советовал мне ехать через Балашов на Камышин, а оттуда на пароходе спуститься по Волге в Царицын. Но такое кружное путешествие требовало много времени. Я решил ехать прямым путем в надежде на то, что железнодорожная магистраль будет очищена от казачьих разъездов Краснова.
В разговоре с Тумаркиным незаметно добрался до станции Грязи. Здесь предупредили, что поезд может получить путевку только до Борисоглебска. Тумаркин молодцевато отдал честь, звякнул серебряными шпорами и сошел на перрон. Меньше чем через год я встретил его в кабинете у Кирова в Астрахани и совершенно не узнал. Вместо молодого и сильного красавца передо мной стоял, нетвердо опираясь на деревянные костыли, постаревший и похудевший инвалид. При виде меня он улыбнулся приветливо и смущенно. В одном из боев храбрый Тумаркин был изрешечен пулями, но мужество не изменило ему: он жаловался на тоску и однообразие лазаретной жизни и всей душой снова рвался на фронт...
Перед Борисоглебском поезд остановился на какой-то маленькой станции. У входа в одноэтажное станционное здание сиротливо висел медный колокол с привязанной к его языку веревкой. Я вышел прогуляться по перрону. Недалеко от станции, возле амбара с прогнившей и почерневшей тесовой крышей, увидел толпу народа, стоявшую полукругом возле какого-то бугра. При моем приближении люди слегка расступились. У их ног на куче жидкой зловонной грязи лежало полуголое мертвое тело. Глубоко впавшие остекленевшие глаза покойника были широко открыты, нос заострился. Рыжеватые волосы коротко пострижены под машинку тем особым манером, каким в царской армии стригли солдат. Худая костлявая грудь и впалый живот обнажены. В верхней части желтого, как воск, живота зияло небольшое круглое отверстие с запекшейся вокруг него черной кровью. Нижняя часть тела прикрыта казенными солдатскими брюками, ступни кое-как обернуты в грязные, истрепанные портянки. Обуви на покойнике не было. От трупа шел тонкий, едва уловимый сладковатый запах тления.
Мне охотно пояснили, что убитый солдат возвращался после демобилизации домой в родную деревню вместе с другими такими же солдатами. В вагоне украл у своего товарища зеленую трехрублевую бумажку, был пойман с поличным и своими же бывшими сослуживцами на месте заколот штыком.
Это была последняя жертва запоздалой демобилизации разложившейся армии свергнутого царя. В дисциплинированной Красной Армии, которая в ту пору только слагалась и, как сталь в огне, закалялась в пылу сражений, таких самосудов уже не было и быть не могло.
Собравшиеся вокруг полуобнаженного трупа крестьяне в чуйках и бабы в темных платочках сокрушенно вздыхали, переглядывались и качали головой. Но никому не казалось странным, что человеческое тело уже несколько дней, как навоз, лежит под дождем и солнцем в месиве жидкой грязи и никто -- решительно никто -- не позаботился похоронить его.
III
Дальше Борисоглебска меня не пустили: около станции Алексиково шел ожесточенный бой. Я нервно и озабоченно шагал по мокрым от недавнего дождя доскам перрона. Неприятная задержка сильно волновала меня. Каждый час был безумно дорог; нужно было застать флот в Новороссийске, пока он еще не успел сняться с якорей и уйти в Севастополь.
К счастью, я потерял здесь только несколько часов. Вскоре стало известно, что героические отряды красноармейцев под командой Сиверса и Петрова выбили казаков из Алексикова и очистили железнодорожное полотно. Мой поезд был отправлен первым.
В Алексикове образовалась пробка: все пути были сплошь заставлены зелеными пассажирскими вагонами и темно-красными теплушками, тесно набитыми людьми. Поезда в оба конца отправлялись по очереди. Я пошел к дежурному по станции. В полутемной каморке, освещенной одним тусклым окном, сидел за столом скромный благообразный железнодорожный чиновник в поношенной двубортной тужурке. Против него, развалясь на стуле и выдвинув далеко вперед длинные ноги в высоких кожаных сапогах, расположился молодой человек студенческого вида с черными, коротко подстриженными усами и небритой синеватой щетиной на розовых юных щеках. Я попросил дежурного по станции в первую очередь отправить мой вагон.
-- Первым пойдет мой поезд, -- развязно вмешался в разговор молодой человек. -- Я срочно везу на фронт медикаменты.
Пришлось предъявить подписанный Лениным мандат.
Автограф Владимира Ильича, видимо, произвел свое действие на комиссара санитарной части. Он инстинктивно подобрал ноги и дружелюбно предложил нам составить один экстренный поезд.
-- А как велик ваш состав? -- спросил я.
-- Два товарных вагона с медикаментами... Я везу их на Тихорецкую, -- примирительным тоном ответил студент.
Два лишних вагона не могли уменьшить скорости моего путешествия, и я согласился объединить наши поезда. Обрадованный дежурный по станции, махая жезлом, побежал отдавать приказания.
Пока составлялся поезд, я отправился по запасным путям, загроможденным тяжелыми вагонами, разыскивать штаб товарища Сиверса. Никакого дела к нему у меня не было. Просто хотелось повидать Сиверса и узнать у него о положении на фронте.
После долгих блужданий по скользким шпалам мне наконец указали на один вагон, ничем не отличавшийся от других. Я огляделся, ища часового, но его не было. Ухватившись за железные поручни, проворно вскочил на нижнюю ступеньку, высоко торчавшую над землей, и постучал в стеклянную дверь. На площадку вышел адъютант Сиверса в аккуратной гимнастерке со сборками в талии, вежливо объявил, что товарищ Сиверс спит после утомительной боевой операции.
-- Но если вам очень нужно, могу разбудить, -- сказал адъютант.
Я решительно запротестовал против этого. Попросил передать привет товарищу Сиверсу, после того как он проснется, и спрыгнул на землю.
С бывшим прапорщиком Сиверсом, редактором "Окопной правды", я познакомился в "Крестах" после июльских дней и сразу почувствовал к нему большую симпатию. Искренний, горячий, боевой, с румянцем на худых, впалых щеках и воспаленно блестящими голубыми глазами, он, выходец из прибалтийских обедневших немецких дворян, крепко связал свою судьбу с рабочей революцией. Не зная ни устали, ни покоя, беспрестанно организовывал и водил в бой все новые и новые отряды Красной гвардии, а потом и Красной Армии. Талантливый командир крупных соединений и неустрашимый боец, он, подобно Киквидзе и Азину, погиб на пороге расцвета своих жизненных сил, не успев развернуть всех дарований, щедро заложенных в нем природой...
Когда я вернулся к себе в вагон, ко мне зашел познакомиться другой здешний военачальник товарищ Петров. В высокой черной папахе, с небольшой бородой, коричневым от загара лицом, повязанным белой марлей, он с ног до головы был обмотан пулеметными лентами.
Среднего роста, широкоплечий, с низким и хриплым голосом, Петров отличался железной энергией и несокрушимой силой воли. Осторожно присев на кончик пружинного бархатного дивана и сжимая в руках желтую ременную плетку, он рассказал мне, что казаки отступили к станице Урюпинской и товарищ Киквидзе со своим партизанским отрядом неутомимо преследует их по пятам.
Петров пробыл в моем купе совсем недолго. Мы расстались как друзья, но больше уже не встретились. Через несколько месяцев он был арестован в Баку и расстрелян в Туркменистане английским майором Тиг-Джонсом в числе 26 комиссаров.
IV
На другой день рано утром поезд пришел в Царицын. На бесконечных параллельных путях недалеко от вокзала я разыскал вагон товарища Сталина. Он сразу принял меня.
-- На днях тут проехал Шляпников, -- пренебрежительным тоном произнес Иосиф Виссарионович, -- он тоже против потопления Черноморского флота. Не понимает...
Распростившись со Сталиным, я вернулся к себе в вагон и через несколько минут, мягко покачиваясь на рессорах, уже несся дальше на юг.
За Царицыном было неспокойно. Казачьи разъезды кружились недалеко от полотна, и на станциях напряженно ожидали налетов.
В Тихорецкой помещался какой-то штаб. Я зашел в штабной вагон. Меня принял командующий -- пожилой человек с аккуратно подстриженной черной седеющем бородой, что называется серебро с чернью. По прямой и статной фигуре в нем безошибочно можно было угадать бывшего офицера.
"Вероятно, полковник старой армии", -- подумал я про себя.
Командующий рассказал мне, что наши части находятся в десяти километрах от Батайска. Против них стоят немцы, а также офицерские и казачьи отряды. Командующий уверял, что он мог бы взять Батайск, а затем и Ростов, если бы у него было достаточно артиллерии. Потом перевел разговор на тему о Черноморском флоте. Ему было известно, что в Новороссийске велась борьба за потопление флота. Я ничего не говорил о цели моей поездки, но он сам догадался.
-- Смотрите, -- сказал командующий, -- если вы потопите Черноморский флот, то я не пропущу вас обратно.
Он произнес эти слова без тени улыбки.
V
В тот же день я прибыл в Екатеринодар. Пройдя в кабинет начальника станции, попросил обеспечить мне паровоз.
-- Не знаю, когда смогу сделать это, -- неприветливо ответил пожилой железнодорожник.
Я назвал себя.
-- Слишком разъездились наркомы, -- недовольно проворчал начальник станции. -- Только что проехал Мехоношин. Шляпников на запасных путях стоит. А теперь вот вы...
Я прибег к самому крайнему средству -- документу Владимира Ильича. Подпись Ленина произвела магическое действие. Паровоз был обещан к вечеру.
В исполкоме Кубано-Черноморской республики я познакомился с местными руководителями: Островской и Рубиным. Маленькая, остролицая брюнетка Островская прежде работала в Севастополе и пользовалась огромным влиянием в Черноморском флоте. Теперь она да и Рубин тоже очень интересовались точкой зрения центра на судьбу Черноморского флота.
Я со всей откровенностью изложил им нашу позицию, а также цель моей поездки в Новороссийск. Они были настроены в пользу вооруженного сопротивления флота немецкому наступлению. Я указал, что флот не может оперировать без базы, а эта база -- Новороссийск находится под непосредственным ударом германских войск. Немецкий десант только что высадился в Тамани. Отряд самокатчиков в любую минуту мог появиться на железной дороге и отрезать Новороссийск от Екатеринодара.
В конце концов Островская и Рубин скрепя сердце согласились, что потопление Черноморского флота неизбежно.
Выйдя из исполкома Кубано-Черноморской республики, я встретил Шляпникова. Мы вместе пошли обедать. Лучи солнца заливали ярким светом улицы, зеленеющие сады. Тени деревьев трепетали при легком дуновении ветерка. Плотный и коренастый Шляпников с маленькими, подбритыми и коротко подстриженными усами широким движением руки снял с головы мягкую фетровую шляпу. По-владимирски окая, полушутливо заметил:
-- Смотрите, как бы вас в Новороссийске за борт не сбросили!
К потоплению флота он действительно относился неодобрительно.
После обеда мы пошли на вокзал, и мой поезд вскоре отправился. Островская и Рубин провожали меня. То была моя первая и последняя встреча с Рубиным. Вскоре этот крупный и симпатичный работник был расстрелян авантюристом Сорокиным...
Поздно вечером на станции Тоннельная я встретился с экстренным поездом Вахрамеева. Войдя к нему в вагон, застал там Глебова-Авилова, Данилова и еще одного ответственного работника из Новороссийска.
-- Куда вы едете? -- взволнованно спросил меня рыжеусый Вахрамеев. -- Вас на вокзале уже ждут и обязательно расстреляют. Нас ловили по всему городу. Мы едва убежали.
-- Лучше поедемте с нами в Екатеринодар, -- меланхолично процедил Глебов-Авилов, протирая платком снятые с носа очки. -- Там есть прямой провод, и мы будем по телеграфу отдавать приказания о потоплении флота.
Я ответил, что в таком случае не стоило выезжать из Москвы, где тоже имеется прямой провод с Новороссийском. Вахрамеев пожал плечами. Глебов-Авилов отвлекся от протирания очков и исподлобья посмотрел на меня.
"Вот чудак", -- прочел я в его удивленных глазах.
Степан Степанович Данилов, бледный, худой, в пенсне, с болезненно ввалившимися щеками и острой донкихотской бородкой, мрачно сидел в углу у окна и, покашливая, хранил гробовое молчание.
VI
В Новороссийск я приехал на рассвете и сразу отправился в порт. Голубое безоблачное небо казалось бесконечно высоким. Солнце еще не взошло. На бледном горизонте розовела тонкая полоска летней зари. В неестественно оживленном порту кипела горячая, лихорадочная работа. В торопливых, быстрых движениях железнодорожников, грузчиков и матросов смутно угадывалась неопределенная тревожная суета. На судах, стоявших у пристани, раздражающе гремели брашпили и лебедки, лязгали цепные канаты, отрывисто и громко стучали рычаги паровых машин. На открытые железнодорожные платформы спешно грузились маленькие паровые катера с медно-желтыми блестящими трубами, моторные истребители с небольшим возвышением впереди и снятые с кораблей серые орудия на неуклюжих конусообразных лафетах, нижняя кромка которых зияла отверстиями от винтов, крепивших их к палубе. Мимо проходили, надрываясь от тяжести, матросы с большими узлами и с винтовками за спиной. На рейде стоял серый морской гигант "Свободная Россия". Бледный дымок чуть заметно струился из его мощных труб. Около каменной стенки чернело несколько миноносцев. По деревянным качающимся сходням я взошел на ближайший миноносец "Керчь". Босые и загорелые матросы в рабочих, выпущенных наружу рубахах и засученных до колен штанах окачивали палубу; сильная струя холодной воды с треском била из длинных парусиновых шлангов.
Через несколько часов миноносец должен был погрузиться на дно моря, но пока еще он продолжал жить своей привычной повседневной жизнью, и авральные работы, предусмотренные судовым расписанием, выполнялись с точностью исправного часового механизма. Я назвал свою фамилию и попросил вахтенного начальника предоставить мне катер для поездки на "Свободную Россию". Небольшой моторный катер ритмично покачивался на воде, прижимаясь к стальному борту миноносца. Вахтенный начальник охотно дал его в мое распоряжение.
Но едва мы успели отвалить от миноносца, как с палубы "Керчи" раздался звучный голос:
-- Товарищ Раскольников, командир миноносца просит вас к себе.
Я приказал катеру повернуть назад и пристать к трапу "Керчи".
Ко мне вышел худенький человек с тонким, резко выдающимся вперед носом на нервном лице, в белом кителе и белых, запачканных во время работы брюках.
-- Командир миноносца Кукель, -- вежливо представился он, взяв под козырек сильно помятой офицерской фуражки.