Решил отложить побег до очередной остановки. Мне уже мерещились картины, как с помощью английских рабочих я переберусь на Европейский континент и оттуда вернусь на Родину.
Лишение свободы было для меня привычным делом. Я сидел в 1912 году в доме предварительного заключения и в немецкой тюрьме в Инстербурге. А в 1917 году довелось побывать даже в "Крестах". Но после кипучей революционной работы 1917 и 1918 годов лишение свободы теперь ощущалось особенно тяжело. Меня томила жажда новой деятельности на пользу молодой Советской республике.
А машинист, как назло, тормозил поезд в самую последнюю минуту, перед подходом к станции. От резкого толчка конвоиры просыпались, встряхивали головами и удивленно вскидывали на меня заспанные глаза.
Так мне и не удалось бежать.
Рано утром на какой-то промежуточной станции один из матросов купил свежий номер газеты. Когда офицер вышел из купе, матрос протянул газету мне и со смехом ударил пальцем по тому месту, где красовалась какая-то заметка. Я прочитал ее и тоже не мог удержаться от смеха. Заметка была озаглавлена: "Мы захватили в плен первого лорда большевистского адмиралтейства". Сочетание таких противоположных понятий, как лорд и большевизм, было неожиданным. Но, как видно, английская буржуазная газета не могла перевести иначе мое звание члена Реввоенсовета Республики на понятный для своих читателей язык.
XI
В сырое и туманное утро 10 января 1919 года мы приехали в Лондон. Моросил мелкий и частый дождь. В закрытом автомобиле, ожидавшем нас у вокзала, морская стража отвезла меня и тов. Нынюка в адмиралтейство. Машинистки и стенографистки бойко шныряли мимо нас. Делая вид, что спешат по делам, они все время с любопытством поглядывали в нашу сторону. Видимо, им было интересно посмотреть на живых большевиков, привезенных непосредственно из Советской России.
Вскоре нас расковали. Мне предложили первым пройти в большую, казенного типа комнату, где за круглым столом восседали несколько человек в морской офицерской форме. В центре сидел полный бритый краснощекий адмирал лет пятидесяти. Рядом с ним занимал место прилизанный блондин с пробором, небольшими светлыми усиками и без бороды.
Адмирал задал мне вопрос по-английски. Блондин перевел его на таком безукоризненном русском языке, что я было принял его за русского белогвардейца. Но некоторые обороты речи впоследствии разубедили меня в этом -- переводчик был чистокровным англичанином.
Первый вопрос, предложенный мне адмиралом, чрезвычайно поразил меня.
-- Что вы можете показать по делу об убийстве капитана Кромэ?
Я ответил, что решительно ничего показать не могу. Мне лишь смутно помнилось, что в наших газетах сообщалось об убийстве офицера Кромэ в здании английского посольства в Питере в тот момент, когда он, препятствуя проникновению отряда, явившегося для обыска, первым открыл огонь из револьвера по советской милиции. Никакого отношения к данному событию я не имел.
-- Но ведь это же дело ваших рук, -- недоверчиво произнес адмирал. -- Конечно, я не говорю, что вы лично участвовали в убийстве. Но несомненно, что это дело рук Урицкого и компании.
У меня тотчас мелькнула догадка: "Не было ли убийство тов. Урицкого, совершенное Канегиссером, организовано англичанами в отместку за убийство Кромэ. Я с негодованием отклонил предположение о предумышленном убийстве Кромэ и добавил:
-- Это роковая случайность, возможная в каждом вооруженном столкновении, которое в данном случае, насколько мне известно, было начато самим Кромэ.
Затем англичане перешли к допросу относительно обстоятельств моего пленения. Наконец они предложили мне вопрос: сколько миноносцев и сколько матросов переброшено из Балтийского моря в Каспийское? Я заявил, что это военная тайна, и отказался ответить, хотя мне в точности было известно как количество матросов, так и названия кораблей, прошедших на Каспий по Мариинской системе и реке Волге.
Мой отказ вызвал у англичан некоторое раздражение. Они было повысили голос, но, убедившись в безнадежности дальнейшего допроса, прекратили его.
После этого меня снова сковали вместе с тов. Нынюком и вывели на улицу.
XII
У подъезда адмиралтейства стоял открытый автомобиль, вокруг которого при нашем появлении столпились прохожие и мальчишки, с изумлением глядевшие на нас, как на белых медведей. В машине в сопровождении блондина офицера и нескольких вооруженных матросов мы были перевезены в "Скотланд-ярд" -- английскую охранку. Нас пожелал принять высший руководитель политической полиции Англии -- сэр Базиль Томпсон.
Это был высокий, худой, элегантно одетый молодящийся старик с седыми, тщательно подстриженными усами. За другим столом, у стены, сидела стенографистка.
Томпсон не предложил мне сесть. Через переводчика он поинтересовался обстоятельством моего пленения. Затем ему захотелось узнать мою биографию. Это не составляло секрета, и я удовлетворил его любопытство.
-- Так вы большевик? -- с нескрываемым удивлением спросил Томпсон.
-- Да, большевик...
Меня отвели в соседнюю комнату. Через несколько минут из кабинета Томпсона вышел блондин и сообщил, что я буду состоять заложником за англичан, находящихся в руках большевиков.
-- Какая судьба постигнет их, такая же участь ожидает и вас, -- многозначительно заметил светловолосый морской офицер.
Тут же, как бы между прочим, он добавил, что английское правительство согласно обменять меня на одного английского морского офицера, родственника сэра Эдуарда Грэя, и трех матросов, попавших к нам в плен во время разведки где-то в лесу на Северном фронте, недалеко от Архангельска. По английским сведениям, они находились в Москве, в Бутырской тюрьме. Мне было предложено отправить об этом телеграмму в Совет Народных Комиссаров. Я попросил лист бумаги и набросал телеграмму. К моему тексту англичане внесли добавление, что ответ Советского правительства следует адресовать в Лондон, в учреждение, носившее имя Мирного парламента ("Peace Parliament"). Блондин обещал тотчас же отправить телеграмму по радио.
Меня перевели в другую комнату и попросили подождать. Это был кабинет кого-то из чиновников охранки. В углу топился большой решетчатый камин, у которого грелся лысый полицейский чиновник и пил крепкий чай с молоком и белыми булками.
Мне тоже принесли стакан чаю с булками. Это было кстати, так как с самого утра я ничего не ел.
После чая меня вывели в коридор. В это время сэр Базиль Томпсон, в лоснящемся шелковом цилиндре, медленной походкой усталого рамоли торжественно проследовал мимо и отбыл, как видно, домой.
После недолгого ожидания в коридоре привели и тов. Нынюка. Опять нас вместе усадили в автомобиль. Двое сыщиков неимоверной толщины тоже влезли в машину. На головах у них красовались черные котелки.
Автомобиль тронулся, переехал по мосту через Темзу и быстро помчался по широкой и длинной улице. Вскоре он свернул направо, в какую-то боковую улочку, и остановился перед массивными воротами тюрьмы.
Громыхая тяжелыми ключами, неприветливый сторож мрачно открыл ворота. Нас провели в тюремную контору. Шпики сдали каждого под расписку и, приподняв котелки, вежливо откланялись.
Как во всех тюрьмах мира, нам была предложена короткая анкета: имя, фамилия, профессия, вероисповедание. Когда дело дошло до последнего пункта, то заполнявший анкету смотритель решительно стал в тупик. Он никак не мог понять, к какой церкви следует отнести меня. В ответ на его вопрос: "Так вы католик или протестант?" -- я упорно твердил: "Нет, я атеист".
-- Католик? -- снова переспрашивал он, явно не понимая меня.
-- Атеист, -- терпеливо отвечал я.
-- Греческая церковь?
-- Нет, атеист.
-- Значит, протестант?
-- Я вам говорю, что атеист, -- настаивал я.
В конце концов он все-таки приписал меня к греческой церкви на том основании, что до революции православие было господствующей религией в России. Затем меня провели в ванную комнату. Я охотно вымылся и переоделся в казенное белье. Мне было разрешено не переодеваться в арестантское платье, а остаться в своей одежде, то есть в матросском бушлате, который бессменно был на мне со времени переодевания на "Спартаке". Верхней одеждой мне служила матросская ватная стеганая тужурка и выданная на "Кардифе" перед поездкой в Лондон желтая накидка с капюшоном. На голове -- круглая, как блин, английская матросская фуражка без ленточек.
Из ванны я попал в одиночную камеру. Когда проходил внутренними переходами тюрьмы, искренне удивился, с каким утомительным однообразием все тюрьмы мира копируют друг друга. "Брикстонпризн" больше всего напомнила мне "Кресты". Те же коридоры, те же лестницы, даже то же крестообразное расположение корпусов.
Моя камера помещалась в первом этаже, и ее решетчатое окно выходило на тюремный двор, по которому гуляли арестанты в серых костюмах и узких, продолговатых шапочках серого цвета. Это был корпус "Д-Hall", отделение первое, камера номер три. Тов. Нынюк был посажен в соседнюю камеру.
Тюремщик, наделенный у англичан титулом "тюремного офицера", захлопнул за мною тяжелую дверь, два раза повернул в замке ключ и медленно удалился. Я остался один. От нечего делать измерил камеру: какая тоска! Та же самая площадь, как и в российских тюрьмах: пять шагов в длину и три в ширину. Та же самая мебель: привинченная к стене узкая койка, железный стол и крошечный табурет. В углу на полке лежало евангелие, на полу вместо параши стоял ночной горшок.
У двери моей камеры была прибита дощечка: "Prisoner of war" (Военнопленный).
XIII
День шел за днем. Для меня и тов. Нынкжа был установлен суровый режим одиночного заключения. Каждое утро после звонка, будившего заключенных, тюремщик, громыхая связкой огромных ключей, открывал дверь моей камеры и громко возглашал:
-- The application [Просьба, заявление.].
Вместе с дежурным надзирателем у дверей камеры останавливался другой служитель тюрьмы, с неизменной грифельной доской в руках. На этой доске он записывал мелом требования заключенных. Через этого служителя можно было вызвать врача, произвести выписку продуктов и газет, заказать за отдельную плату обед лучшего качества, попросить конверт и бумагу для письма, заявить ту или иную жалобу. После обхода дежурный тюремщик снова открывал камеру с возгласом:
-- Empty the slops [Выносите нечистоты!].
Это значило, что нужно выносить горшок, заменявший привычную русскую парашу. Тут же, в уборной, приходилось умываться: в камере не было водопровода. Затем приносилось ведро с кипятком, тряпка, щетка и воск. Я должен был горячей водой вымыть пол, а затем натереть его воском. Деревянный стол полагалось скрести намыленной щеткой. После уборки по камерам разносился утренний чай без сахара, небольшая белая булка и крохотный кусочек маргарина. Масло и сахар, так же как яйца, в то время продавались по карточкам, и для нас, арестантов, были недоступны. Эти продукты нельзя было получить даже за деньги. Следующее посещение тюремщика сопровождалось возгласом:
-- Экзерсайс!
В первый раз этого восклицания я даже не понял. С моим недостаточным знанием английского языка я мысленно перевел эти слова как упражнение. "Какое "упражнение"?" -- недоумевал я, стоя посреди камеры и не зная, что предпринять.
-- Экзерсайс, -- повторил свою команду пожилой усатый тюремщик и жестом пригласил меня к выходу.
Путем эмпирического опыта я узнал, что английское слово "exercise" имеет еще второе значение. Оказывается, это не только "упражнение", но и "прогулка". Прогулка совершалась по кругу на тюремном дворе, обнесенном высокой кирпичной стеной. Этот двор был для меня единственным местом встречи с тов. Нынюком. Иногда потихоньку от тюремщиков мы перекидывались с ним несколькими словами.
К сожалению, прогулки продолжались недолго: от 15 минут до получаса. Затем мы опять водворялись по камерам.
В полдень раздавался обед, состоявший по преимуществу из картофеля. В отличие от русских тюрем суп подавался не каждый день. По воскресеньям картофель заменялся праздничным блюдом -- небольшим куском ярко-красной солонины. Вечером полагался ужин: кружка жидкого какао на воде и без сахару. К какао выдавалась булка.
Вскоре после ужина заключенные были обязаны ложиться спать.
В один из первых дней я потребовал себе конверт и бумагу и написал письмо М. М. Литвинову, извещая его, как нашего полпреда, о моем невольном прибытии в Лондон. Тут же сообщил, что нуждаюсь в деньгах и русских книгах, попросил навестить меня. Через несколько дней это письмо было возвращено обратно с кратким пояснением, что Литвинов выслан из Англии.
Когда в другой раз я отправил письмо матери, то оно тоже вернулось ко мне, и притом в распечатанном виде. На одной стороне конверта значилось: "Вскрыто цензором", на другой стоял многозначительный штемпель: "Сообщение прервано".
XIV
В тюрьме была библиотека, которая сразу стала моим главным пособником в коротании невольных тюремных досугов.
Библиотекой заведовал "скулмастер", школьный учитель, по совместительству выполнявший обязанности тюремного библиотекаря. Серое лицо этого пожилого человека всегда было оторочено, словно мехом, щетиной небритой бороды. Сизый нос на сером лице обличал его болезненное пристрастие к алкоголю. Библиотекарь не столько говорил по-французски, сколько любил похвастать знанием иностранного языка. Это все же облегчало мои сношения с ним.
Тюремная библиотека состояла по преимуществу из сочинений английских классиков: Шекспира, Диккенса, Теккерея да из английских иллюстрированных журналов легкого типа вроде "Strand Magasin" с произведениями Конандойля и Филиппа Оппенгейма. Богато был представлен отдел богословской и религиозно-нравственной литературы. Имелось также небольшое количество французских книг. На русском языке были только "Казаки" и "Анна Каренина" Льва Толстого. Библиотека была невелика и случайна по набору книг.
С первых же дней пребывания в тюрьме я принялся за изучение английского языка. Оказалось, что для этой цели может пригодиться даже евангелие. От нечего делать я стал просматривать его и, зная соответствующий русский текст, догадывался о смысле отдельных слов и старался запомнить их значение.
В тюремной библиотеке не было англо-русского словаря. Поэтому я взял англо-французский словарь и, пользуясь относительно лучшим знанием французского языка, с помощью этого словаря постепенно стал читать английские книги.
XV
В начале февраля я был вызван в контору, где меня ожидал долговязый шпик, который сразу повел на улицу, взгромоздился вместе со мной на империал огромного двухэтажного автобуса, и мы поехали в центр города.
Шел обычный для Лондона дождь. На улицах кипело лихорадочное движение.
Невольно мне вспомнилось начало поэмы Валерия Брюсова "Конь блед":
Улица была -- как буря. Толпы проходили,
Словно их преследовал неотвратимый Рок.
Мчались омнибусы, кэбы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
В одной из комнат адмиралтейства меня уже ждал тот самый морской офицер, который служил переводчиком во время допросов в адмиралтействе и "Скотланд-ярде". Рядом с ним за столом сидел другой моряк, полный, слегка обрюзглый брюнет с густыми усами и острой, аккуратно подстриженной черной бородкой. Он отрекомендовался бывшим морским представителем Англии в штабе Черноморского флота. С оттенком хвастовства поведал, что всю империалистическую войну и первые месяцы революции провел в Севастополе.