– Cлава Богу, хоть мой цыганенок будет теперь жить.
И, действительно, его двенадцатый ребенок, – дочь Прасковья (в замужестве Перфильева), дожила до глубокой старости. Особенно глубоко граф будет переживать смерть от туберкулеза любимой дочери Сарры (1820-1838).
Толстой был настолько остер на язык, что современники восхищались его безукоризненным владением родной речью. Даже Н.В.Гоголь, о котором граф как-то прилюдно высказался, что за “Ревизора” его следует в кандалах отправить в Сибирь, отозвался о манере Американца говорить по-русски, как об эталонной. Так, в письме из Страсбурга от 22 октября 1846 года, где Гоголь объяснял М.С.Щепкину, как надо играть развязку “Ревизора”, он, в частности, писал: “Играющему Петра Петровича нужно выговаривать слова свои особенно крупно, отчетливо, зернисто. Он должен скопировать того, которого он знал (как) говорящего лучше всех по-русски. Хорошо бы, если бы он мог придерживаться Американца Толстого”.
“Умен был, как демон. И исключительно красноречив...Он любил софизмы и парадоксы, и с ним было трудно спорить,” – свидетельствует Ф.В.Булгарин. “Он пробыл с нами немного, – вспоминал о краткой встрече с ним в Удмуртии Ф.Ф.Вигель, – говорил все обыкновенное, но саму речь вел так умно, что мне внутренне было жаль, зачем он от нас, а не с нами едет”. Д.В.Давыдов дружески называл его “Болтун красноречивый, Повеса дорогой”.
По словам литературоведа и пушкиниста С.М.Бонди, выдающиеся люди, окружавшие Толстого (в том числе П.А.Вяземский, А.С.Пушкин, Д.В.Давыдов),“повторяли при случае его остроумные замечания”. И, действительно, некоторые из них вошли в литературное предание и стали анекдотами. К примеру, разве не уморительно высказывание Американца о С.П.Жихареве: “Кажется, он довольно смугл и черноволос, а в сравнении с душою его он покажется блондинкою”. А чего стоит такое его письмо князю, задолжавшему Толстому энную сумму денег и не желавшему платить: “Если вы к такому-то числу не выплатите долг сполна, то я не пойду искать правосудия в судебных местах, а отнесусь прямо к лицу Вашего Сиятельства”. Так лихо пародировал граф канцелярский стиль! Или такой еще случай: однажды тетушка попросила его поставить свидетельскую подпись на важной бумаге. “Охотно”, – отвечает он и пишет: “При сей верной оказии свидетельствую тетушке мое нижайшее почтение”. А ведь гербовый лист стоил несколько сот рублей!
Образованность Федора Ивановича, его знание нескольких языков, любовь к музыке, чтению и литературе, тесное общение с артистами, литераторами, любителями словесности и искусств, казалось, должны были утончить его эстетические вкусы. Между тем, мемуаристы свидетельствуют, что Американец подчас смакует такие произведения, восхищение которыми позволяет видеть в нем предтечу русского абсурдизма. Судите сами – в каком-то забытом Богом уголке сибирской глухомани ему повстречался нищий старик-балалаечник, который прохрипел:
“Не тужи, не плачь, детинка,
В рот попала кофеинка, –
Авось проглочу!”
После этой “песни” старик разрыдался. Он рыдал горько, протяжно, истово, как будто хоронил кого-то.
– Что ты плачешь? Что с тобой? – спросил граф.
– Понимаете ли Вы, Ваше Сиятельство, силу этого: “Авось проглочу”?
“Идиотская песня балалаечника и его бурные рыдания, – пишет далее мемуарист, – потрясли графа пуще всех итальянских опер и французских примадонн, которых он потом немало слышал за свою жизнь”. Впрочем, в этом своем преклонении перед бесхитростным напевом Толстой не был пионером. Вспомним законодателя русского классицизма А.П.Сумарокова, написавшего специальную статью “О стихотворстве камчадалов”, где восторгался “простой” и “естественной” песенкой, исполненной местными аборигенами.
Артист и талантливый импровизатор, Федор Толстой рассказывал не только о своих реальных приключениях (которых бы хватило не на один авантюрный роман), но и давал волю своей неуемной фантазии. Современники использовали в своих произведениях и эти невероятные истории, и сам образ Американца, который оказался в русской культуре первой половины XIX века личностью исключительно продуктивной. Под впечатлением от Толстого и его рассказов А.С.Грибоедов писал в “Горе от ума”:
Но голова у нас, какой в России нету.
Не надо говорить, узнаешь по портрету.
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист,
Да разве умный человек и может быть не плутом?
Когда ж о честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем,
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем.
Толстой тут же узнал себя, и, желая уточнить свой портрет, зачеркнул четвертую строчку и написал: “В Камчатке черт носил”, а в скобках добавил: “ибо сослан никогда не был”. Не удовлетворившись этим, он спросил Грибоедова:
– Ты что это написал, будто я на руку нечист?
– Так ведь все знают, что ты прередергиваешь в карты.
– И только то? – искренне удивился граф, – так бы и писал, а то подумают, что я табакерки со стола ворую.
Удивление Американца станет понятным, если обратиться к реалиям того времени. Как показал Ю.М.Лотман, “граница, отделяющая крупную профессиональную “честную” игру от игры сомнительной честности, была достаточно размытой. Человека, растратившего казенные суммы или подделавшего завещание, отказавшегося от дуэли или проявившего трусость на поле боя, не приняли бы в порядочном обществе. Однако двери последнего не закрывались перед нечестным игроком”. Именно поэтому, когда комедия Грибоедова увидела свет, после слов:
“И крепко на руку нечист” стояла звездочка, а сноска внизу гласила: “Ф.Т. передергивает, играя в карты, табакерки он не ворует”.
Граф, однако, не любил, когда его уличали в шулерстве. Однажды случилось, что посетивший его А.С.Пушкин, убедившись в нечестной игре Толстого, отказался в конце заплатить ему требуемую сумму.
– Ну, что вы, граф, нельзя же платить такие долги, – сказал поэт, смеясь, – Вы же играете наверняка.
Другого после подобной реплики Федор вызвал бы к барьеру, однако вокруг были люди, считавшие Пушкина восходящей звездой русской поэзии, и ссориться с ними хозяину не хотелось.
– Только дураки играют на счастие, – отшутился Американец, – а я не хочу зависеть от случайностей, поэтому исправляю ошибки фортуны.
Казалось бы, все кончилось мирно, однако в глубине души Толстой затаил злобу на поэта. Потому, когда Пушкина выслали из Петербурга, он стал (под большим секретом) распространять сплетню, что Александра Сергеевича якобы вызвали в канцелярию его величества и там высекли. Это был излюбленный прием Толстого: клеветать на людей и с интересом наблюдать за их поведением, которое неминуемо вело к пистолетам.
Сплетня разнеслась быстро, но Пушкин узнал о ней несколько месяцев спустя, в Екатеринославе. Он был взбешен и желал тут же драться с Толстым на дуэли. Друзья, однако, удержали его, и поэт излил свою желчь в стихах:
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен.
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он, слава богу,
Только что картежный вор.
В послании “К Чаадаеву” (1821 г.), опубликованном в журнале “Сын Отечества”, поэт слегка перефразировал прежнюю эпиграмму:
Что нужды мне в торжественном суде
Холопа знатного, невежды при звезде
Или философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но, просветив себя, исправил свой позор,
Отвыкнул от вина и стал картежный вор.
Вчитаемся в пушкинские тексты – и перед нами оживут реальные факты биографии Толстого. Упоминание о разврате, которым он изумил свет, возвращают нас и к его молодости, и контактам с островитянками во время экспедиции Крузенштерна, но прежде всего – к связи с самкой орангутанга. “Исправил свой позор” Американец тем, что как раз в 1821 году обвенчался со своей цыганкой Авдотьей Максимовной Тугаевой, до этого несколько лет жившей с ним во грехе. А “отвыкнул от вина” он после смерти их первенца – наложил на себя епитимью и дал зарок не пить полгода.
“Мое намерение было не заводить остроумную литературную войну, – писал в сентябре 1822 года А.С.Пушкин П.А.Вяземскому в ответ на упрек последнего в чрезмерной резкости нападок на Толстого, – но резкой обидой отплатить за тайные обиды человека, с которым расстался я приятелем и которого с жаром защищал всякий раз, как представлялся тому случай. Ему показалось забавным сделать из меня неприятеля....я узнал обо всем, будучи уже сослан, и, считая мщение одной из первых христианских добродетелей – в бессилии своего бешенства закидал издали Толстого журнальной грязью...Куда не достает меч законов, туда достает бич сатиры”. Стихи Пушкина – это не только сознательное оскорбление Толстого. В контексте снисходительного отношения общества того времени к карточному шулерству слова поэта “картежный вор” приобретали острый язвительный характер именно как насмешка над общественным мнением, узаконившим терпимость к нечестной игре. Это тем больнее ранило графа, что он был шулером-профессионалом, для которого “картежное воровство” cделалось постоянным источником существования.
Толстой тоже не желал оставаться в долгу и разразился самодельными виршами. И хотя их художественное несовершенство было очевидно всем и никто не желал их печатать, Пушкину они наносили страшное оскорбление, а этого граф и добивался:
Сатиры нравственной язвительное жало
С пасквильной клеветой не сходствует немало.
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл,
Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки.
Кощунственно звучала и исковерканная Толстым фамилия – Чушкин. Последний стих намекал на увесистую пощечину, которую бы Американец залепил Пушкину при встрече.
Во время долгих шести лет ссылки Пушкин готовился к дуэли с Толстым. Его часто видели на прогулках с железной палкой в руке. Поэт подбрасывал ее высоко в воздух и ловил, а когда его спросили, зачем он это делает, Александр Сергеевич ответил:
Чтобы рука была тверже, если придется стреляться, чтобы не дрогнула.
Есть свидетельства, что, находясь в Михайловском, Пушкин по несколько часов в день стрелял в звезду, нарисованную на воротах его бани.
Когда в 1826 году Пушкин вернулся в Москву, он немедленно послал секунданта к графу Толстому. К счастью, Федора Ивановича в Москве не оказалось, а впоследствии дуэль удалось предотвратить. Бывшие противники вновь стали приятелями и сблизились настолько, что граф ввел Пушкина в семью Гончаровых, а затем и выступил в роли его свата. В письмах поэта к Н.Н.Гончаровой он часто нежно называет Американца “наш сват”. Известно также, что Толстой присутствовал при чтении Пушкиным в узком кругу друзей поэмы “Полтава” в декабре 1828 года.
Однако и после примирения с Толстым поэт при воссоздании образа графа остался верен натуре. Так, в “Евгении Онегине” у него фигурирует Зарецкий, “в дуэлях классик и педант”, прообразом которого, по мнению исследователей, явился именно Американец. Будучи единственным распорядителем дуэли Онегина и Ленского, он вел дело, сознательно игнорируя все, что могло устранить кровавый исход. Он не обсудил возможности примирения ни при передаче картеля, ни перед началом поединка, хотя это входило в его прямые обязанности. Зарецкий мог остановить дуэль и в другой момент: появление Онегина со слугой вместо секунданта было ему прямым оскорблением, а одновременно и грубым нарушением правил. Наконец, Зарецкий имел все основания не допустить кровавого исхода, объявив Онегина неявившимся (он опоздал почти на час). Таким образом, Зарецкий, как и Толстой, видит в дуэли забавную, хотя и кровавую историю, предмет сплетен и розыгрышей. Граф стрелялся преимущественно из желания приятно провести время. Однажды, уже в пожилые годы, желая доказать, что рука у него по-прежнему тверда, он велел жене при гостях встать на стол и прострелил ей каблук. Впрочем, жестокость не была ему свойственна; она проявлялась лишь под влиянием страсти или гнева. Гораздо чаще были у него порывы великодушия.
“Московским Робин Гудом” в гусарском мундире предстает Ф.Толстой в рассказе Л.Н.Толстого “Два гусара”, где он выступает под именем графа Федора Ивановича Турбина-старшего. “Это тот самый, знаменитый дуэлянт-гусар? – Картежник, дуэлист, соблазнитель; но гусар – душа, гусар истинный”. Он проявляет бескорыстие и благородство, защищая обыгранного шулером Лухновым мальчика-офицера Ильина, который был из-за этого на грани самоубийства. Ворвавшись в номер Лухнова, Турбин потребовал у шулера сыграть с ним в карты на деньги, а когда тот наотрез отказался, граф ошеломил его страшным ударом в голову, после чего собрал имевшиеся в комнате деньги и передал их Ильину. К образу графа Федора с большей или меньшей степенью сходства обращались А.С.Пушкин (“Выстрел”), И.С.Тургенев (“Бретер”, “Три портрета”), Л.Н.Толстой (образ Долохова в романе “Война и мир”).
“Привлекательный преступный тип” – говорили о нем, словно не замечая, что такая характеристика уже заключает в себе оксиморон. “Его возмутительные проделки скрашиваются его необыкновенной привлекательностью, каким-то наивным и непосредственным эгоизмом и его гипнотической способностью заставлять людей любоваться им и даже любить его,”– пояснил С.Л.Толстой.
Очень точно сказал о графе один современный исследователь: “Он не ищет событий – они сами находят его. Он не рассчитывает последствий, не прикидывает выгоду, не взвешивает опасность – он просто входит в ситуацию и располагается в ней вольготно и удобно, как барин в кресле. Ему все равно, где быть, в какой стране, в каком социальном классе, в каких обстоятельствах – везде он в себе уверен и везде он хозяин жизни”.
От Американца исходила особая энергия, известная в то время под названием месмеризма или животного магнетизма. Л.Н.Толстой вспоминал: “...У брата Сергея болели зубы. Он (Федор Толстой –Л.Б.) спросил, что у него, и, узнав, сказал, что может прекратить боль магнетизмом. Он вошел в кабинет и запер за собой дверь. Через несколько минут он вышел оттуда с двумя баттистовыми платками...Он дал тетушке платки и сказал: “Этот, когда он наденет, пройдет боль, а этот, чтобы он спал”. В другом месте Л.Н.Толстой отмечает угрызения совести Федора Ивановича в старости.
Действительно, под старость этот эксцентричный человек остепенился и стал набожным. Он посещал церковь, каялся и клал земные поклоны, как мог старался искупить преступления молодости и свои жестокие поступки. Быть может, он ощутил себя отпрыском не только рода Толстых с их страстностью, эгоцентризмом и дикостью, но и сыном своей матери, благочестивой Анны Федоровны Майковой, предком которой был преподобный Нил Сорский, легендарный монах-реформатор XV века, проповедовавший аскетизм и нестяжательство. Граф Федор дожил до седин и на 65-м году жизни спокойно отошел в мир иной. Он успел причаститься. Священник, исповедовавший его перед смертью, говорил, что мало в ком встречал столь искреннее раскаяние и веру в милосердие Божие. Исповедь Американца продолжалась несколько часов.
Современник А.Стахович сказал про него: “Немногие умные и даровитые люди провели так бурно, бесполезно, порой преступно свою жизнь, как провел ее Американец Толстой, бесспорно, один из самых умных современников таких гигантов, как Пушкин и Грибоедов”. Однако раздавались и другие голоса. Так, В.А.Жуковский, узнав о смерти графа, писал А.Я.Булгакову: “В нем было много хороших качеств. Мне были лично известны только хорошие качества. Все остальное было ведомо только по преданию, и у меня к нему лежало сердце, и он был добрым приятелем своих приятелей”.
Пожалуй, наиболее рельефно характер графа Ф.И.Толстого запечатлен в следующих стихах П.А.Вяземского:
Американец и цыган,
На свете нравственном загадка,
Которого, как лихорадка,
Мятежных склонностей дурман
Или страстей кипящих схватка
Всегда из края мечет в край,
Из рая в ад, из ада в рай,
Которого душа есть пламень,