Тринадцатилетним недорослем Александр был "написан" в Морскую Академию, о чем походатайствовал его шурин, муж сводной сестры Матрены, контр-адмирал Иван Синявин. Главное внимание уделялось в Академии знаниям математики, фортификации, навигации, геометрии, геодезии и прочих предметов, "до рисования и такелажа касающихся". Студенты должны были искуситься и в политесе - "друг к другу иметь всевозможное почтение и друг друга называть моим господином". Однако с "господ" здесь драли три шкуры, как с последних салажат: во время занятий у дверей класса стоял здоровенный дядька с хлыстом в руке и того, кто урок не зазубрил, порол нещадно и непочтительно. Впрочем, успехов в учебных предметах Возницын не выказывал, ибо не лежала душа его к Нептунову ремеслу. Он получил тогда прозвание "неслух", поскольку лекции слушал вполуха, зато слыл завзятым книгочеем и домоседом. Круг чтения Александра не вполне ясен, но есть сведения, что книги он заимствовал из богатейшей библиотеки профессора математики, энциклопедически образованного Андрея Фарварсона, с коим, несмотря на разницу в возрасте и положении, его связывали приятельские отношения. Не исключено, что Возницын и последователь англиканства Фарварсон обсуждали вопросы религии и веры, всегда волновавшие Александра.
В отличие от отца и дяди, государственным человеком Александр Возницын не был. Он знал наверняка, что судьбой ему определено иное предназначение, и службу воспринимал как несносное бремя, а подчас и откровенно ею манкировал. После окончания Морской Академии он в 1717 году был определен во флот гардемарином, а в 1722 году был произведен в мичманы и принял участие в Низовом походе. В 1728 году, при императоре Петре II, он служил в Кавалергардском корпусе, куда был принят за благородное происхождение, стать и высокий рост, но при этом не только рвения не проявлял, но и к своим прямым обязанностям относился с прохладцей. Не леность тому причиной - просто другой закваски был этот человек, мыслями парил высоко. И пожелал всецело отдаться тому, что возвышало его душу, не пренебрегая для сей цели ничем и проявляя порой изрядную долю возницынской хитрости и упрямства.
В начале царствования Анны Иоанновны, наступил, казалось, звездный час его карьеры: заслуженный вице-адмирал Наум Синявин добился назначения своего свойственника вторым капитаном пакетбота "Наталия╩. Но, управляя судном, Александр тут же посадил его на мель, демонстрируя тем самым полную свою несостоятельность. Похоже, он сделал это нарочно, чтобы освободиться от тяготившей его службы (ведь трудно все-таки предположить, что учеба в Академии не дала ему ровным счетом ничего). И в 1733 году по Высочайшему указу он был исключен из флота "за незнанием действительно морского искусства". Капитан-поручик был направлен в распоряжение Военной коллегии для определения дальнейшей судьбы.
Последующее поведение Возницына говорит о том, что тот не желал служить решительно нигде, для чего сказался больным. В декабре 1733 года он подает прошение об отставке, ссылаясь на то, будто бы у него "кровь повредилась, так что всякие опасные у него в руках и ногах сделались и на левой руке и затем тремя пальцами владеть не может", а потому "к воинской службе не способен". И Коллегия отпустила Александра Артемьевича домой на год для поправки здоровья. Но 30 апреля 1735 года Возницын подал новое заявление, "что от болезней не токмо свободы не получил, но и больше прежнего оные умножились". Освидетельствовавший его майор объявил, что новоявленный недужный "в доме своем сидел в постели, в лице бледен, сказывал, что у него имеется болезнь ипохондрия и в речах имеет запность и признавается, что в нем есть меланхолия; при том же осмотре служители его объявили, что он временем бывает в беспамятстве и непорядочно бегает и дерется". В другой раз направленный к нему для инспекции солдат Степан Каширин "сказкою показал, лежит, де он, Возницын, в доме своем в людской избе, на печи, обут в лапти и поднимал ноги вверх". Последовали еще множество врачебных комиссий, после которых было принято решение: "за несовершенном в уме состоянии в воинскую службу употреблять его не можно". И по окончательному решению Правительствующего Сената от 2 октября 1735 года Возницын был "от дел отставлен и отпущен в дом во все".
Так сбылась его мечта: Александр освободился от тяготивших его должностных забот. Он был довольно зажиточным помещиком: от покойных отца, матери Мавры Львовны и брата Ивана получил имения в Белявском, Вологодском, Дмитровском, Кашинском, Московском и Рузском уездах с 370 четями пашни и 962 душами крестьян. Казалось бы, живи себе на покое, наслаждайся деревенской жизнью! Возницын, однако, заниматься хозяйством не пожелал. И не возражал вовсе, когда Матрена Синявина, сославшись на безумие сводного брата "по силе указа 1723 года, до освидетельствования дураков касающегося" взяла под опеку все его недвижимое имущество, исключая только села Непейцило Коломенского уезда с 30 крепостными душами, полученного им в приданое после женитьбы. Этим Александр вызвал острое негодование законной супруги Елены Ивановны (урожденной Дашковой), с которой они и без того жили в постоянной и обоюдной вражде. Еще в 1733 году Александр вознамерился развестись с постылой женой, о чем подал прошение по форме и ждал решение Духовной дикастерии на сей счет.
Но мысли Александра Артемьевича были далеки от мирских дел и житейских невзгод. Он мог теперь полностью отдаться чтению и волновавшим его вечным жгучим вопросам бытия. А искал Возницын Бога в мире и собственной душе и совершил в 1735 году паломническую поездку на Север, в Соловецкий монастырь, а именно в Анзерский скит. По-видимому, уже тогда он стал отходить от христианских догматов. Сопровождавший его в поездке слуга Андрей Константинов свидетельствовал, что барин там "святым иконам нигде никогда не маливался и не поклонялся и крестного знамения на себе не изображал". Он будто бы говорил Константинову, "чтоб точно веровал единому Богу и не крестился, а, став бы на коленки, говорил следующие речи: "Боже! Буди яко по земле хожду сетей многих, избави мя от них и спаси мя от них яко благ и человеколюбец!" В минуту душевного волнения, рассказывал далее Константинов, Возницын сорвал с него крест и бросил в огонь, в печь, к неописуемому ужасу сего верного крепостного раба.
Александр проникся иконоборческими настроениями, приказал крестьянам сломать часовню и утопить иконы в Москве-реке в своем имении Никольское. Когда же те пытались устраниться от сего "богопротивного дела", Возницын на них бранился и криком кричал и настоял-таки на своем; причем некоторые святые лики, как говорят очевидцы, он сам в реку "броском метал". Подобное кощунство учинил он и в сельце Бабкине, что на реке Истра, о чем свидетельствовали староста и приказчик.
Несомненно, он изучал догматы разных религий. Поначалу он вослед известному вольнодумцу Дмитрию Тверитинову (которого, между прочим, обвиняли в "жидовстве") пришел к убеждению, что "во всякой вере спастись можно" и, по-видимому, лишь в результате долгих духовных исканий обратился к иудаизму. Вот как говорится о Возницыне в историческом романе Леонтия Раковского "Изумленный капитан" (1936): "Он на всех языках книги читает. С иноземцами любит беседовать. Бывало, в Астрахани перса ли, татарина ли в гавани встретит, - к себе позовет, расспрашивает: как они живут да какой у них Закон? Эти годы здесь, в Москве, жили - в Немецкую слободу часто ездили. К нам, в московский дом, жидовин один со Старой Басманной часто хаживал. Целый вечер, бывало, с Александром Артемьевичем говорят".
Этим жидовином и был Борух Лейбов. По рассказам крепостного человека Возницына Александра Константинова, в один погожий июльский денек 1736 года барин наказал ему отправиться в Немецкую слободу, сыскать там "ученого жида" и уговорить его к нему в гости пожаловать, что он, Константинов, в точности и исполнил. Пришлось, правда, поплутать по слободе этой, чтобы найти там дом золотых дел мастера Ивана Орлета, где, сказывали, квартиру снимал книжный человек, евреин Глебов. Впрочем, то, что он нехристь, за версту было видно, ибо ходил этот Глебов в самом что ни на есть жидовском платье, словно в Москве-матушке, где их брату и жить не велено, напоказ жидовство свое выставлял. Хотя понимал старозаконник пейсатый, что православным с такими, как он, якшаться не велено. Константинов не ведал, почто таиться надобно (слова "конспирация" тогда в русском языке не было), а потому никак не мог взять в толк, отчего еврей этот попросил остановить коляску за квартал от их дома, почему говорили они с барином на непонятном языке (то был немецкий, хотя Лейбова выдавал сильный идишский акцент). И совсем невдомек было Константинову, зачем Александр Артемьевич этого зачастившего к нему жидовина так ублажать стал: то двух индеек ему в слободу пошлет, то барана, то сукна дорогостоящего аж за 10 рублей 50 копеек, то голову сахарную, то пшена сорочинского. И все-то осторожничал, норовил дело так обернуть, что подарки вроде бы неизвестной особой дадены, будто предвидел, корить потом его будут: "С нехристем спознался! Почто тебе так дорог оказался жид этот? Почто не гнушался ясти и пити с ним? В жидовскую веру переметнулся?"
Поначалу отставной капитан еще не изжил традиционных взглядов и утверждал, что "от сотворения мира 7000 с несколькими летами, а Борух сказывал, что 5496 лет, и каждый в своем рассуждении при летах остался". Но постепенно, сличая тексты переведенной с греческого языка Библии и Торы - "Библии Моисеева Закона" - и усматривая в них явные расхождения, Александр пришел к выводу, что "в еврейской [Библии] напечатано справедливее". Их разговоры тянулись нескончаемо долго. То была дискуссия двух книжников, в ходе которой Лейбов свободно излагал свои мысли. И Возницын в конце концов пленился логикой аргументации, ясностью рассуждений и, как ему показалось, правдой учения своего еврейского собеседника. Их взгляды сблизились, и они "более никакого спора не имели". Постепенно диалог невольно обратился в монолог - и Александр лишь внимал словам Боруха, все более проникаясь благоговением к иудейскому Закону. Дальше ≈ больше: он стал настоятельно просить еврея принять его в свою веру.
Что же подвигло на такой шаг православного человека? Любопытно услышать объяснения на сей счет, сделанные нашими русскими соотечественниками. Преподобный Иосиф Волоцкий в XV веке о причинах притягательности "жидовства" для паствы рассуждал так: "Так пришел на землю прескверный сатана - и нашел у многих землю сердечную, возделанной и умягченной житейскими удовольствиями, тщеславием, сребролюбием, сластолюбием, неправдой и посеял гнусные плевелы чрез порождения ехидны". Однако столь откровенно враждебная оценка иудаизма в "Истории государства Российского" Николая Карамзина сглажена. Здесь говорится, что евреи, "обитавшие в земле козарской или в Тавриде, присылали в Киев мудрых законников" и что Владимир, "великий князь, охотно их выслушал" (по крайней мере, учение мудрое и внимают ему с интересом!). Обращение к "чуждому" иудаизму историк Вадим Кожинов связывает с характерным для некоторых русских "экстремизмом". Другой исследователь, Лев Усыскин, видит причину перехода в "любознательности" обращенного. "Воспитанный в православии русский человек, - поясняет он, - в какой-то момент приходил к мысли прочесть Ветхий Завет самостоятельно. И вот такое внимательное чтение, к удивлению читателя, обнаруживало, что привычный ему религиозный обиход этому старому Закону, наоборот, противоречит, игнорирует его требования и вообще довольно плохо с ним стыкуется. Начиная с еврейской субботы, перенесенной христианством почему-то на воскресенье".
Русские историки-почвенники и некоторые писатели не устают повторять, что Лейбов чуть ли не заставил Возницына принять иудаизм, а тот, "не отличавшийся ни умом, ни образованием" (хотя на самом деле все было как раз наоборот), поддался его диктату. "Борох Лейбов сотоварищи обнаруживает деятельный прозелитизм, - пишет Лев Тихомиров, - совращает в "жидовский закон" отставного флота капитан-поручика, при помощи других жидов совращает в Смоленске простой народ". "Дерзкое проповедование жидовства" инкриминирует Боруху и историк Александр Григорьев. А бурная фантазия Александра Пятковского живописует "целое гнездо пауков, широко раскинувшее свою паутину": вместе с Лейбовым, оказывается, действовала "шайка приспешников", и эти изверги "затеяли пропаганду обрезания, которому, может быть, подверглись и другие лица". Ему вторит писатель Феликс Светов в романе "Отверзи ми двери" (1978): "Несчастный Возницын был соблазнен", а все потому, что евреям якобы "даже законом предписано совращать в свою веру". (Интересно, что все эти почтенные авторы православный прозелитизм считают делом законным и святым.)
На самом же деле, взгляд иудеев на миссионерство наиболее рельефно выражен в лапидарной формуле Шломо Лурия: "Пусть племя Израиля продолжает жить и занимать свое собственное место среди других народов в дни нашего изгнания, и пусть чужие, те, кто не из нашего народа, не присоединяются к нам". Начиная же с XVII века, когда отрицательное отношение еврейства к христианству ослабело (что не оставляло места для стремления приводить неевреев "под крылья Шхины"), отказ иудаизма от прозелитской деятельности получил идейно-философскую базу. Если же единичные случаи обращения происходили, то, как отмечает "Еврейская энциклопедия", "неофиту указывали на все невыгодные стороны его перехода в иудейство и на бремя еврейского законодательства. Новообращенному задавали вопрос: что привело его к тому, что он предпринял этот шаг? Разве он не знаком с тем грустным положением, в котором находится ныне Израиль? Новообращенный отвечал: "Я знаю, но не достоин разделить их славного удела". Ему указывали затем на все ограничения в пище и питье. Если неофит оставался тверд, его подвергали обрезанию в присутствии трех ученых, а затем его вели к омовению, после чего он считался евреем".
В условиях XVIII века, когда за переход в иудейскую веру лишали жизни, новообращенному надлежало быть непоколебимым в своих убеждениях. Из той эпохи ведомы всего еще два случая такого перехода, причем с самым плачевным исходом. В 1716 году в городе со старейшей еврейской общиной, Дубно, были казнены две прошедшие гиюр (именно так называют принятие иудаизма) христианки. Мещанки Марина Сыровайцова и Марина Войцехова показали на следствии, что "задумали перейти в иудейство по собственной воле" и "готовы погибнуть еврейками за живого Бога, потому что христианская вера ложна". Выяснилось при этом, что о преимуществах иудаизма Сыровайцовой насказал ее отец, бывший священником. Женщин многажды пытали. Сыровайцова была приговорена к терзанию тела клещами, а затем к сожжению заживо на костре. Войцеховой, которая после сотни ударов плетьми покаялась в отступничестве от православия, отрубили голову, а ее труп сожгли.
В исторической памяти сохранилась и легенда о Гер-Цедеке, знатном польском дворянине, графе Валентине Потоцком. Он перешел из католичества в еврейство и был по приговору церковного суда сожжен за это в Вильно 24 мая 1749 года. Однако мы - увы! - лишены возможности проследить, как вызревало в Потоцком желание обратиться к иудаизму, какие душевные борения довелось ему преодолеть. Известно лишь, что, будучи в Париже, куда он направился для совершенствования в науках, Потоцкий забрел как-то в лавку букиниста. Здесь его внимание привлек склонившийся над фолиантом старик-еврей. Узнав, что речь в книге идет об иудейской вере, пытливый граф решил с ней ознакомиться, и старик согласился давать ему тайные уроки. Далее есть сведения только о результате этих уроков: разочаровавшись в истинности христианства (хотя граф пользовался благоволением самого римского папы), Потоцкий уехал в Амстердам, где принял иудаизм и был наречен Авраам бен Авраам.
Если говорить о Руси, то примеры иудейского миссионерства фиксируются лишь на раннем этапе ее истории. Об одном из них, так называемом "прении вер" с участием хазарских раввинов при дворе князя Владимира-Крестителя, мы уже упоминали. Историк Василий Татищев указывает также, что при веротерпимом князе Святополке "жиды имели великую свободу и власть, чрез то они же многих прельстили в свой закон", однако подтверждений этому нет. А Киево-Печерский патерик (XI век) повествует о мученике Евстратии, который был взят в плен при разорении Киева половцами и продан в рабство иудею из крымского города Корсуня. По преданию, этот самый иудей-святотатец потребовал от него и от 50 других русских пленных отречься от Христа и совершить гиюр, но не добился ничего, и тогда уморил всех голодом, а Евстратия, привыкшего к постам и потому выжившего, распял во время празднования еврейской пасхи. Однако православные богословы Александр Мень и Яков Кротов сомневаются в достоверности данных о Евстратии и называют их "баснями", "издевательством над здравым смыслом, Истиной, Христом". И безусловно прав историк Николай Градовский, автор монографии "Отношение к евреям в древней и современной Руси" (Т. 1, 1891), резюмировавший, что "евреи вообще не уличались в склонности к пропаганде и прозелитизму". Очень точно сказал об этом и Лев Толстой: "В деле веротерпимости еврейская религия далека не только от того, чтобы вербовать приверженцев, а напротив - Талмуд предписывает, что если нееврей хочет перейти в еврейскую веру, то должно разъяснить ему, как тяжело быть евреем, и что праведники других религий тоже унаследуют царство небесное"[1].