Виктор Флегонтович Московкин
Ремесленники
Дорога в длинный день
Не говори, что любишь: Повести
Ремесленники
Глава первая
В Глуховке семья Юреневых ничем не отличалась от других: не сильно богатая, но и не горько-нищенская. Как и у всех в округе, сыновья, подрастая, уходили в город на заработки, летом приезжали, подгадывали к деревенской страде — на сенокос и к жатве, и опять город поглощал их до следующего года. В одном, может, отличались Юреневы от сельчан: не стремились в Москву и Питер, уходили в большой волжский город, что отстоял верстах в ста от Глуховки. Старший Юренев так и говорил сыновьям: «Тут вы ближе к отцовскому оку: коль худое с кем станется, будет мне точно известно. — И добавлял поучительно: — Добрая слава до порога, худая — за порог». И сам нередко наезжал проведать детей, дотошно выспрашивал квартирных хозяек, как да чего, прятал довольную улыбку в седой бороде, слыша похвалы сыновьям, и порой казалось, для того только и наведывается в город, чтобы лишний раз насладиться этой похвалой. А ребята у него были крепкие, вином особо не баловались, в работе старательны. Василий уже вышел в приказчики в оптовом скобяном складе Беляева, пристроил туда и Максима, хотя тот и не очень-то рвался к такой работе; третий, Федор, тоже пошел по торговой линии: числился мальчиком в книжной лавке. Отцу, правда, не нравилось его занятие: пустое — книжками торговать, но мирился — всё при деле. Дома оставались младшие — Варвара и Александр.
Все так бы и шло, но однажды удивил родителя Максим: посреди зимы приехал в деревню прощаться. Сказал так: «Ушел я, тятя, со склада, не лежит душа». — «К чему же она у тебя лежит?» — подозрительно спросил отец. «На завод пойду». — «И то дело. На какой завод-то? Свинцовобелильный? В железное депо? Кажись, других больших заводов в городе и нет». — «Верно, тятя, потому поеду я в Питер». — «Нет, не будет тебе моего согласия».
Вообще-то Максим слыл молчуном, тихоней, но упрямства у него хватало, уперся: «Ничем, тятя, не остановишь». — «Повидал я питерских щеголей, — ехидно заметил родитель. — Прикатят на тройке с шиком да гиком, чемоданище агромадный сзади привязан. А в чемодане-то и нет ничего, и тройку взаймы взял на станции, чтобы пыль в глаза пустить. Зато вид: одна кудря стоит рубля. Таким хочешь быть? Таким к отцу станешь являться?» — «Нет, не таким. Мастеровым буду».
Много еще слов было сказано рассерженным отцом — Максим ослушался, уехал. Первое время он сообщал о себе, но ответа не получал: старший Юренев сам не писал, другим тоже не велел. Связь с семьей Максим потерял. Но в семнадцатом году, уже поздней осенью, прислала письмо повзрослевшая Варвара. Отец-де ослеп, писала, мать совсем плоха. Василий живет отдельно, выбрал себе жену не очень ладную, он у нее под каблуком; Федор тянет солдатскую лямку, а Сашка плавает на пароходе по Волге учеником механика, озорной вырос, не приведи господь, одни выдумки на уме. Писала Варвара, что перебрались они в город, живут в небольшом домике, купленном отцом, работает она на текстильной фабрике. Варька, добрая душа, сообщала еще: «Максимушка, Ваня Бодров, который знает тебя, говорил, что у вас в Питере стало голодно, так ты привези деток, здесь с едой полегче, да и в деревню к родственникам наведываемся, привозим кое-что, пусть твоя Аннушка с детками приезжает».
Что за Ваня Бодров, который его знает, Максим помнил смутно, но Варькино предложение было кстати. К этому времени у него было двое детей: пятилетний Егорка и трехлетняя Зина; Анна была здоровья слабого, а в столице и в самом деле стало голодно.
На заводе Максим уже считался хорошим мастером, и, хоть время было сложное, его отпустили на несколько дней, и он поехал.
Варвару он и не узнал бы, не подойди она сама; рослая, крепкая деревенская девушка с широким некрасивым лицом, она всплакнула по-бабьи, обнимая его и детишек, Анне скованно подала руку, вызвав тем улыбку Максима: худощавая, стройная, в модной шляпке, Анна, наверно, показалась ей барыней, обнять ее Варвара постеснялась.
От вокзала поехали на извозчике в центр города на Власьевскую улицу. Дом Юреневых был во дворе, близ Сенного базара, — одноэтажный флигель в три комнаты с кухней. Войдя в дом, Максим только тогда осознал, как долго он был оторван от родителей. Да неужто это его мать — сгорбленная, сухонькая старушка с морщинистым лицом, с жидкими седыми волосами; ее голос и раньше-то почти не был слышен, сейчас она будто совсем разучилась говорить, если что и сохранилось от прежней матери, так это добрая, ласковая улыбка. Незрячий отец, с всклокоченной, задорно вскинутой бородой, быстро пробежал пальцами по голове, плечам Максима, оттолкнул.
— Приехал? — с вызовом заговорил он. — Как жил-то? Небось: нынче посидим, завтра поглядим, потом спляшем, а? — И по-петушиному воинственно шаркнул ногой в растоптанном валенке.
Максиму не хотелось ссоры. Отец, как видно, не изменил своего взгляда на питерских отходников: «Приедут на тройке с агромадным чемоданом, а чемодан-то пустой. Зато вид: одна кудря стоит рубля».
— Как жил? — миролюбиво переспросил он, доставая отцу в подарок синюю косоворотку и жилетку на шелковой подкладке. — Ничего жил. Народ питерской — все тверской да ярославской. Свой народ. Что там не жить?
Оделив всех подарками, Максим стал расспрашивать о братьях: о Василии, который, по словам Варвары, был под каблуком властной жены Глаши, о солдатстве Федора… О младшем Александре спрашивать не пришлось: сам явился, и неожиданно, напугав всех. Сидели за столом, вдруг со скрипом приоткрылась дверь, просунулось дуло винтовки, и вслед за тем пронзительный окрик: «Руки вверх!» Все онемели. Радуясь общей растерянности, вошел русоволосый, улыбающийся парень. Сашка! Максим никак не мог признать брата, слишком велика была разница между мальчонкой, которого он, уезжая, запомнил, и этим бравым молодцом. Александр пояснил, что навигация на Волге закончилась, торчать всю зиму в судоремонтных мастерских он не захотел, пошел в штаб Красной гвардии и теперь он красногвардеец.
Такой поворот в судьбе младшего сына был явно не по нутру суровому родителю. На глазах изумленного Максима старший Юренев сначала ощупал винтовку, велел поставить ее в угол, а потом сгреб Сашку, потребовал ремень. Порка была жестокой, и, что удивительно, снес ее Сашка покорно, ойкал с каждым ударом в угоду отцу, но с лица так и не сходила озорная улыбка.
Посчитав, что с семьей он все уладил, Максим спокойно вернулся на завод. Но не прошло и года, получил он ошеломившее его известие: Анна и ухаживавшая за нею мать умерли. Варвара, будто была виноватой, плача писала, что после ужаснейшего белого мятежа, какой был в городе, в начавшейся разрухе свирепствовал повсюду сыпняк, ворвался он и в дом Юреневых; сообщала, чтобы о детях он не беспокоился, пусть останутся у нее, пока он не перегорюет и не обзаведется новой женой, иначе каково им, малышам, будет с вдовым отцом.
Но шли год за годом, Максим не мог перебороть себя, были у него женщины, но всегда между ними и им, как живая, вставала Анна, новой семьи он так и не сколотил. В отпускные месяцы навещал детей, приезжали и они вместе с Варварой, которая стала им второй матерью. Варвара и слышать не хотела, чтобы дети перебрались к отцу, замуж она не пыталась выходить, а его все равно мучила совесть: мнилось — навязал ей обузу.
В тридцатом году приехал к нему в Ленинград Егор: после школы он поступал в военное училище. Он и окончил его, но опять не пришлось быть вместе: сын получил назначение на западную границу. Дочь Зинаида к тому времени вышла замуж и, как намекала Варвара, не совсем удачно. Перед самой войной все тревожнее стал он получать от нее письма, жаловалась на свои недомогания и постоянные ссоры с Зинаидиным мужем, беспокоилась за внучку Татьянку, росшую слабенькой.
Подступала старость, он почувствовал неодолимую потребность быть рядом с близкими людьми. Он рассчитался на заводе, с которым были связаны все его лучшие годы, и поехал к дочери, к внучке, еще не виденной им.
Варвару он уже не застал, по-своему жизнь распорядилась и с братьями: Василий давно отошел от родственников, жил замкнуто, работал продавцом посудного магазина где-то на окраине города; по-дурному пропал Александр: крепкий парень, никогда ничем не болевший, разгоряченный работой в машинном отделении, выкупался в осенней реке и схватил воспаление легких; средний, Федор, пришел с гражданской покалеченный пулями, уехал в родную Глуховку с намерением создать там коммуну. Глуховские мужики встретили его усмешливо, намеренно поддакивали, когда он стал вводить в коммуне порядки, схожие с заводскими. Всегда-то деревенские в летнюю страду подымались до солнышка, работали до изнеможения. Федор организовал общественную кухню. В семь утра коммунары шли на завтрак, к восьми выходили в поле, в двенадцать они шли на обед, после обеда два часа давалось на отдых и на неотложные нужды хозяек: обрядить скотину, сделать самое необходимое по дому; в семь вечера, когда еще солнышко и не думало прятаться за лесом, они шабашили. Глубокой осенью сельские работы закончились, и бухгалтер подбил счета. У Федора глаза полезли на лоб: коммуна не получила ни граммочка прибыли, больше того, несмотря на государственные субсидии, в кассе не осталось ни копейки — коммуна съела себя. Федору много пришлось перетерпеть, но до суда дело не дошло; он уехал на север, в Мурман, и что с ним сталось — никто не знал.
Собираясь к дочери, Максим Петрович представлял, какая у него начнется счастливая и спокойная жизнь, для дочери и внучки все он будет делать легко и радостно. Муж Зинаиды казался уже не таким негодяем, как его описывала Варвара. Он поладит с ним, на это у него хватит терпения и такта.
Но его ждало глубокое разочарование. И от кого? От родной дочери. Повзрослев, она оказалась чужим человеком, что и неудивительно: росла на отшибе, ни капли своей души не сумел он передать ей. Его приезд вызвал у нее раздражение, как помеха в не очень устроенной ее семейной жизни.
Вся радость у Максима Петровича теперь была во внучке Татьянке, ласковой, умной девочке, да еще в сорванцах, учениках-ремесленниках, шалости которых он сносил безропотно.
Там, где нынче проходит объездная дорога на пригородный поселок Карачиху, а по обе стороны ее выросли строительные конторы, склады и мастерские, раньше было Вспольинское поле, названное по станции Всполье, которая была отсюда неподалеку. Название — поле — условное, потому что не поле это было, а болотистый пустырь, никогда не знавший плуга. Весной Вспольинское поле нередко покрывалось водой до самой железнодорожной линии. Река здесь от старой-престарой плотины при ткацкой фабрике до Зеленцовского моста была с низкими берегами, вся в стремнинах и водоворотах, с крутым изгибом, только после моста, успокоившись, она уже шла прямиком к Волге.
От фабричной слободки, как еще по-старому называли район вокруг фабрики, через плотину и дальше, рассекая Вспольинское поле, была пробита ухабистая, в ненастье почти непролазная дорога. Она ныряла под железнодорожный виадук и раздваивалась: одна отвертка тянулась к Сенному рынку, другая к Городскому валу, за которым на северной окраине города размещались круппые заводы. И хотя от слободки, от фабрики, к заводам и рынку была проложена трамвайная линия, но она делала такой большой крюк, так долго петляла по улицам — быстрее пешком дойти. Поэтому многие ходили напрямик через Вспольинское поле.
Вот по этой-то дороге в осенний зябкий день и шел ремесленник Алеша Карасев.
Алеше Карасеву было неполных четырнадцать лет, он окончил шесть классов школы, а сейчас в ремесленном училище осваивал сложную науку слесаря-лекальщика. Точнее сказать, еще не осваивал: едва научили его стучать молотком не по пальцам — по зубилу, шаркать напильником так, чтобы после оставалась не закатанная, а ровная поверхность, — их группе дали военный заказ. Обучение лекальному делу пока пришлось отложить.
Ремесленником Алеша и не думал быть, хотя ему нравилась форма, год назад в которой стали щеголять учащиеся школ трудовых резервов: черная шинель с ремешком, синяя фуражка — прелесть; когда проходил строй учащихся, люди останавливались поглядеть. Так вот, он и не предполагал бросать школу, пошел бы в седьмой класс, но все одноклассники решили поступать в ремесленное, не отставать же: началась война, рабочие руки стали очень нужны.
В их мастерской не хватало сверлильных станков, нужных приспособлений — они изготавливали детали для мин, и группу временно разделили на две смены. Сегодня Алеша шел во вторую смену. Он уже приближался к виадуку, когда справа, со стороны Московского вокзала, раздался глухой удар, вздрогнула земля, а потом в наступившей тишине стал слышен нарастающий гул самолета. Алеша посмотрел туда, откуда слышался гул, замер на месте: не в страшной сказке, не в кошмарном сне — над железнодорожной линией летел немецкий самолет, четко прорисовывался черный крест на его боку. Перед Зеленцовским мостом самолет резко взмыл над железными фермами и снова опустился до десяти метров. Колпак кабины был откинут, и летчик, в шлеме, в защитных очках, был хорошо виден — молодой, с бритым крупным подбородком. Алеша Карасев впервые видел и немецкий самолет, и самого немца, и это его сильно поразило. Он, конечно знал, что фашистские войска где-то уже близко к Москве, с фронта прибывали раненые и под госпитали заняты многие здания в городе. Но чтобы увидеть так близко живого немца?..
Самолет летел медленно. Заметив на грязной дороге малорослого мальчишку в картузе, сползшем на уши, в ватной фуфайке — новенькую шинель Алеша берег, надевал по праздничным дням, — в замызганных штанах, немецкий летчик склонил голову и насмешливо скривил губы. Остолбеневший от неожиданности Алеша мгновенно опомнился. «Ах, вот как! Погоди, ты у меня поковрятаешься! — зачастил он с угрозой. — Погоди!.. Сейчас!..»
Он судорожно охлопывал себя по карманам, искал. Какая досада! Надо же такому случиться: наколотые от старых ребристых батарей парового отопления «чугунки» были в кармане, а рогатки, с которой никогда не расставался, не оказалось. «Ты у меня сейчас… — не спуская взгляда с самолета и все еще ощупывая пустые карманы, растерянно и машинально повторял Алеша. — Сейчас…»
Хлопанье ладошек по одежке немец, видно, принял за крайнее изумление мальчишки; когда уже самолет был совсем напротив, он опять скривился в ухмылке и в довершение всего… показал язык.
Алеша Карасев взвыл от беспомощности, обильные слезы застлали глаза. Он плакал. Как же, фашист летит безнаказанно да еще издевается. Алеша уже догадался, что глухой удар, который он слышал в стороне Московского вокзала, — это взрыв бомбы, сброшенной с пролетавшего самолета. И как же было обидно, что не оказалось рогатки. А была бы, он бы попал. В ремесленном училище все эти месяцы увлекались рогатками: готовились воевать с фашистами и вырабатывали «точность глаза». Тренировались на пустыре, на свалке, позади училища, где почему-то много валялось асбестовых дисков, тонких, величиной с тарелку и с круглым отверстием в середине. Диск подбрасывали, и надо было попасть в него на лету. Алеша попадал.
Самолет между тем удалялся к станции Всполье, всегда людной, забитой вагонами. Алеша с тревогой следил за ним, ждал жутких взрывов, полыхания огня. Но, видимо, у фашиста уже не осталось бомб — взрывов на станции но было.
Алеша понемногу приходил в себя. Внезапно хлопнул ладошкой по лбу: только сейчас вспомнил, что его рогатка осталась у соседа по верстаку Сени Галкина. Вчера на пустыре Сеня отчаянно мазал из своей, не попадал в летящий диск, вот и пристал: дай да дай твою. Будто это что меняло — все равно мазал. И не вернул рогатку, дьявол нескладный. А какая возможность была нанести урон врагу, и вот из-за него, этого охламона, сорвалось. Конечно, Алеша так и простоял бы столбом, провожая самолет, не начни фашист строить рожи. Но уж тут… Алеша живо представил, как, приметившись хорошенько — самолет-то летел медленно и низко, — он стреляет. Дзинь — и очки вдребезги, глаз поврежден. Алеша не был обделен воображением, он уже видел, что последовало бы дальше. Какая это была ясная картина! Вот: