Рита задумалась.
Теперь я пристально смотрел на её красивое лицо, на глаза, направленные вниз на доску, на губы, что-то неслышно нашептывающие во время размышлений. Игровое время подходило к концу. Вдруг Рита подняла руку и потянулась пальцами к своему королю.
Я не поверил своим глазам! Она делает ход, который явно ошибочен!! Я сидел потрясенный, до тех пор, пока, Рита, переключив часы, не посмотрела на меня.
Я всё понял.
Она специально сделала ход в пропасть! Кровь мгновенно бросилась мне в лицо. На сленге игроков это называется «слив партии»!
«Как? Она хочет... она хочет специально проиграть мне? Она?? Рита... Риточка... маргариточка...»
...Стрелки шахматных часов гэдээровской фирмы «Гардэ» сближались, но я не делал очевидного хода. Мерный тик времени цейтнота, мчащегося со скоростью экспресса, не волновал меня. Краем глаза я смотрел на красный, изогнутый крестик пульсирующего секундомера, на медленно поднимающийся роковой флажок и не мог разжать скрещенные до боли пальцы рук, опущенные на колени.
Я смотрел на свои застывшие в причудливом орнаменте шахматного боя черные фигуры, и вспоминал... Передо мною сидела Она, и я прекрасно знал, чувствовал её недоуменный немой вопрос: «Ну что ты медлишь? Почему?? Стоит тебе протянуть руку, и сделать этот последний, 40-й ход перед контролем времени, как партия, самая важная в жизни, будет решена в твою пользу. Ну же... ну!! Что ты застыл? Я же пошутила, быть может, только что, не понял разве?»
Пятью минутами раньше она «пошутила». Придвинувшись животом вплотную к кожаному прямоугольнику шахматного столика, на который обычно игроки кладут локти, она, сбросив с легким стуком маленькую туфельку, неожиданно тронула меня своей ступней между широко расставленных ног. Я вздрогнул и поднял голову. Её глаза призывно искрились миллионами веселых, таких знакомых чертиков. Никто в зале не заметил прошедшего между нами — низ стола с обеих сторон был закрытым.
Мурашки пробежали по моему телу. Неожиданно, как будто вырвавшись из небытия ушедших лет, нахлынули воспоминания забытых ощущений, прорывая, как плотину, — огромным потоком воды, мою когда-то данную себе клятву — забыть Её во что бы то ни стало. Забыть, не вспоминать, не ждать. Не звать. Но судьба все же свела с Нею, помимо всех желаний и клятв.
Я слышал нарастающий шум недоуменного шепота восклицаний болельщиков и участников турнира, сопение тучного судьи рядом с моим ухом. Он держал в руке белый конверт, ожидая, когда я сделаю этот контрольный ход, с тем, чтобы тут же положить его перед Ней, и потом, согласно правилам, забрать бланки с записью партии и Её секретным ходом, сверить положение на доске и объявить время доигрывания.
Но я медлил и вспоминал...
В зале кто-то не выдержав, крикнул: «Ход! Ход!!»
Рита, не отрываясь, смотрела мне в лицо. Красный флажок угрожающе поднялся в почти горизонтальное положение. Я хорошо чувствовал время, и знал, что в такой позиции флага мне осталось секунд пятнадцать на размышление. Я поднял голову и встретился с умоляющими глазами Риты. Через несколько мгновений она всё поняла... рука потянулась сначала к бланку, лежащему на краю стола, потом вдруг её дрожащие пальцы оказались на моей левой кисти.
В зале зашумели.
Марюнас вышел к краю сцены и поднял обе руки вверх, призывая публику успокоиться. И в этот момент сопевший рядом судья выкрикнул:
— Время!!
Флажок на моих часах рухнул. У стоявшего за спиной Риты молодого парня демонстратора отвалилась челюсть, и он от неожиданности с оглушающим стуком выронил длинный кий, служащий для передвижения магнитных фигур на огромных досках в глубине сцены.
Рита вздрогнула от резкого звука и выпрямилась.
— Я сдаю партию! — заявила она судье.
— Поздно, черные раньше просрочили время, — хладнокровно ответил тот. — Оформляйте бланки!
Я расписался на своем и протянул его Рите. Тонкие пальцы её по-прежнему дрожали.
— Не огорчайся за меня, Рита! — я, улыбаясь, взял её бланк и расписался. На секунду мой взгляд задержался на таком знакомом почерке, немного витиева-том, но строго сохранявшем свою точность на протяжении всей партии, что говорило о сильном характере его обладателя.
Зал шумел.
Я встал со стула и не спеша пошел к выходу. Темный цвет моей рубашки не мог скрыть влажных пятен пота, выступавших около подмышек и на спине. Сек-ретарь судейской коллегии догнал меня в дверях зала, напомнив:
— Через три часа закрытие турнира и банкет! Не опаздывайте!
— Хорошо, — ответил я и вышел на улицу.
Четыре часа подряд я медленно ходил по улицам этого подмосковного городка, испытывая необычайное облегчение.
Стемнело.
Я подошел к большому зданию, где проходил турнир и заглянул в сверкающие окна банкетного зала. Участники, организаторы, журналисты, разные деятели стояли кучками, держа в руках бокалы с шампанским, и разговаривали. Мои глаза, немного привыкнув к ослепляющему свету, отыскали Риту. Рядом с ней находился Володя, что-то оживленно втолковывая моей бывшей любимой. Рита поминутно оглядывалась на вход, как будто ожидая кого-то. Я, постояв около окна минуты две, повернулся и направился в гостиницу.
Войдя в номер, быстро принял ванну и лег в постель. Нервная система знакомо зудела беззвучными покалываниями миллионов невидимых иголочек. Огромное напряжение спадало, и организм властно требовал отдыха. Я потянулся, щелкнул тумблером настольной лампы и через пять минут крепко заснул.
...Странный звук вывел меня из состояния сонного блаженства.
«Боже мой, что это? Неужели опять они — горничные с уборкой... так рано, мать их!»
— Попозже! Сплю еще! — выкрикнул я, не размыкая глаз.
За дверью стало тихо. Я повернулся на другой бок и уже снова задремал, как стук в дверь повторился. Я открыл глаза, посмотрел в окно и молниеносно сел на кровать. Внезапная догадка прошила меня насквозь. На улице было темно.
«Значит, это не горничная, а...»
Я вскочил и быстро оделся. Сердце мое выскакивало из груди, когда я лихорадочно поворачивал влево ключ, торчавший в замочной скважине. Я потянул дверь на себя, и она медленно открывала моему взгляду фигуру в красном платье, стоящую напротив — Рита... — теперь и мои пальцы задрожали, как несколько часов назад её.
— Можно войти? — незнакомым голосом произнесла она.
— Да... конечно... — я посторонился, и она прошла в комнату, легонько задев меня плечом.
...Я жадно целовал такие знакомые губы, и боль, что преследовала меня по пути домой в далекий памятный вечер, как будто возвращалась из небытия. Она расплывалась щемящей нежностью по всему телу, отзываясь какими-то неведомыми до этого звуками, ощущениями; то отпуская меня от себя, то вонзаясь клинком в самые глубины души, неизвестные до этих сладостных минут. Рита ласкала меня с жадностью женщины, потратившей много лет на что-то другое, ненужное, чуждое её организму, так долго ожидавшему Любви, а вместо неё заключенному в застенки казематов однообразных будней. Я целовал её между красивых ног, — она стонала, запрокинув голову и вонзаясь острыми ноготками рук в мои плечи. Сладкий вкус её естества будоражил мое сознание, и в эти минуты я любил её, забыв все годы горького ожидания, все внутренние клятвы, которые я давал себе, забыв все лишения, которые я был вынужден терпеть на пути к этому проклятому званию.
Рита шептала мне на ухо слова раскаяния, одновременно она забавно комментировала наши любовные ласки, её «зайчишкина» щербинка постоянно открывалась мне в знакомой родной улыбке. Я трогал пальцами эту щербинку, объясняя, что только за нее когда-то давно полюбил такую недоступную девушку, а она смеялась, шепча мне, что какой же я негодяй, что не сделал сегодня победный ход в нашей партии.
— Все равно ты выиграл... ты выиграл... я дурочка... мне надо было догадаться сразу, какой ты у меня гордый... — тихо говорила она, двигаясь в такт вместе со мною.
Я целовал её красивую грудь, и Рита резко реагировала, когда мои губы бисеринками нежных прикосновений перемещались чуть выше набухших сосков, и гладила меня по голове нежными пальцами; крепко прижималась ко мне внизу, с расширенными глазами получая те неведомые мужчинам импульсы, когда кажется, что душа улетает куда-то далеко вверх и вот она, уже не в теле, а стремиться в бездонную высь.
— Вот как это, значит, бывает... — тихо прошептала она, когда её тело, извивавшееся дугой в таком полете души, успокоилось и блаженно замерло в расслабленных объятиях.
— А ты разве не испытывала это раньше? — ошеломленно спросил я, заглядывая Рите в глаза.
— Нет... никогда, — прошептала она. — Это меня Бог наказал, наверное... за то, что я тебе тогда сказала, это ты, только ты — настоящий гроссмейстер... пусть не в этих дурацких шахматах... а здесь... со мною... здесь... в любви...
Я целовал её в небольшие ямочки на щеках и нежно вытирал катящиеся из глаз слезы. Мы говорили, перебивая друг друга, и все слова как будто наполняли до краев один большой сосуд, название которому — нежность.
Наступило утро.
Солнце проникало через тяжелые шторы на окнах и веселыми зайчиками прыгало по паркетному полу. Я, опустошенный, лежал, закрыв глаза, и прислушивался к себе. Рита сладко сопела на соседней подушке, подложив локоть под голову. Странные ощущения испытывала моя душа в эти минуты. Я тщетно пытался возвратиться в то состояние, которое испытывал несколько лет назад, и — не мог. Что-то новое, неизбежное, неуловимо жестокое поселилось внутри меня и, как я не старался прогнать его вон, — не получалось.
«Опустошение? Очень похоже. Ведь говорят так правильно: Цель — это ничто, движение — всё. И что теперь? Неужели я могу постичь что-то еще, более высокое и недостижимое мне? Не знаю... думаю — вряд ли. Такое повторить? Нет, это уже будет совсем не то, совсем по-другому».
Рита зашевелилась и повернулась на другой бок. И в эту секунду я понял, что так мучает меня. Я с пронзительной отчетливостью ощутил, что тогда — в той пятнадцатиминутной поездке, а не сейчас — вместе с ней в постели, тогда — тесно прижавшись к куртке и вдыхая незнакомо-волнующий запах её волос, а не теперь — когда я могу гладить руками её голое тело; да... именно в автобусе я был по-настоящему счастлив той завораживающей неизвестностью наших будущих отношений, тогда я наслаждался блеском её глаз, с замиранием сердца; тогда я любил Риту всей силой своей наивной души, на которую она была только способна. И это чувство сгорело в пламени атак многочисленных шахматных баталий, когда я, образно выражаясь, — обдирая руки и душу до крови, лез наверх по этой высокой горе под названием — титул гроссмейстера. Я поднялся на вершину за минуту до своего добровольного поражения, и сам же теперь падаю вниз, потому что выше той Любви ничего не бывает. А она умерла.
Мы пили кофе и разговаривали ни о чем, когда зазвонил телефон. Я снял трубку:
— Да? Привет, Володя. Когда? А... минутку, я тебе скоро перезвоню.
Рита с любопытством посмотрела на меня.
— Друзья беспокоят?
— Да, — ответил я, помешивая ложечкой сахар.
Она помолчала и спросила:
— Когда у тебя будет новый турнир?
— Никогда.
Глаза Риты расширились.
— Как? Почему... ты что? — она начала догадываться о причинах некоторой моей холодности утром. Потом, еще помолчав, задала главный вопрос:
— А как же... как же мы? Я не могу без... — она чуть не сказала «без тебя», но самообладание и гордость взяли верх:
— Без шахмат, без игры, а ты всё... бросаешь? — каждое слово давалось ей с большим трудом.
— Не знаю. Там видно будет, — спокойно ответил я.
— А что ты сегодня будешь делать?- с некоторой надеждой спросила она.
— Сейчас увидишь.
Я набрал домашний номер Володьки Соколова и весело крикнул в трубку:
— Вовк! Как там? Аппаратура настроена?? Отлично! Я еду!