Инна Варламова
Мы - рабочие
Рассказ
Аня, усталая, возвращалась из котлована. Ноги были в пыли выше щиколоток. Разбитые туфли шлепали на ходу. Волосы прилипли к потной шее.
Скорее бы добраться до дома! Там тень, там прохлада, там чистая вода в тазу. А потом, наконец, можно переодеться. Вот если бы мама закончила шить сегодня белое платье из чесучи! Аня зажмурилась от удовольствия, представив себе, как скользнет вдоль горячего тела тяжелая, шелковистая, прохладная материя платья.
— Здравствуйте, Аннушка! — окликнул ее знакомый голос. Это был Оружейников. Тотчас забыв о своей усталости, Аня подбежала к Борису Владимировичу и схватила обе протянутые ей руки.
— Вы уезжаете? Это правда? — спросила она.
Аня смотрела на красное, обветренное лицо, знакомое до мельчайших черточек. Мягкая вмятина на верхней губе — не хватает зубов. Седые волосы топорщатся над высоким лбом, завиваются в суворовский хохолок. За толстыми стеклами очков неизвестно какого цвета глаза, а улыбка хитрая, живая, так и заставляющая всех вокруг посмеиваться, если радуется Оружейников.
— Вы уезжаете?.. — повторила Аня.
— Да, Аннушка. Вот... на днях.
Уезжает! Каховка не построена, плотина не готова, а Оружейников уезжает! Многие вдруг начали уезжать в последнее время.
— Вы рады? — сердито спросила Аня.
— Еще бы! — воскликнул он. — Ангарский каскад! Не представляю себе гидротехника, который не мечтал бы его строить!
«Ну и ладно, поезжай!» — с досадой подумала Аня.
Аня вспомнила, как однажды ночью, выйдя из будки учетчиков в котлован плотины, она поразилась обступившей ее, теснящей ее со всех сторон красоте стройки.
Дно котлована, только что осушенного, уже успело потрескаться под жарким летним солнцем, и в ночном освещении черные извилины трещин во все стороны расползались по серо-зеленому гладкому илу. Здесь, за будкой, на небольшом участке у откосов котлована, земля была первозданной. День второй сотворения мира!
Но чуть дальше уже стучали копры, шипели тугие струи воды, извергаемые гидромониторами, один за другим сползали в котлован по еще не укатанным дорогам самосвалы с бетоном, вспыхивали огни электросварки, и тогда на поросших травой откосах появлялись отчетливые тени. Грохотали бульдозеры, вертелся туда-сюда, лязгая ковшом-драглайном, голубой в свете сильных фар экскаватор, сновали вокруг озабоченные, бессонные люди, и среди них, может быть, самый озабоченный и самый бессонный — тогда еще незнакомый Ане, в белом костюме и с седым хохолком — главный инженер плотины Оружейников. Луна, отчужденно глядевшая сверху на все это великолепие, казалась Ане бледной, выцветшей, старой...
«Вот так же он будет бегать где-то на Ангаре, — ревниво подумала Аня. — И так же будет волноваться и так же радоваться».
Она очнулась, прислушалась. Оружейников что-то ей говорил.
— ...Уже осталось немного. От силы — год. Что думаете делать дальше?
— Не знаю, — ответила Аня.
И ей впервые отчетливо пришло в голову, что он и раньше где-то так же бегал с непокрытой головой по только что осушенным котлованам. У него за плечами несколько строек. Сюда он приехал со Свири. Для него Каховка была лишь «этапом большого пути», а для Ани — началом жизни, первой любовью.
— Не знаю, не знаю! — угрюмо, растерянно повторила она.
— У вас все впереди, — сказал Оружейников. — Я уверен, мы еще встретимся с вами. Желаю вам успеха, доченька.
Они расстались. Аня свернула к дому. Глаза ее вдруг наполнились слезами. Она пошла быстрее, почти побежала.
Розовые, желтые, голубые финские дома с белыми ставнями и верандами пытались укрыться в зелени молодых деревьев. Почти во всех палисадниках стелились виноградные кусты, и темнозеленые листья четко вырисовывались на яркооранжевом каховском песке. Слабую, трепетную тень отбрасывали тоненькие акации и топольки, асфальт на тротуаре податливо вминался под каблуками, и все же здесь, на окраине города, было как будто прохладнее, чем на главной улице, где громоздились каменные дома.
Хорошо тут, родное все! Аня попыталась было поднять глаза кверху, но тут же опустила веки. На раскаленное добела небо было больно смотреть, как на пламя электросварки.
Она открыла калитку и вошла во двор. От веранды на кирпичную дорожку падала прочная, многочасовая тень, и сразу стало легче дышать. Аня расправила плечи.
— Нюська, это ты? — раздался из окна голос матери. — Что так долго? Дите раскричалось, никак не успокою.
Аня вбежала в дом, схватила красную, закатившуюся в крике полугодовалую дочку и, наскоро обтерев грудь, начала кормить Ниночку, Та еще долго в обиде отбрасывала грудь, потом вцепилась в нее пухлыми ручками с грязными ноготками и, судорожно вздыхая, принялась сосать. Аня закрыла глаза и успокоилась.
Вечером, когда в нагретом за день деревянном доме стало жарче, чем на улице, вся семья вышла посидеть на крыльцо.
Мать Ани, Елена Мнтрофановна, держала на коленях дремлющую Ниночку. Только что выкупанная, розовая девочка, завернутая в чистую простынку, спала с полуоткрытыми, затуманившимися глазенками. Аня надела новое чесучовое платье с красными пуговицами и, подложив обрезок строительного картона, села на верхнюю ступеньку крыльца. Ступенькой ниже, прислонив к плечу Ани свою кудрявую голову, сидел ее муж Андрей. Он пел подряд все, какие знал, песни Монтана, некоторые даже по два раза, потом начал насвистывать «Индонезия, страна моя».
Старшая, незамужняя сестра Ани, Тося, устроилась на двух кирпичах и так, скрючившись, обхватив колени смуглыми руками и устремив черные, тоскливые глаза куда-то вдаль, сидела молча, ни на кого не глядя, упиваясь своим привычным, переросшим в угрюмую радость одиночеством. Елена Митрофановна, укачивая Ниночку, исподтишка жалостливо поглядывала на Тосю. Она чувствовала вину за неудачную судьбу дочери, но любовь свою выказывать боялась: Тося не терпела никакого вмешательства в свою личную жизнь.
Из всей семьи она дружила лишь с братом Гешкой. Серьезный не по годам, шестнадцатилетний подросток никогда ничего не требовал от Тоси, не ждал от нее исключительных поступков, принимал такой, какая она есть. Низко склонившись над страницей и наморщив лоб, он читал толстую книгу. Уже темнело, буквы были едва заметны в сумеречном вечернем свете.
Отдаленные гудки парохода слышались на Днепре, урчание бульдозеров доносилось с песчаного карьера. Жужжал шмель, глухо стукаясь о виноградные листья. Сладко квохтала рябая курица, роясь цепкими желтыми лапами в редкой траве у кирпичной дорожки.
— Андрейка, спой «Бульвары», — лениво попросила Тося.
— Я уж пел.
— Еще...
И снова в тихом дворике зазвучал приятный, бодрый тенор Андрея, старательно подражавшего французскому артисту.
— Не так! — вздохнула Тося.
Андрей обиженно умолк. Аня провела рукой по его темным кудрям.
— Гешка, ослепнешь, — сказала Елена Митрофановна, — Большой уже, а разума нет! Впился в книгу, как комар.
Гешка даже головы не поднял.
— Оставьте, — прошептала, глядя в сторону, Тося. — Человеку хорошо, не мешайте ему...
— Аня, пройдемся? — предложил Андрей.
Аня весело вскочила, оправила новое платье.
— А дите опять матери нянчить? — упрекнула Елена Митрофановна. Не то чтобы ее действительно тяготили заботы о внучке, но она вообще часто говорила не то, что думала. Сейчас ее огорчило, что эти двое молодых, самые непоседливые в семье, так легко прерывали мирные вечерние «посиделки». Андрей, вздохнув, молча опустился на крыльцо.
Но тихая радость семейного сумерннчанья все равно угасла.
— Сказала, посижу! — сердито крикнула Елена Митрофановна, и Ниночка вздрогнула во сне.
— Идем, Андрейка, — потянула Аня мужа за рукав. — Это мама так сказала.
— Известно! Мать всегда все «так» говорит. Да идите уж с богом, полно свет застить...
Они уже были у калитки, когда услыхали громкий шепот Елены Митрофановны:
— Смотри, Нюська, часок! Мне еще полы мыть на кухне!
Полутемными переулками Аня с Андреем побежали к главной улице. Это был своеобразный клуб на свежем воздухе. Там всегда на тротуарах толпился народ. За открытым окном на втором этаже гремела радиола, а на другой стороне улицы, затененной старыми акациями, танцевали девушки. Из двери магазина «Гастроном» несло спертым, горячим воздухом, словно из печи, полной красных углей.
Проехала поливная машина, и сразу ожили ночные свежие запахи.
За дворцом, у реки, было темно и глухо. Все осталось позади: и белые колонны, и широкие ступени, и неправдоподобно яркие канны, и освещенная статуя девушки на фронтоне, — а тут только влажный песок под ногами, ласковая, теплая волна и говор листьев над головой.
— Как сто лет назад!.. — сказал Андрей и засмеялся.
Аня сидела, раскачиваясь, на тугом проволочном тросе, протянутом от брандвахты к толстому голому платану. Слышно было, как шумит на той стороне Днепра земснаряд. Справа была видна длинная цепочка огней, нет, целое зарево огней - небо над стройкой стало розовым.
Аня нагнулась, взяла камешек и бросила его в реку. Невидимый, он звучно плюхнулся где-то вдалеке.
Аня прислушивалась к ласковому звуку ушедшего в воду плоского камешка и вдруг поняла, почему сегодня ничто не радует ее. Уезжает Оружейников. Она взяла Андрея под руку и повела к скамье под платаном.
— Все уезжают из Каховки. И Оружейников. Я видела его сегодня. Он сказал: нет гидротехника, который не мечтал бы строить Братскую ГЭС.
— Для инженера, конечно, — неопределенно сказал Андрей.
— Но ведь Каховка скоро будет закончена! — сказала Аня. — А что же будем делать дальше?
Этот вопрос не был неожиданным для Андрея. На «Днепрострое» с каждым днем людей становилось все меньше. Строители разъезжались, кто в Донбасс, кто в Куйбышев, кто на Ангару.
А вот Андрей не собирался уезжать никуда.
Он рос сиротой. Учился в ремесленном училище. Четыре года был в армии. Демобилизовавшись, приехал в Каховку вместе со своим однополчанином. Здесь он встретил Аню, женился и крепко привязался ко всей ее семье: к матери, к Гешке, даже к нелюдимой Тосе.
Когда при нем заводили разговор об отъезде, он обычно отмалчивался. У него еще не было определенных планов. Работы пока на шлюзе хватало, а потом... Будет расширяться город, уже начинают строить завод электрооборудования, морской порт. Он получил на стройке несколько специальностей: умел работать на кране, водил машину, мог пойти бетонщиком, газосварщиком, не побрезговал бы взяться и за топор. Никогда у него не было тревоги за будущее семьи. «Мы — рабочие! — говорил он с гордостью. — Мы нигде и никогда не пропадем».
Вот и сейчас он усмехнулся.
— Что ты беспокоишься?
— Я не беспокоюсь. Но если такой человек, как Оружейников, уже решил ехать...
— Аня, ты просто молишься на него!
На другой день на работе, разгружая вагон со щебнем, машинально двигая лопатой и не прислушиваясь к болтовне девчат в бригаде, Аня обдумывала неудавшийся разговор с мужем.
Оружейников очень много значил в ее жизни. Первый год в Каховке она работала учетчиком на автотранспорте, и ее главная обязанность заключалась в том, чтобы выдавать талоны привозившим груз шоферам. Летом работа казалась ей приятной. Особенно радовало Аню то, что она была не где-нибудь на задворках, а в самом центре стройки. Все было на виду, и она сама считала себя важным и нужным человеком. Осенью, когда машин стало меньше, это занятие показалось ей почти бессмысленным и тоскливым. Потом начались метели, и с низкого, дымного неба посыпался ледяной дождь. Аня подумала:
«Что же это я здесь стою, на осклизлой куче земли, все одна и одна, словно забытая людьми? Ну, проедет шофер, мелькнет знакомое лицо, а там что? Все делают дело вокруг: возят землю, забивают шпунты, кладут бетон... А я? Вожусь с никому не нужными талончиками. Наступит время, и такие должности, как моя, будут упразднены».
Вот в такую-то минуту и подошел к ней Оружейников. Она и раньше видела его, но разговаривать с ним не приходилось. Он сел рядом с ней, прямо на землю, закурил папиросу и спросил:
— Девушка, что вы думаете делать дальше?
Аня удивилась, как он подслушал ее мысли, и ответила:
— Хотелось бы перейти на другую работу.
— На какую? — быстро спросил он.
— Не знаю, — сказала Аня, и Оружейников принялся ругать ее на все корки. Он говорил, что человек всегда должен знать, чего он хочет, иначе никогда ничего не добьется, что нельзя быть такой слюнтяйкой в восемнадцать лет, чтобы она была готова к тому, что он и впредь, ежедневно, нет, утром и вечером, будет ее бранить. И в конце концов предложил ей идти к нему в управление бригадиром женской бригады разнорабочих.
С этого началась их дружба. Да, дружба между немолодым человеком, главным инженером, у которого много строек за плечами, и молоденькой девчонкой, приехавшей сюда с путевкой ЦК комсомола, аккуратно сложенной в паспорте.
Вопреки обещанию инженера бранить ее дважды в день, они порой неделями не говорили друг с другом. Однако работала ли бригада Ани на очистке арматурных сеток высоко над землей или уплотняла вибраторами песок, Аня знала, что в любую минуту может появиться Борис Владимирович и еще издали учтиво крикнет: «Здравствуйте, девушки!», — окинет взглядом все сделанное бригадой и поймет, как им трудно было ночью при слепящем свете прожекторов лазать по холодным и мокрым от росы арматурным стержням и, увязая в песке, таскать за собой вибраторы. И, может быть, ничего больше не добавит, заспешит дальше, но потом через неделю на планерке или на собрании общестроительного актива вспомнит:
— Вы посмотрите, как у нас работает бригада Ани Беляевой. Самая дисциплинированная и безотказная бригада на плотине.
Иногда он прибегал к ним: «Девочки, родненькие, спасайте!» И они, вооружившись лопатами, шли разгружать вагоны с гравием и, подняв капюшоны плащей на головы, часами трудились под холодным дождем. Трудились так, что от их раскрасневшихся лиц излучалось тепло. Девушки знали, что, когда прибежит Борис Владимирович и увидит, что они уже расправились с этими вагонами, «как бог с черепахой», он обрадуется больше, кажется, чем они сами, и засмеется, и сам кинется в будку звонить диспетчеру, чтобы выводили с эстакады порожняк.
Оружейников казался Ане образцом советского инженера. Он всегда появлялся там, где был всего нужнее, иногда даже раньше, чем люди успевали вспомнить о нем. Он ходил до поздней осени без шапки, и его седая голова поблескивала в свете фар и прожекторов. Он до самозабвения увлекался работой, и эта увлеченность, заражая других, выражалась то в азартной речи, то в бурном споре, то в порывистом движении, то, наоборот, в глубокой задумчивости.
Однажды Аня увидела его сидящим на опоре эстакады. Скрюченный в три погибели, в коричневом, мокром на плечах плаще, он, казалось, не замечал никого вокруг и не ответил Ане на приветствие, но уже через несколько минут он догнал ее, схватил за плечи и, смеясь, блестя очками, сказал:
— Аня, завтра начнем бетонировать самый большой блок. На девять тысяч кубометров!
И тут же оставил Аню, помчался наперерез самосвалу и, жестикулируя, что-то сердито начал говорить шоферу. Все манеры, все поведение этого человека, так мало заботившегося о представительности и почтенности, свойственных возрасту и положению, нравились Ане.
Она, как и все на стройке, знала о романе главного инженера с молодой женщиной, экономистом-плановиком первого участка. Но она видела и то, чего не замечали другие. Это был трудный роман. То Оружейников не скрывал своих отношений с любимой женщиной, привозил ее на работу в своей автомашине, то подолгу нигде не появлялся с ней на людях, раздражался сильнее обычного из-за разных пустяков. Все знали, что старая супруга Оружейникова, разведясь с ним, живет в Ленинграде, в семье своей взрослой дочери, нянчит внучонка и лишь на виноградный сезон вспоминает о бывшем муже, приезжает к нему сюда, в Новую Каховку, и начинает рассказывать всем знакомым: