— Конечно, это просто оригинальничание, — произносит Караван.
— Прошу меня извинить, — возражает Ж.-А. Корнуа. — Это стихотворения, более того — гениальные стихотворения.
Браво, Корнуа, получите все! Вот славный малый, понимает молодых. Как показать ему свое расположение? Выдать, где папаша Бреннюир прячет коньяк?
Разговор о современной поэзии становится вязким. Одни кричат, что это чушь собачья, другие принимают снисходительный вид. Все начинают волноваться. Бенедиктин часто так действует. Роэль назло Жоржу Бреннюиру читает «кубистский» стих. Выпад производит более или менее желанный эффект. Пока все разбирают по косточкам услышанное, Ж.-А. Корнуа отводит Роэля в сторону. Роэль может наконец доказать ему свое расположение. Он тащит Корнуа в столовую и откупоривает бутылку с крепким питьем.
— Месье Бреннюир плохо потчует гостей, — говорит он. — Постараюсь принять вас, как полагается.
Он наполняет два стакана. Они сердечно чокаются.
— Вы не напомните мне ваше имя?
— Роэль. Арман Роэль.
— Вы студент?
— Пишу диплом по литературе[14].
— А стихи пишете?
— Иногда.
Он улыбается дерзко и смущенно, как будто и впрямь пишет стихи, причем искренне стесняется того, что их пишет. На самом деле не пишет он никаких стихов.
— С удовольствием взглянул бы на них.
— С удовольствием вам их покажу.
Теперь он «в своей тарелке». Если этот чудак желает увидеть стихи Роэля, значит, Роэль что-нибудь сварганит. Алкоголь приятен тем, что от него к самой макушке подступает тепло и кажется, что вас приподнимает к потолку. Ого, а вот и Бреннюир-старший.
— Видите, дорогой друг, мы совсем как дома, — говорит Корнуа.
— Декламация современной поэзии должна сопровождаться поглощением старых добрых напитков. Между прочим, это я сделал так, чтобы гостю было хорошо.
Гостюшка, скривившись, посмеивается. Будет так прихихикивать — ему, чего доброго, портрет перекосит.
— У вас восхитительный коньяк, месье. Согревает сердце авангардной молодежи в моем скромном лице. Дивная вещь — не какой-нибудь факел, который поколение отцов передает детям, а бутылка «Наполеона». Месье Бреннюир, от имени кубизма, футуризма и дадаизма искренне вас благодарю.
Месье Бреннюир улыбается, вздернув верхнюю губу — ну, точно грызун. Он обращает к Корнуа свое кроличье лицо.
— Я вас искал, любезный. Наш друг Караван хотел задать вам какой-то вопрос.
И он похищает гения.
Оставшись один, Роэль впадает в веселье. Нет, он решительно никогда не состарится. Он отказывается стареть и писать стихи. Вот так. Ничто не мешает ему выпить еще стаканчик. Дивная вещь — не какой-нибудь факел, который поколение отцов передает детям, а бутылка «Наполеона». Отлично. Ага, Бреннюира-отца сменил Бреннюир-сын. Наш друг Жорж.
— Знаешь, отец на тебя зол. Как он на тебя зол, это что-то.
— Почему? Что ему не нравится? Я разливался соловьем по поводу его коньяка.
— Ты нахал.
— А ты вечно трясешься, как осиновый лист. Знаешь, что я сказал твоему папаше? «Месье, — сказал я ему, — сальную свечу, которую поколение отцов протягивало сыновьям, вы удачно подменили бутылкой бенедиктина». Не в бровь, а в глаз, да? Жаль, что ты не слышал.
— Ты пьян.
— Где твоя сестра? О, прости, это без всяких задних мыслей, ты же знаешь. Сестра у тебя очаровательная. Ей-ей, просто очаровательная. Почему она сегодня не пришла?
— Отец накричал на меня…
— Правильно сделал.
— …за то, что я тебя привел. Думаю, он не захочет, чтобы ты снова приходил.
— Правда? Он что, выставляет меня за дверь? За то, что я рассказал кубистский стих! Месье Бреннюир выставил меня за дверь за то, что я рассказал кубистский стих.
— Тебе лучше уйти прямо сейчас. Ты пьян, еще выкинешь что-нибудь. Нечего тебе здесь делать.
Несколько секунд Роэль молчит, затем шепчет:
— Месье Бреннюир выставил меня за дверь, потому что я знал наизусть кубистский стих.
Он с достоинством ретируется из комнаты, берет шляпу, плащ и хлопает на прощание дверью. На улице ему тут же становится легко. Больше он даже ногой не шаркнет о коврик у этого старого «бреннюирода». А на Бреннюира-младшего можно не обращать внимания, что с него возьмешь?
В метро напротив него сидит обалденно красивая женщина. Ему везет: ей нравятся молоденькие и она вовсе не хочет возвращаться домой одна. Он горд и приходит к выводу, что перемирие и его годовщины всегда приносят ему то, что теперь он решается назвать удачным приключением.
III
Винсен Тюкден сошел с гаврского поезда скромником, индивидуалистом-анархистом и атеистом. Очков он не носил, хотя был близорук, зато отращивал волосы как свидетельство своих взглядов. Источником всего этого были прочитанные книги, много книг, огромное количество книг.
Мышцы у него были хилые, и он с трудом удерживал оттягивавший руку тяжеленный чемодан, пока, спотыкаясь, шел к маленькому отелю на Кабульской улице возле вокзала Сен-Лазар. Комнату там подыскали ему родители; они хорошо знали хозяйку, мадам Забор, и были уверены, что она не позволит их сыну даже на шаг отступить от правил поведения, которое они считали добропорядочным. Мадам Забор встретила Винсена Тюкдена, выказав условные знаки глубочайшего расположения, и выделила ему в своем заведении самую дрянную комнатенку — темную, возле туалетов. У Тюкдена мелькнула мысль, что отец договаривался совсем не о ней, но возражать он не решился и позволил себя надуть.
Он не стал рассиживаться в своей душномансардной клетушке и устремился в метро, чтобы по линии север-юг добраться до Латинского квартала. По ошибке вышел на станции «Ренн», полагая, что сделает пересадку до «Сен-Мишель», и, тем не менее, поразился, до чего легко ориентируется. Записался на филологический факультет, выбрав новую программу. Провел в университете весь день, с презрением поглядывая на окружавшую его безголовую молодежь, жадную до дипломов и бестолково крикливую. Все это очень напоминало начало учебного года в лицее Гавра.
К четырем Тюкден получил зачетную книжку и студенческий билет, украшенный его фотографией. (Он неплохо вышел на этом фото; похож на человека, читавшего Штирнера и Бергсона[15]). Часы на здании Сорбонны сообщали, что было пять минут пятого; непонятно, чем заниматься до ужина. Он прогулялся вверх по бульвару Сен-Мишель до улицы Гей-Люссака, а потом по нему же спустился к Сене. Затем вновь тем же путем поднялся до улицы Гей-Люссака и тем же путем спустился к Сене. Измерив шагами правый тротуар, он перешел на левый. На город улеглась ночь. Винсен Тюкден по-прежнему убивал время, чеканно впечатывая подошвами ботинок в землю мучительно пустые минуты, которые он не умел заполнить даже кофе со сливками. Когда пробило семь, он зашел в ресторанчик «Шартье» на улице Расина — его отец посоветовал, — поднялся на второй этаж, занял столик слева от входа и под бокал красного вина затолкал в себя филе сельди в масле, сосиску с картофелем и ягодный десерт. Потом, на площади Сен-Мишель, он воспользовался маршрутом A-I[16] и без труда вернулся в отель «У барабанщика» — так называлась эта дыра.
Когда дверь за ним закрылась, он обнаружил, что в комнате, кроме него, никого нет. Попытался побороть одиночество, раскладывая предметы туалета, одежду, книги. Попробовал воодушевиться от мысли, что живет на Кабульской улице, а Кабул — столица Афганистана; но куда там. То и дело подавал голос сливной бачок. Он придвинул небольшой столик под лампу, взял непользованную тетрадь, сел перед чистой страницей и стал карябать по ней пером. Винсен Тюкден знал, что этот день был великим днем и что открывается новый этап его жизни. Так что для дневника требовалась новая тетрадь. На первой странице он написал только: «Дневник, начат 12 ноября 1920 г.», а на второй вывел несколько с претензией выбранных эпиграфов:
О, есть в твоем характере что-то таинственное и сумрачное, что заставляет меня содрогаться; Бог знает, к чему приведет тебя чтение столь многих книг!
(Стендаль)
Διχα δ’αλλων μονοφρων ειμι
(Эсхил)[17][18]
Октав считал, что склонен к философии и глубокомыслию.
(Стендаль)
Затем ему захотелось описать свой первый день, но ничего не вышло. Живучая тоска жирнючим клопом впилась ему в самое темечко. Когда-то он представлял, он предполагал, он был уверен, что в первый же день в Париже, а точнее, в первую ночь он… ну да, переспит с женщиной. Но этого не случилось. И не случится — разве что служанка поднимется сюда и с притворным видом спросит, не нужна ли ему пепельница, и это будет означать, что она в порыве страсти готова пасть в его объятья.
Но что-то она не шла.
Он услышал, как рядом кто-то дернул за цепочку. Да уж, хуже комнаты в отеле нет, а он, трус, не посмел возмутиться. Впрочем, он пробудет здесь только полтора месяца; арии сливного бачка полтора месяца можно потерпеть. Облечь день в прозу не удавалось. Тогда он попробовал облечь его в стихи. Вот что получилось:
НОЯБРЬ 1920
ВЫХОД НА ПРАВУЮ СТОРОНУ
Это было коротко и плохо.
Он побродил по нескольким квадратным метрам комнаты, разделся, почистил зубы, праведником лег в постель и уснул, испытывая душевную пустоту и томление в чреслах, но прежде вспомнил, что семейные традиции требуют навестить бабушку, жившую на улице Конвента.
На следующее утро он отправился проведать Жана Ублена, одноклассника, снимавшего меблированную комнату на улице Галланд. Застал: тот читает книгу о покойничках, вещающих во мраке.
— Ты никак спиритом заделался?
— Да нет. Почитываю от случая к случаю. Здорово интересно. Нашел на книжном развале.
— Знаем такое. Спиритизм — это чушь.
— Потом обсудим.
— Ладно. Увидишь, что это несерьезно.
— Ладно, обсудим потом. Когда ты приехал?
— Вчера в час. Буду жить в отеле на Кабульской улице, пока родители не переедут в Париж.
— Отель-то ничего?
— Да. Совсем не для студентов. Для туристов, для тех, кто здесь проездом. В Квартале[19] я бы жить не хотел.
— Где ешь?
— Вчера в «Шартье». Сегодня посмотрим. Где-нибудь еще.
— А я ем здесь. Гляди.
За ширмой стояла маленькая газовая плитка и большая кастрюля. Ублен показывает ее содержимое.
— Я варю рис на неделю. И не знаю забот. Иногда покупаю рыбу. Ем почти задаром, как японцы.
— Значит, ты веришь в реинкарнацию?
— Не вижу связи. Хотя в реинкарнацию я, естественно, верю. Я вегетарианец по убеждению.
— Но рыбу ешь?
— Как японцы.
— Про спиритизм я все знаю. Ты поймешь, что это несерьезно.
— А ты, значит, за серьезное?
— Я за жизнь. А эти людишки жизнь ненавидят. Ненавидят обыденную жизнь.
— «Ах, как обыденна жизнь», писал поэт, которого ты цитировал мне в прошлом году.
— Паршивый поэт. Да здравствует метро, долой реинкарнацию!
— Тебе бы все шутить.
— Я люблю жизнь.
— Что успел сделать в Париже?
— А что, по-твоему, я мог успеть?
— Я тебя спрашиваю.
— А ты чем занимаешься?
— Хожу в Святую Женевьеву.
— Ты ходишь в церковь?
— Ты что, это библиотека. Увидишь, там можно найти что угодно. Еще есть библиотека в Сорбонне. Кстати, ты выбрал старую программу или новую?
— Новую.
— А я старую, она проще.
— А я новую. Она сложнее.
— Неужели ты думаешь, что экзамены — это важно?
— Нет, конечно. Плевал я на экзамены.
— Кстати, ты по-прежнему бергсонец?
— Это влияние я испытывал. В настоящее время я дадаист.
— Кто?
— Я за движение Дада.
— Ты это всерьез?
— Разумеется. Еще как всерьез.
— До чего же ты любишь парадоксы!
— Я люблю жизнь.
— Что ты знаешь о жизни?
— Ничего. Еще один парадокс.
— Мне тебя не понять. Впрочем, нет, твоя позиция проста. А меня преследует… сказать, что меня преследует? Мысль о смерти. Точнее, о жизни после смерти. Ты не пробовал вращать стол?
— Ты уже до этого дошел?
— Если бы можно было экспериментально доказать, что есть загробная жизнь, это произвело бы грандиозную революцию в умах. Если бы существовала уверенность, что после смерти мы будем жить… причем жить с начала…
— Ты что? Веришь, что в ножках столов живут призраки?
— Не знаю. Но вопрос такой себе задаю.
— Я его тоже себе задавал. Ответ отрицательный.
— Как мы в себе уверены.
— Чушь собачья — все, что рассказывают эти люди. И потом, они ненавидят жизнь. Ницше читал?
— Да. Не люблю его. Он сошел с ума.
— Лучше сумасшедшая жизнь, чем чинная смерть.
— Брось, твои парадоксы меня не впечатляют.
— Пообедаешь со мной?
— Нет, старик, не могу. Вот, приходится выкручиваться таким образом. Рис, рыба.
— Я думал, все дело в реинкарнации.
— И в том, и в другом.
— И не пойдешь никуда?
— Нет, старик. Останусь почитать.
— Ну и ладно. Скажи, где библиотека Святой Женевьевы?
— Слева от Пантеона, если идти к нему по улице Суффло.
— Туда всем можно?
— Да. Увидишь, там что угодно можно найти. Ты также имеешь право ходить в библиотеку Сорбонны.
— Спасибо тебе.
— Встретимся во вторник на лекции Брюнсвика[20]?
— Давай. Во вторник на лекции Брюнсвика.
— Пока, старик.
— Пока, старик.
IV
— Мне правда жаль, но я уже взял человека. Вы, кажется, умны и предприимчивы. Думаю, мы нашли бы общий язык. Но что делать, я не могу изменить решение. Мне искренне жаль.
— И мне жаль, месье.
— Можете оставить мне ваш адрес. Вдруг однажды я дам о себе знать.
— Хорошо, месье.
— Итак, ваша фамилия, имя и адрес?
— Роэль, через «э», Арман, колледж Сюлли.
— Надо же, колледж Сюлли.
— Да, я воспитатель.
— О, воспитатель. Ясно, почему вы ищете другое место. Это не привлекательное занятие.
— Не слишком.
— Как жаль, что я уже нанял человека. Что ж вы так поздно пришли? Ну, если что, я вам напишу.
Молодой человек встал, попрощался и исчез. Несколько секунд месье Мартен-Мартен хранил задумчивый вид, затем позвал машинистку.
— Как он вам?
— Хорошенький мальчик.
— Ох уж эти шелковые чулки, — вздохнул он, разглядывая ноги девицы, — от этой моды недолго сойти с ума. Вы свободны.
Изящной походкой она удалилась. Месье Мартен-Мартен снова на несколько секунд застыл в нерешительности, а затем, взяв плащ и котелок, вышел.
Было прохладно, а вообще — славный ноябрьский денек. Он прошелся пешком до Севастопольского бульвара. Сел в 8-й автобус и доехал до Люксембургского сада. Колючий ветерок холодил скамьи и стулья и гнал из сада последних посетителей. Месье Толю среди них не наблюдалось. Месье Мартен-Мартен покинул это место слегка раздосадованный, слегка продрогший. И подумал, что немного грога ему не повредит. Он выбрал «Суффле», где можно с комфортом принять любимое снадобье. Вливая в себя принесенную Альфредом «американку», месье Мартен-Мартен рассеянно смотрел по сторонам. Его в очередной раз ждало разочарование. К нему подошел Альфред.