Октябрь месяц продолжал быть таким, каким еще не бывал — эдакие погожие деньки. Винсен Тюкден вдруг принялся разрабатывать грандиозные проекты, устанавливать себе распорядок дня, придумывать планы работы. Он будет ходить на лекции в Коллеж де Франс, в Высшую учебную школу, на филологический факультет и факультет естественных наук; он выучит три-четыре живых языка и четыре-пять мертвых, знание которых представлялось ему необходимым; короче, каждый вечер он возвращался ужинать к родителям, которые жили на улице Конвента.
К концу месяца Ублен написал, что возвращается из Гавра. Прежде чем встретиться с ним в «Кафе де ла Сорбон», Винсен Тюкден зашел к парикмахеру подстричься. Он редко ходил к одному и тому же цирюльнику дважды: вечно его обкарнывали, получалось совсем не то, что он хотел. Тюкден ненавидел это болтливое и властное племя. В тот день его выбор оказался особенно неудачным. Он попал в руки извращенца и не смог отказаться от завивки. Когда все завершилось и творец выпустил произведение из рук, Винсен разглядел себя в зеркале и ужаснулся кудряшкам, колыхавшимся у него на голове. Его чуть не стошнило. Какую-то секунду он думал не ходить на встречу. Поразмыслил и в конце концов решился. Жан Ублен уже ждал. У него по-прежнему были длинные-предлинные волосы.
— Привет, старик, — сказал Тюкден, присаживаясь.
Он положил на скамью шляпу. Ублен принялся внимательно его изучать.
— Ну и видок у тебя, — изрек он.
Тюкден покраснел.
— Ну, как дела? Каникулы в Гавре ничего?
— Пф-ф, — фыркнул приятель, рассеянно разглядывая кудряшки.
— Роэля видел?
— Несколько раз встречал, но мы почти не разговаривали. Он устроил два-три небольших скандала — в казино и еще кое-где. По пьяному делу. Мюро рассказал про пьянки во всех подробностях. Он тоже был в компании с Роэлем, так что ходил гордый, как индюк!
— Что они натворили?
— А я почем знаю? Плевать мне на их глупости.
Тюкден удивился его недоброму настроению.
— Ты с ними не Ходил?
— С этими недоумками? Ты еще спрашиваешь?
— Я просто так сказал. Значит, ты там ни с кем не встречался? Со скуки не подох?
— Нет, а ты? Чем ты занимался?
— Я? Читал, гулял. Ой, да много было дел.
Ублен не стал спрашивать, каких именно. Зато Винсен спросил:
— А ты что поделываешь? По-прежнему интересуешься запредельным?
— Да, по-прежнему. Увлекся, как никогда. Знаешь, я кое-что обнаружил. Кажется, кое-что обнаружил. Рассказываю тебе об этом, потому что ты мой друг. Представляешь, как смеялись бы над этим гаврские недоумки. Рассказываю, потому что ты мой друг. Ты моих взглядов не разделяешь, но ты мой друг. Представляешь, как смеялись бы над этим все остальные. Эти в Гавре, например. Или профессора в Сорбонне. Вот уж они бы посмеялись.
— Да в чем дело? Над чем бы они смеялись?
— В общем, я медиум.
Ублена растащило на откровенность. Тюкден понемногу отхлебывал пиво из кружки, периодически фыркая.
— С чего ты так решил?
— Этим летом я занялся опытами. По сути, спиритизм — вещь научная. Ну вот, и летом я занялся опытами. Мне показалось, что я могу быть медиумом. Хорошим медиумом. Мне показалось, что я создан, чтобы общаться с умершими. И знаешь, несколько контактов у меня уже было. Рассказываю тебе, потому что ты мой друг. Представляешь, как смеялись бы остальные, эти недоумки, если бы узнали.
— Да. Еще бы.
— Несколько контактов у меня уже было. Но это ни о чем не говорит. Я общался с Виктором Гюго и Толстым. Но это ни о чем не говорит.
— С Виктором Гюго и Толстым?
— Да. Но это ни о чем не говорит. Вообще, знаешь, чего я хочу? Знаешь, с кем я хочу пообщаться?
— С кем? С Жанной д’Арк?
— Дурак. С моим отцом.
— Ах, с отцом…
Тюкден подумал, что его сейчас вырвет — настолько ему было не по себе. И это его лучший друг! Наверное, он изменился; они оба изменились. От этих рассказов тошнота выворачивала Тюкдена наизнанку.
— Мне хотелось бы пообщаться с отцом, — продолжал Ублен. — Отец умер, но мне нужно с ним поговорить. Нам обоим нужно поговорить. Помнишь, однажды мы с Мюро и Понсеком пошли на прибрежные скалы? Это была очередная идея Мюро. Мой отец болел, помнишь? Я тебе говорил. Но я не знал, что это настолько серьезно. Когда мы вернулись, было очень поздно. Помнишь? Мы понимали, что родители будут нас ругать. Ты еще трясся. Все думал, как тебя встретит твой папаша. А когда я вернулся, мой отец был мертв.
Тюкден сказал «м-м-м» и втянул в себя пену, которая таяла на дне кружки. «Вот ведь зануда,» — думал он, чтобы преодолеть дурноту, и снова сказал «м-м-м».
— Ты ничего не понял, — сказал Ублен.
— Понял, понял.
— Нет.
— Вы звали? — спросил официант.
— Нет, — сказал Ублен.
— Я возьму еще кружку, — сказал Тюкден. — А ты больше ничего не будешь?
— Нет, спасибо.
Официант удалился.
— Тюкден, ты хоть понимаешь, о чем я?
— Да, старик, конечно.
— Тебе это понятно? Я хотел бы поговорить с отцом. Это так просто. Почему вдруг мне это не удастся? Правда, знаешь, кажется, я медиум. То есть, могу им оказаться.
Официант принес пиво. В этот момент вошли Роэль и Вюльмар. Не прошло и четверти часа, как они встретились, и Роэлю только-только удалось преодолеть то расстояние, на котором Вюльмар от него держался.
Вюльмар подсел за столик к двум философам с подчеркнутой неприязнью. Роэль приберег это чувство только для Ублена.
— Ну вот, начинаем новый учебный год, — сказал он со смехом. — Что, результаты не слишком блестящие? А мне начхать на результаты. Баллом больше, баллом меньше…
Он говорил это без всякой цели, просто бахвалился перед Вюльмаром.
— Вы учитесь на медицинском? — спросил у Вюльмара Тюкден.
— Бросил. Один врач в семье — это уже перебор.
Он имел в виду своего отца, знаменитого профессора.
— Я хочу сказать, что сейчас изучаю право, — продолжил он, — по мне, так этого достаточно. Вы по-прежнему на фило(софии)? Тычетесь носом в книги? А я отправляю книги в ведро. Что библиотечная крыса, что больничная — не хочу быть ни тем, ни другим.
Роэль был в восторге от Вюльмара. Он взял книгу, которую Тюкден положил на стол. Это был «Феонас»[50].
— Интересуетесь томизмом?
— Да, но не только.
— Это ж надо — жить ради идей!
— Они так будоражат, — сказал Тюкден.
— А я никогда не воспринимал идеи всерьез, — сообщил Роэль.
Тюкден взглянул на него с возмущением. Роэль, фанфаронствуя, залпом выпил все пиво. Винсен все же спросил, какой у него адрес.
— 81 по улице Монж.
— Как тебя туда занесло? — презрительно фыркнул Вюльмар. — Вот я живу в Ля Вилетт.
— В Ля Вилетт?
— Квартал — супер. Там многие не дураки помахаться! Приходите — убедитесь.
— Вы что, правда живете в Ля Вилетт? — спросил Роэль.
— Квартал — супер, — повторил Вюльмар. — Каждый вечер кого-нибудь бутузят. Вот вчера видел, как сцепились два хмыря. Это было что-то. В конце концов один из них всадил два пальца в моргала другому. От души всадил. Тот перестал видеть. А первый уложил его, двинув ботинком в живот. Тут объявились легавые, и он смылся. Короче, квартал — супер.
— Да уж, — с восторгом согласился Роэль.
Ублен поднялся.
— Я пошел, — сказал он.
Остальные не стали его удерживать. Тюкден рассеянно пожал Ублену руку.
— Если бы ваш приятель прошелся с такими волосьями по набережной Вальми, — заметил Вюльмар, — наверняка какие-нибудь шутники опрокинули бы его в канал.
— Он ходит, как ему нравится, — сказал Тюкден.
— Он ходит, как ему нравится. Вы тоже: взяли — завились.
— Естественно, — сказал Тюкден.
— Достало меня это бистро, — заявил Вюльмар. — Да и вообще, мне пора. У меня встреча в баре «Шатам».
Он встал, бросил на стол сложенную в шестнадцать раз стофранковую бумажку и двинулся прочь.
— Ну, он дает, — сказал Роэль.
Тюкден так не считал.
XII
Мадам Дютийель гадала на картах. В дверь постучали. Она сказала: «Войдите». Это был он.
— Ну что, не понравилась тебе малютка?
— Не то чтобы не понравилась. Поначалу все складывалось недурно, но потом пошло из рук вон плохо. Всё время казалось, будто ей со мной скучно. Мне бы надо малышку неглупую, с воображением. А твоя белошвейка ничего не могла сделать сама. В общем…
Он вздохнул. И добавил:
— Вот и зима не за горами. Зима будет скверная, совершенно скверная.
— Кто тебе сказал?
— Знакомый официант.
— А он почем знает?
— Он предсказывает будущее.
— Гадает на картах?
— Нет, ему обо всем сообщают звезды. И расчеты большой сложности.
— Я бы познакомилась с твоим официантом.
— Тс-с-с! Это невозможно. Это наш с ним секрет.
— Ладно, ладно. Сыграешь в пикет[51]?
— Не могу, моя радость, нет времени. Важная деловая встреча.
— Можно узнать с кем?
— С одним спекулянтом, который доверит мне некоторую сумму, чтобы я нашел ему квартиру.
— Ты ему что-нибудь найдешь?
— Нет. Это зажравшийся боров. Разбогател, пока другие подставляли шею на фронте. Он одноглазый, на войне не был. Мерзкий нувориш.
— Ты всегда надуваешь только тех, кто тебе не нравится.
— Как правило. Так что нельзя сказать, что я их надуваю.
— Я все спрашиваю себя, почему ты не пытаешься сорвать куш посолиднее?
— У меня скромные запросы.
— Ну и напрасно, — сказала мадам Дютийель. — Но тщеславие еще может тебя подтолкнуть.
— Хо-хо, — откликнулся месье Дютийель. — Как бы то ни было, с белошвейкой вопрос закрыт, да? Теперь я успокоился до следующего года.
Он приложил губы к ее порочному лбу и вышел. Спустился по улице Сен-Рош до улицы Риволи, проехал в метро до станции «Отель де Виль». Обожравшийся боров должен был ждать его в кафе на углу Стекольной улицы. Но едва месье Дютийель свернул на Архивную улицу, как увидел большое гудящее скопление людей. Сперва он связал это с каким-нибудь дорожным происшествием или незначительной потасовкой, но пришлось с досадой констатировать, что кафе, где у него была встреча, находилось в самой сердцевине этого муравейника.
— Что стряслось? — спросил он в никуда.
— Кого-то убили, — ответили ниоткуда.
Обеспокоенный месье Дютийель подошел ближе, прорезая толпу своим белым жилетом. Он слышал вокруг себя нарастающий гул от разговоров:
— Человека убили.
— Женщина.
— Женщина выцарапала ему глаза.
— Облила кислотой.
— Мужчина проломил ему череп.
— Неправда. Он откусил ему ухо.
— Зверское преступление.
Полицейские успокаивали население. Вскоре послышался звон колокола машины «скорой помощи»; она затормозила перед кафе. Новые полицейские силы принялись маневрировать по ногам прохожих. Дверь кафе приоткрылась. Шеи вытянулись. Месье Дютийель протиснулся в первый ряд. Два добровольца пронесли здоровую тушу с обмотанной бинтами стонущей головой. Тушу затолкали в карету «скорой», которая раззвонилась и исчезла. Месье Дютийель узнал своего нувориша.
— Не везет мне нынче, — пробормотал он.
Ему не доставляли удовольствия возбужденные комментарии соседей. Тем временем полиция, закончив опрос, без всякой осторожности принялась разметать толпу, которая стеклась полюбоваться на криминальщину. Хозяин бистро закрывал заведение от ротозеев. Месье Дютийель подошел ближе.
— А, месье Блезоль, — обратился к нему хозяин, — знаете, что случилось?
— Может, расскажете?
— Ладно, заходите, месье Блезоль. Но я за вами закрою. Если впустить сюда эту шоблу, они растащат все мои кии. Ах, какой ужас, какой кошмар.
В кафе оставалось лишь несколько старых клиентов. Месье Блезоль их всех знал. Они встретили его восклицаниями, в которых гордость перемежалась с испугом.
— Ну что, может, расскажете? — попросил месье Блезоль.
— Ладно, слушайте. Вы ведь знаете месье Тормуаня, одноглазого? Так вот, он сидел тут с нами и пил. Честно говоря, он уже слегка набрался — кажется, дошел до третьей порции перно. В общем, мы рассказывали анекдоты, поигрывали в манилью, как вдруг заходит такой странный фрукт и хочет купить почтовую марку. Странный, потому что у него волосы были по пояс, хуже, чем у всяких художников-малевателей. И тут месье Тормуань, который на предмет шуток сегодня явно был в ударе, говорит: «Надо же, Авессалом[52]!» Естественно, это рассмешило и нас, и даже тех, кто катехизиса не нюхал и со священной историей не знаком. Парень сделал вид, что не слышит. Он ждал сдачу. Тогда месье Тормуань повторяет громче: «Ну, точно говорю: Авессалом!» Мы опять рассмеялись, а моя жена, она еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться в лицо этому экземпляру. «Парикмахеры на таких молодцах не разбогатеют», — не унимался месье Тормуань. Мы снова в хохот. Парень получает свою марку, лижет ее и наклеивает на конверт. Тогда месье Тормуань добавляет: «Волосы-то красивые, но всю пыль, небось, собирают». Мы хохочем, а моя жена чуть не описалась, настолько это было смешно. Ну, а этот экземпляр открывает дверь и уходит; он был красный как рак, делал вид, что улыбается, но внутри, должно быть, кипел — сами посудите. «До свидания, Авессалом, — крикнул ему месье Тормуань, — если у тебя мамочка совсем бедная, я куплю ей стригальную машинку». Понятное дело, все давай хохотать. Парень вышел и закрыл за собой дверь, тихо-спокойно, а мы снова принялись играть, как вдруг — не прошло и пяти минут — длинноволосый возвращается; он закрывает дверь, подходит к стойке и просит кружку пива. Тут месье Тормуань как ни в чем не бывало, просто так, уткнувшись носом в карты, говорит: «Надо же, Авессалом вернулся». Только представьте, как мы все снова покатились. Аж бутылки зазвенели. Зато парень не смеялся. Вид у него был суровее некуда. «О, — сказал ему месье Тормуань, — мы хотим поссориться? Ходим с такими прелестными локонами — и недовольны?» В этот момент никто не подозревал, что сейчас произойдет, мы только покатывались со смеху, и было отчего; так вот, месье Блезоль, знаете, что произошло? Этот экземпляр подходит к месье Тормуаню и вдруг — раз! — всаживает ему в глаз ножичек. Ей-ей, не вру. Я даже видел, как этот ножичек заблестел. Ох, как орал месье Тормуань. Моя жена хлопнулась в обморок, а парень слинял так быстро, что и след простыл. Испарился, словно его и не было. А месье Тормуань продолжал реветь и заливал свой пиковый туз тем, что текло у него из глаза. Ножичком пырнул, художник-малеватель. Раз — и в глаз, как говорится. Бедный месье Тормуань, он теперь слепой.
— Ужасно, — сказал месье Блезоль.
— Да уж, есть отчего ужаснуться.
— Надеюсь, мерзавца, который это сделал, гильотинируют, — подала голос супруга хозяина кофейни.
— Его надо поджарить на медленном огне, — сказал кто-то.
— Преступников мало наказывают, — добавил еще кто-то.
— Бедный месье Тормуань, — вновь подхватил хозяин, — он теперь слепой.
— Первый глаз он потерял на войне? — спросил кто-то любопытный.
— Как бы не так, — ответил кто-то недобрый. — Во время войны он разбогател, пока другие надрывались. Потому и окривел, вот так-то!
— Его могли призвать хотя бы на нестроевую, — сказал кто-то неизвестный.
— Несправедливость была, есть и будет, — проговорил какой-то субъект.
— Это не мешает преступникам всегда оставаться безнаказанными, — добавила какая-то личность. — Закон на их стороне. Взять хотя бы Ландрю…
Месье Блезоль оставил их рассуждать и вышел, бормоча «это ужасно». На улице месье Дютийель проворчал: «Две тысячи — мимо носа». В «Суффле» месье Браббан спросил у официанта:
— Скажите, Альфред, сегодня был благоприятный день?
— Смотря для чего, месье.
— Вы правы. И вообще, если обо всем этом думать… Вам никогда не случается ошибаться, Альфред?