Толпа была безжалостна и не успокоилась прежде, чем двое чужих друг другу людей не засвидетельствовали перед ее глазами свою близость — пока не засвидетельствовали, что признают совершившееся соединение на совместную жизнь и покоряются избранному родителями решению их судеб. Симан думал, как легко ему было бы сделать это, если бы рядом с ним на увитом брусничником стуле сидела та, другая девушка. Во время поцелуя губы его крепко стискивались и ему было стыдно того, что он делает. Он немного дрожал, так же, как Ева, но в его трепете не было ее молящего томления.
Музыканты играли застольный марш. Потом начались танцы. Соседский люд через окна свадебного дома глазел, как пляшут жених с невестой и что едят гости. Самые нахальные совались на кухню и не уходили прочь, пока не получали чего-нибудь… Большой кувшин с пивом обходил стол кругом и обращал малоразговорчивых в болтунов. Родители невесты принялись хвалить Еву, и Пурклавы хвалили Симана.
— Он у меня хороший сын, — говорил Екаб. — С малых дней я приучал его к работе и разумению. Пусть теперь поживет своей жизнью и ладит с женой так же, как ладил со своими родителями.
Симану вспомнился вечер после причастия восемь лет назад, и правая щека у него запылала, словно отцовский кулак злобно обрушился на нее.
Тилтниеце всплакнула, поминая Евины достоинства, и невольная колючесть мелькнула в ее взгляде, брошенном на Симана.
Снова танцевали и снова ели. Тьма сгустилась, затмились и умы людей, и первобытные инстинкты заговорили их устами. Целая толпа фавнов сидела в комнате и изрекала двусмысленности, все смелее и развязнее, стараясь превзойти друг друга в сальных остротах. Это была насмешка старого, отупевшего мира над стыдливостью нового, издевка потасканной обыденщины над чистотой и мечтами начинающих свой путь — первая закалка на том незнаемом пути, который сегодня пришлось начать Симану и Еве. И чем больше они смущались и краснели, тем назойливей их преследовала похотливость старых фавнов.
Потом Симану снова захотелось кого-нибудь ударить. Как загнанный в угол волк, он сидел напротив целой лающей стаи, и рот его дергался, приоткрывая зубы. А те думали, что он улыбается. Захмелевшая Ева смелее прижалась к нему и положила голову на его плечо. От этого ему стало еще неудобней, но робкий, умоляющий взгляд Евы пробуждал сочувствие, и тогда он в первый раз отыскал под столом ее руку и дружески пожал. Ева тотчас словно расцвела и улыбнулась ему, благодарная за ласку.
Когда перевалило за полночь, их отвели на верхний этаж и оставили одних. Еще раз всплакнули матери, еще раз поглумились фавны над их чистотой; насилу эти мучения окончились до следующего утра. И, пока внизу гости продолжали шумный пир, в темной комнате наверху царило молчание. Симан не зажигал свечи, которая была поставлена на стол возле кровати. Пока Ева раздевалась, он стоял у окна и глядел наружу, в промозглую осеннюю ночь. За рекой стоял дом. Симан долго глядел туда, но на дворе клубилась тьма, ревело море, и в том сером доме ни в одном окне уже не было огня. В комнате тоже царила тьма, и в самом темном углу сидело чужое существо, робко ожидая, когда Симан придет к нему с лаской. Теперь он знал, что он на всю жизнь остался один с этим чужим человеком, которого он был не в силах ни возненавидеть, ни полюбить. Зачем это было нужно? Зачем было так, что земля и море снова когда-нибудь дождутся утра, а его жизнь этой ночью должна была погрузиться в непроглядную тьму без надежды на новый день?
— Симан… — позвал голос, — что с тобой?
Он еще раз поглядел за реку. Там не горело ни одного огонька.
Сорок лет они прожили вместе и вырастили нескольких сыновей и дочерей.
На причале рыбачьей гавани гроб Симана Пурклава вынесли из моторной лодки на берег и поставили на катафалк, покрытый черным покрывалом. С церковной колокольни доносился заупокойный звон. Возле церкви шествие на минутку остановилось, затем тихо тронулось дальше. Ехать приходилось очень медленно, так как дорога была песчаная и разъезженная; старая Ева Пурклава пыталась идти пешком за гробом своего мужа, но на полпути устала и ее посадили на повозку. У дочерей и невесток были черные шляпы с широкими траурными вуалями, у каждой в руках благоухал зеленый венок из еловых веток; оба сына — Екаб и Мартынь — шли с непокрытыми головами, и их бурые лица сейчас казались мрачно-торжественными.
У кладбищенских ворот в последний раз открыли гроб и близкие заглянули в темное, как медь, лицо покойника, которое даже смерть была не в силах сделать светлее. Таким прямым и длинным, как сейчас, старый Пурклав не лежал лет тридцать — с тех пор как ревматизм скрючил его тело. Седая борода была подстрижена, волосы расчесаны с пробором слева, густые брови отбрасывали тень на запавшие глаза. Если бы Симан сейчас мог еще слышать, он услыхал бы много ласковых и жалостливых слов, каких ему никто не говорил, пока он был жив. Если бы глаза его еще могли открыться, он увидел бы заплаканные лица, вспухшие и воспаленные веки, и, может, тогда ему не было бы жаль своей убогой жизни. Теперь он ничего этого не видел и не слышал, и горе близких касалось его не более, чем теплый весенний ветер, который в последний раз взъерошил его седые волосы.
Мужчины подняли гроб на плечи и внесли на кладбище. Через пятьдесят шагов их сменили другие, а остаток дороги до могилы гроб несли друзья юности покойного, такие же седые и старые, как он. Звонил колокол на часовне, на гроб сыпался песок, и женщины рыдали в голос. Когда все было кончено, одному из сыновей следовало поблагодарить пришедших проводить отца в последний путь. Екаб переглянулся с Мартынем, ни один не хотел взять на себя эту обязанность. Наконец Екаб собрался с духом и, выйдя из толпы, громко произнес:
— От имени близких душевно благодарю всех за проводы моего… — Тут он замялся и тихо закончил: — моего дорогого отца на вечный покой.
Закончив краткую речь, он утер пот и украдкой взглянул на Мартыня. Тот едва заметно усмехнулся, так как было в той речи одно слово, какого они не умели употреблять, поэтому, будучи произнесено впервые, оно прозвучало фальшиво. Никогда не говорили они «дорогой отец», про себя звали его стариком.
Могильщику на лопату набросали мелочи, затем чужие разошлись, а близкие еще задержались у могилы.
— На будущий год надо бы обнести оградой… — промолвил Екаб. Он был старшим сыном и унаследовал дом.
— Это твоя забота, — сказал Мартынь.
— Я устроил похороны, — возразил Екаб. — Мне одному, что ли, хлопотать обо всем!
— Гроб был самый дешевый, какой только можно достать, — отрезал Мартынь. — Я бы постыдился такой брать.
— Чего же ты не купил получше? — Екаб не остался в долгу.
Теперь и сестры пришли на помощь Мартыню и начали упрекать Екаба за то, что похороны были без музыки.
— Уж столько-то отец заслужил, чтоб его похоронили с оркестром.
— Да чего ж он не вступил ни в одно общество, — протестовал Екаб. — Тогда была б и музыка, и флаги.
Матери наконец удалось утихомирить спорящих, и все мирно и чинно дошли до взморья. Но, когда моторная лодка вышла в море, перепалка разгорелась снова. Чтобы перебороть шум мотора, говорить приходилось громко.
— Ты подлизывался к отцу, потому тебе одному все и досталось! — кричал Мартынь. — Но это не по закону, и я не успокоюсь, пока не получу свою долю.
— Отец сам так хотел, — отвечал Екаб. — Просил я у него, что ли.
— Ты вился угрем, кто же этого не видел!
— Уймись и не кричи, ты в моей лодке сидишь! — напомнил Екаб.
— Ах, в твоей? — передразнил Мартынь. — Ты ее делал?
— Если ты не уймешься, я вышвырну тебя на мель! — пригрозил Екаб.
Как ни пыталась мать примирить сыновей, ее робкий голос терялся в шуме мотора и криках. Ссора становилась все ожесточеннее, наконец, оба брата бросились друг на друга. Младший был сильнее. Стащив Екаба вниз, на настил лодки, он придавил ему грудь коленом и стал бить по голове. Уже оба были в крови, у черного пиджака Екаба отлетел воротник. Наконец зятьям надоело наблюдать за бессмысленной дракой и они вдвоем отбросили Мартыня на нос лодки.
— Это еще не все, — выдыхал он, отирая окровавленное лицо. — Он у меня еще получит.
Напротив поселка Грива, заметив на берегу людей, они заглушили мотор за третьей мелью и не плыли к берегу до тех пор, пока братья не ополоснули лица и не привели хоть сколько-нибудь одежду в порядок. Но на берегу драка вспыхнула снова, и смотреть на нее сбежались все местные бездельники. Трещали колья вешал, грузила от сетей замелькали в воздухе, в конце концов появился полицейский и составил протокол. Только тогда братья притихли и опомнились наконец, что надо идти домой и выпить за упокой. Они ушли вместе, так как не доверяли друг другу и боялись, как бы второй не выпил глотком водки больше.
Солнце село. Песок на берегу потемнел, и, казалось, холоднее стал ветер, шумевший над дюнами, серыми рыбацкими хибарами и черными лодками на берегу. У опрокинутого карбаса стояла кучка стариков. Они курили и глядели в море, будто ожидая возвращения одного из своих, кого сегодня увезли и кто больше не вернулся. И казалось, что они были здесь испокон веку, эти седые старики и эти черные лодки. Когда Симан Пурклав впервые увидел море, они уже были здесь, такие же, как сегодня, когда он ушел от них невозвратно. И казалось, что такими же они будут стоять здесь до судного дня, как вечное утверждение совместного труда земли и моря — седые старики и черные лодки. А ветер тем временем свежел.
Перевод В. Ругайс
ЖАН ГРИВА
ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА
Высоко над гребнями волн развевая пенистую косматую гриву, море ревело и бушевало, точно вырвавшийся из клетки лев. Упругий ветер гнул в дугу медно-красные стволы сосен. Налетая порывами, он сдувал с дюн легкий песок и уносил его белой поземкой, метался по улицам рыбацкого поселка, завивая жгутами прошлогоднюю солому, ломился в двери, хлопал ставнями. Третьи сутки чайки не вылетали в море, отсиживаясь под прикрытием дюн вблизи поселка на рыжеватом по-весеннему лугу: где в ложбинах местами еще белел последний снег. И рыбаки третий день не выходили в море, отдыхая у семейного очага, или, собравшись в кругу друзей в местном трактире, обсуждали свои дела. Чем же еще мог заняться человек, поневоле оторванный от работы!
В этот неуютный апрельский вечер недалеко от поселка, на дороге, соединяющей пустынное побережье с остальным миром, показались двое парней, одетых по-городскому, в беретах и с заплечными мешками. Борясь с порывами ветра, они энергично шагали вперед. Возле одной из лачуг парни остановились и изо всех сил стали стучать в дверь, словно боясь, что из-за рева моря и шума ветра их не услышат. Дверь отворилась, в ней показалась средних лет женщина с ребенком на руках и сердито спросила:
— Чего вы колотите?
— Господин Мартынь Кадикис дома? — спросил тот, что постарше.
— Господ здесь нет, только рыбаки, — резко ответила женщина и уже приветливо добавила: — Входите! Разве в такую погоду рыбак выходит в море?
Впустив пришельцев в темные сени, она с силой захлопнула дверь.
— Проходите дальше. Он сидит там, в большой комнате.
«Большая комната» оказалась узким, темным помещением с закопченными стенами и потолком. За столом сидел седоватый мужчина в поношенной рабочей куртке, с обветренным, загоревшим на весеннем солнце лицом. Взглянув с недоумением на пришельцев, он вдруг поспешно встал и кинулся на шею старшему.
— Янис Олиньш! — радостно воскликнул он. — Каким ветром тебя занесло?
— Весенним ветром, — ответил тот, целуя заросшую щетиной щеку Мартыня. Освободившись от объятий друга, Янис Олиньш повернулся к своему спутнику, который стоял рядом, комкая в руках синий берет. — Мартынь, познакомься с моим другом! Эдгар Слейнис, студент университета, журналист.
— Никогда еще столь высокие гости не посещали мою лачугу, — смеялся Мартынь, подавая Эдгару Слейнису жесткую руку. — Ну что? Бросьте куда-нибудь свои рюкзаки, снимайте пальто и будьте как дома! Истинные друзья бедности не стыдятся. Салака для голодного желудка найдется, спать уложу на пол. Садитесь за стол, дорогие гости!
Молодые люди сбросили рюкзаки, сняли пальто и сели за стол. Мартынь Кадикис тем временем принес бутылку горькой и несколько десятков нанизанной на водоросли копченой салаки. Паулина положила на стол каравай хлеба и отрезала каждому по душистому ломтю. Кадикис наполнил стакан и стукнул кулаком по столу.
— Черт побери, вот это событие — такие гости! А помнишь, как несколько лет назад мы с тобой стояли на рижской бирже труда в очереди безработных? Помнишь?
— Как же можно об этом забыть! — воскликнул Олиньш.
— А помнишь, как мне здорово попало от полицейских, когда была демонстрация безработных?
— Но им тоже от тебя досталось, — смеясь, добавил Янис.
— Еще бы! — гордо сказал Мартынь. — Уж если кого ударю, так почувствует.
— Он и теперь все такой же сумасшедший, — заметила жена, ставя на стол масленку и усаживаясь с малышом на руках. — Знала бы, не вышла за него замуж.
— Теперь уж не то… — покачал он головой и поднял стакан, чтобы чокнуться. — Если бы не ты, Паулина, и наш маленький Петерит, меня бы давно здесь не было.
— Куда ты опять надумал бежать? — возмутилась жена. — Будто бес в нем сидит и не дает покоя.
— И не будет покоя, — решительно сказал Мартынь. — Пока не сломают себе шею такие, как Гитлер и Муссолини, не может быть покоя. Друзья, выпьем за тех, кто сегодня в Испании борется против фашизма! Выпьем за свободу испанского народа! За победу республиканцев, Друзья!
Все чокнулись и выпили. Оба гостя заметно повеселели.
— Мы с Эдгаром думаем так же.
— Думать-то думаете, — наполняя стаканы, начал Мартынь. — А я бы так долго думать не стал. На вашем месте я бы уже находился там. Как называется бригада в Испании, которая состоит из иностранных добровольцев?
— Интернациональная бригада.
— Ваше место там, — убежденно проговорил Мартынь. — А я не могу. Сами понимаете, жена, ребенок, да еще долг за эту лачугу камнем висит на шее. А вы что?
— Мы? — впервые вмешался в разговор Эдгар Слейнис, и в его глазах, обращенных к хозяину дома, засветилась надежда. — За этим-то мы и пришли сюда. Но скажите, пожалуйста, как туда добраться?
— Не каждый может получить заграничный паспорт, — заметил Янис Олиньш. — Кроме того, законом запрещен въезд в республиканскую Испанию. Ну скажи, Мартынь, как туда, добраться? Посоветуй нам. Мы к тебе за этим и пришли.
— Ну и хитрецы! — воскликнул Мартынь и задумался. Немного погодя он поднял голову и пристально посмотрел на юношей. — Вы это серьезно говорите?
— От всей души! — воскликнул Янис. — Ты угадал наши мысли.
— Только мы боялись… — хотел помочь другу Эдгар.
Мартынь возмутился:
— Что?! Бояться меня?! Да я вас сегодня ночью за море переброшу. Хоть сегодня, даже в шторм.
— Ври, да знай меру! — сердито вмешалась жена. — Известно, пьяному море по колено. Никуда ты не поедешь и никого не перебросишь. Кончайте — и живо спать! Вам, молодые люди, я постелила на сеновале. Пойдем, старик! Спокойной ночи!
Отправив мужа с сыном спать, Паулина сама проводила гостей на сеновал и устроила их на ночлег. Когда хозяйка с фонарем спустилась по лесенке вниз и закрыла за собой дверь, Эдгар прошептал:
— Видишь, как нехорошо получилось!
— Я еще не теряю надежды, — укутываясь плотнее одеялом, ответил Янис. — В крайнем случае он подскажет нам выход. Назад мы не вернемся. Я уже передал товарищам свою подпольную работу, отказался от меблированной комнаты.
— В последние дни за мной неотступно следовали шпики, — озабоченно проговорил Эдгар. — Наверно, пронюхали, что я пишу фельетоны в нелегальной печати…
— Да и я еще не арестован только потому, что они хотели выследить местонахождение нашей подпольной типографии. А теперь спать! — решительно приказал Янис. — Утро вечера мудренее.
Янис заснул сразу, а Эдгару не спалось. Как обычно в незнакомом месте, его мучила бессонница, а тут еще прибавилась тревога за дальнейшую судьбу. Удастся ли осуществить заветную мечту — попасть в республиканскую Испанию и в рядах Интернациональной бригады бороться с фашизмом? Не хотелось думать, что начатый путь оборвется на морском побережье, содрогающемся в эту ночь от шторма и ударов волн. Может быть, отправиться в Лиепайский порт и попытаться проникнуть в угольный бункер какого-нибудь иностранного корабля? Или тайно перейти границу и дальше отправиться пешком? Янис рассказывал, что одному подпольщику это удалось. Он дошел до Испании пешком. Шесть раз ловили его на границе, шесть раз сидел он в тюрьме, но, выйдя оттуда, опять пускался в путь. Через семь месяцев он все-таки успешно добрался до заветной цели и теперь сражается в Мадриде.