— Садись в каюту, согрейся и поешь. Мы обсудим, как тебе помочь.
Заботливо поддерживая Эдгара, рыбак ввел его в теплую каюту. Он налил ему из термоса горячего, ароматного кофе.
— Ночью мы тебя доставим на берег, — сказал он Эдгару. — Один из моих сыновей тоже борется в республиканской Испании. Он был матросом, во Франции сошел с корабля и уехал в Испанию. Если встретишь его, передай привет…
Эдгар выпил кофе. Горячий огонь пробежал по всему телу, и к мускулам пришла новая сила для далекого пути. Много было потеряно в эти дни, слишком много. Но вера в цель, вера в победу была так же сильна и несокрушима, как этот уединенный гранитный остров в далеком море.
И это самое главное, что нужно человеку, чтобы жить, бороться и побеждать.
Перевод М. Михалевой
ХАРИЙ ГАЛИНЬ
ЛАДЕЙНАЯ КУКЛА
Первые лучи восходящего солнца пробились сквозь крону единственной над Кудесным ключом чахлой липы, чахлой, надо думать, оттого, что с полуденной стороны когда-то задел ее шальной снаряд или осколок, и хоть рана зажила, ствол стал трухляветь, дуплиться. А единственной оттого, что над Кудесным ключом искони росла одна липа, да и та, не дотянувшись до вершин стройных сосен, обычно увядала, пустив от корня молодой побег. Стойкий корень, стойкое дерево, стойкий ключ, тоже единственный на всю округу. С виду вроде бы такая же дюна, как все прочие, окаймлявшие старый берег. Теперь-то море от них отступило километров на пять, осталась полоска воды, узкая бухточка, а вдоль нее растянулись рыбацкие лачуги, сараи для сетей, и вблизи поселка лишь этот родник, в знойный день от студеной воды его зубы ломит, а ударят морозы, ключ и тогда не замерзнет. Дюны, полукружьем обступившие поселок, — сосновые пустоши. Даже очень старые рыбаки не знали, что у подножья тех песчаных холмов плескалось некогда древнее море, знал о том лишь учитель да те, кто на уроках в свое время внимательно слушали его рассказы. Вода Кудесного ключа была вкуснее, чем в колодцах, от той воды илом и железом попахивает, а ключевая свежа и прозрачна. С пригорка сбегал ручеек и терялся в поросшей осокой низине, по весне и осени затопляемой бушующим морем. На пути своем ручей подтачивал бок большого серого валуна, замшелого и плоского, как столешница, и такого просторного, что на нем преспокойно можно было бы улечься вдвоем, за неимением подушки положив головы на обветренные корневища сосны.
И лучи восходящего солнца, пробившись сквозь крону единственной чахлой липы у Кудесного ключа, в самом деле осветили на замшелом камне двух спящих, прикрывшихся поношенным старым плащом.
Первым поднял голову мужчина, точнее, парень того возраста, когда начинает пробиваться первый пушок. Приподнявшись на локте, залюбовался волосами девушки, в лучах солнца просиявших золотом. Заметив, что губы девушки складываются не то в улыбку, не то в слово, он своими обветренными, припухшими губами коснулся ее губ. Руки девушки обвили его шею, и парень ощутил на устах крепкий поцелуй.
— Ула, знаешь, кого ты напомнила мне в рассветных лучах?
— Кого, Виз? — Девушка сладко, словно кошка, потянулась.
— Ладейную куклу. Ну, в общем ту штуковину, которую старики режут из сосновой коры, чтобы привязать к фальшкилю. Раньше, когда лодки делались в поселке, их на самом брусе фальшкиля вырезали, а теперь льняной бечевкой привязывают, — как же выйти в море без заступницы и хранительницы.
— Ну тебя, Виз! Чего не взбредет в голову! Никакая я не кукла, а женщина.
— А я не говорю, что кукла! Но когда лучи солнца коснулись твоего лба, волос, то… — И парень умолк, должно быть, не найдя слов, чтобы передать пережитое им чувство, пока он любовался девушкой.
Помолчав, она заговорила совсем о другом:
— Виз, а кто стрелял ночью? Я сразу проснулась, стало страшно, но ты так сладко спал, прижалась к тебе и опять задремала.
— К выстрелам я привык, они мне сон не тревожат. В последнее время, правда, стрелять стали реже. Настрелялись, пора угомониться.
— Теперь угомонятся. Ладно, Виз, пошли. Мне скоро сети выбирать или треску шкерить. Еще не знаю, сети ставили или длинники.
— Если отец или брат не поправятся, сам в море пойду. Ведь у твоего бати в лодке место найдется?
— Я спрошу…
И Ула с Визом ушли от Кудесного ключа, сначала напившись его бодрящей воды, потом, ниже по течению, сполоснув лица, ушли, накрывшись одним плащом, туда, где виднелись дома и сараи рыбацкого поселка, ушли, чтобы стать там Дартой и Волдисом, поскольку звали их Дартулой и Висвалдисом, хотя полным именем их никто пока не величал.
На окраине поселка они остановились.
— Волдис, чего это вокруг твоего дома народ собрался? — первой спросила Ула, превратившаяся в Дарту. Был у них уговор Улой и Визом называть друг друга лишь наедине.
— Не знаю, Дартыня. — И Волдис рванулся вперед, будто готовясь к прыжку. Его плащ повис на плечах Дарты.
— Виз… — Дарта, она же Ула, позвала так тихо, что казалось, утренний ветерок погасит ее голос, а произнесенное имя, не дойдя до слуха того, кому адресовалось, падет к ее ногам, расколовшись на тысячу сверкающих осколков. Однако Виз, он же Волдис, он же Висвалдис, встрепенулся: впервые девушка вблизи поселка назвала его именем, произносимым лишь у Кудесного ключа.
— В чем дело, Ула? — Парень подождал, пока она подойдет ближе.
— Мне страшно. Не оставляй меня! Возьми спой плащ, пойдем вместе.
Висвалдис смутился. Обычно сама Дартула, еще не выйдя из леса, вырывалась из его прощальных объятий и убегала, словно белка. Не велика беда, если кто-то и увидит их вместе! Старухи давно уж судачат… Дескать, Волдис из семьи голодранцев Бамболов с богачом Фишером вздумал породниться. И вот теперь она сама… Как хотелось Висвалдису, чтобы вокруг его дома сейчас не толпился народ. Весь поселок, похоже, сошелся туда. Парень забрал у Дартулы плащ, надел его, взял девушку под руку и, не взглянув на нее, — глаза прикованы к дому, — проговорил:
— Пошли!
И зашагали рука об руку к поселку.
И Фишер Иоганн, самого бывшего пастора племянник, слышал в ночи выстрелы, — он как раз вышел в море выбрать два тресковых длинника. Услыхав выстрелы, почему-то вспомнил о младшем сыне, которого давно считал погибшим, как и двух других своих сыновей, утонувших в море. Но Роланд не в пучине морской погиб, не то можно было бы его помянуть с печальным вздохом. Роланда забрали германские господа уже под конец своего правления, и целых шесть лет не было о нем ни слуху ни духу.
Но вот однажды темной ночью… Раз-другой тявкнула собака — и смолкла, потом заскулила тихонько. Ветер простонал или голос послышался? Иоганн натянул штаны и босиком подкрался к двери, заложенной крепким засовом. Такие нынче времена, народ сумасбродит, будто белены объелся. Слава богу, теперь уж поменьше, дух можно перевести, ночами спать спокойно.
У двери он тихо окликнул: «Султан!» — и пес отозвался, заскулил. Затем раздались три негромких стука и хриплый голос: «Отец, открой!»
Более растерявшись, чем обрадовавшись, Иоганн откинул засов, и в дом ввалился человек, из-под плаща блеснув вороненой сталью. Как раз в тот момент хмурое небо слегка расчистилось, и в окно луч уронила одинокая звезда.
— Роланд, ты? Наконец-то! Пойду мать разбужу. — И он уж было потянулся к гвоздю за керосиновой лампой.
Сын властной рукой остановил его.
— Не надо ни света, ни матери! Женщины не умеют держать язык за зубами. Накорми нас и переправь в Швецию!
Иоганн смешался.
— Кого это — вас?
— Приятели в леске дожидаются. В одной лодке все уместимся, медлить нельзя. Легавые идут по пятам. Не стало житья в лесу.
— Значит, скоро сюда пожалуют. Нюх у собак хороший…
— Тебе бояться нечего, отец. Не такие мы дураки, чтоб своих подводить. Двуногие красные псы за нами идут по следу.
— А вы бы сами явились с повинной. Вон у нас в поселке… Тот же Бамболов Янис…
— У вас в поселке нет порядка, как я погляжу, в иных местах с предателями разговор короткий. Ну, так как же?
Старый Иоганн ничего не мог придумать, он вообще привык обдумывать все не спеша, основательно. Давно хотелось сына повидать. Однако этот ночной пришелец вроде и на сына не похож, вишь ты, мать родную после стольких лет не желает видеть. Что ж, пусть будет так.
Иоганн вынес из кладовки полмешка вяленой камбалы.
— Вот возьми и ступай своей дорогой! Хлеба в доме нет, картошку не варили.
— У богача-то Фишера и хлеба в доме нет! А в былые времена чуть не полпоселка у него ходило в должниках. И после этого ты мне советуешь красным добровольно сдаться.
Роланд Фишер повысил голос, но Иоганн поднес к губам палец.
— Тсс… Сон у матери чуткий. А хлеб нынче дома не печем, только пироги да лепешки по праздникам. Хлопот меньше…
Молодой Фишер промолчал, а старик снял с плиты котел.
— Тут мать картошки наварила. Мелковата, правда, но другой нет. — И поверх камбалы высыпал эту мелочь. — Ну, а теперь иди…
— Так как насчет лодки? Нам нужно поскорей убраться в Швецию.
— А мне бы поскорей убраться к господу богу. Нет у меня лодки. Она у колхозного пирса…
— Отняли?! — Голос молодого Фишера дрогнул от злобы и отчаяния.
— Сам отдал, когда в колхоз вступил. Если кажусь тебе слишком красным, не стесняйся, ставь отца к стенке.
— Да как ты решился на такое? — растерянно спросил Роланд.
— А что было делать? Где новый мотор взять, где бензин, сети? Все дает колхоз. А ты сиди себе в лодке, рыбачь, никаких забот, никого нанимать не надо. Чем не жизнь. В урочный день пошел, деньги получил. На троих вполне хватает, еще остается, так что сам вступил в колхоз, никто меня не неволил, скорей наоборот — не очень-то хотели принимать. Один хлюпик, из города к нам приехал, говорит — нельзя, он, дескать, кулак. Пускай идет куда подальше. Но тут вмешались старые рыбаки, мы, говорят, лучше тебя знаем Иоганна Фишера. А в долг давал нам потому, что было, что дать, не отказывался подождать, когда платить было нечем, никого по миру не пустил, ни с кого шкуру не снял. Я и сам не знал про себя, что такой хороший. Прослезиться впору.
— Мой отец, словно нищий, голь перекатную упрашивал, чтобы те его в свою компанию приняли…
— Ладно, ступай себе, дай мне умереть спокойно, ибо, как сказано в писании: не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют.
Роланд раскрыл было рот, намереваясь что-то сказать, но только отмахнулся.
— Лодки где?
— В море или в бухте. Шли бы в соседний поселок…
— Сами знаем, куда нам идти. Ты меня не видел, запомни, иначе и тебе несдобровать. — С этими словами парень канул в ночную темень, тучи опять сомкнулись, погасив единственную звездочку в небе.
Старый Иоганн Фишер задвинул засов и тяжко опустился на кухонную скамью. Неужели он так стар, что ноги уже не держат?
Приоткрылась дверь, в белой ночной сорочке на пороге появилась жена Урзула. Немецкие имена в богатых рыбацких семьях издавна были в почете.
— Роланд? — спросила спокойно, равнодушно. Иоганн не ответил, сказал только:
— Подай напиться.
Жена зачерпнула кружкой кваши, потом добавила так же спокойно:
— Ладно, старик, пойдем спать!
Широкая супружеская кровать поскрипывала, пока Урзула отчитывала свою вторую половину:
— Ты сам виноват. Не наш Роланд ребенок. Его лаумы-волшебницы подменили. Таким ледащим родился, в первый же день просила пастора привезти, окрестить его, но ты дрых, пива налакавшись. Только на четвертый день пастора привез, сынка своего крестного…
— На третий, — возразил было Иоганн.
— Мне лучше знать. Говорю — на четвертый, а тем временем лаумы-волшебницы успели его в люльке подменить. После стольких лет мать родную повидать не пожелал… — И Урзула всхлипнула. — Нет, не сын он мне, лаумы его подменили. Ты тоже хорош — лень было на люльке новый крест выжечь…
— Были на ней уже два от старших сыновей, — опять возразил Иоганн. — Ну и где теперь Детлав с Иоганном?
— Те хоть в море утонули, как порядочные люди. Почему лодку на замок не запер? Вышли в море на веслах, когда всякому дураку было ясно: северяк подует. Начитались глупых книжек… Дурни они и есть дурни…
Муж помалкивал, и Урзула снова завелась:
— Беда не ходит в одиночку. Дартулы опять дома нет, в окно, поди, вылезла. Где это видано, чтобы девки сами к парням бегали? И к кому? Чем это Бамболов Волдис, не пойму, ее приворожил? Нашла себе молодца! Последние бедняки в поселке…
— Последние будут первыми, а первые — последними…
— Видать, ты в жизни погрешил изрядно, коли на старости лет с ума нейдет священное писание. Чего ж на пасху не причастился?
— Мой бог — в моем сердце. Что же касается церкви… Я туда, ты знаешь, не ходок с тех пор, как сынок моего крестного…
Тут Иоганн испустил тяжкий вздох и умолк.
— Да ведь то был всего-навсего беглый русский военнопленный, кого он тогда застрелил.
— То был всего-навсего человек! И не к лицу слуге господа бога человека лишать жизни, ибо жизнь каждому богом дается. Если надо застрелить, мало ли в поселке было шуцманов и германцев? У тех обязанность такая — убивать.
— Не суди, да не судим будешь! Вот как с нашим Роландом…
— Зря бесноватого пастора пригласили тогда на крестины.
И муж перевернулся на другой бок, давая понять, что разговор окончен, однако Урзула никак не могла успокоиться.
— Чего с собой ему дал?
— Вяленой камбалы да картох, из тех, что свиньям отварены.
— И ни краюшки хлеба, нисколько сала? Ведь он же твой сын!
— Как он может быть сыном мне, раз он тебе не сын? Раз его лаумы-волшебницы в колыбели подменили?
Урзула заплакала, а Иоганн не стал ее утешать. Бывают моменты, когда слезы — лучшее лекарство. Тогда человека надо оставить в покое. Выплачется — станет легче.
Обо всем этом Иоганн Фишер вспомнил прозрачной ночью, услыхав далекие выстрелы.
«Хоть бы Роланд успел подальше уйти, не оказался бы замешанным, — подумал он. — А то и меня перестанут в море пускать». Но потом рукой махнул. «Не все ли равно! Старость горше чесночной головки. В случае чего можно и на берегу сети полатать».
И пробравшись к носу лодки, он прикрыл ладонью привязанную к фальшкилю резную фигурку и принялся молиться:
— Святая мать, редко я тебя тревожил, в жизни мне всего было вдосталь, только вот с детьми не повезло. Да ты знаешь. Двоих море взяло, третий оборотнем стал, кровь людскую повадился пить. Что делать, на то была твоя воля! Никогда не докучал тебе просьбами, жизнь свою праведно прожил, никогда другим того не делал, чего сам не хотел, чтобы делали мне. Ты знаешь, с моего двора никто не ушел с обидой вместо хлеба. Теперь стар стал, об одном поэтому прошу: пошли мне смерть достойную, позволь в море утонуть или лечь в могилу на кладбище за околицей!
Святая мать, я знаю, волей твоей мне даден долгий век, после меня навряд ли кто из молодых тебя почитать так же станет, когда старая бечева оборвется. Молодые за борт тебя выбросят, как многое другое уже побросали. Быть может, так оно и нужно, хотя я кое-чего нынче в толк не возьму.
Святая мать, в последний раз тебя прошу: пошли мне смерть достойную, а если можешь, то и легкую смерть пошли! И не забудь еще Дартуле детишек дать, чтобы род наш совсем не сгинул! Она распустилась, конечно, сама за парнем бегает, но, может, нынче так и нужно, парней осталось мало. На каждого, считай, по три-четыре девки.
Ну так вот, святая мать, дай тебе бог еще много лет за морем приглядывать, но о моих просьбах не забудь! Не то осерчаю, сам тебя за борт выброшу. Или, думаешь, в лесу сосен корявых мало, или ножа у меня нет. Прости, святая мать, меня, грешного, услышь мою смиренную молитву! Аминь!
Не то что простой рыбак, и мудрые мужи, знатоки писания, называй они себя теологами, филологами или даже философами, не смогли бы сказать, кому молился Иоганн; мати-морю синему, духу ладейному или же литовской богоматери. В конце концов, это и не важно. Бог высоко, царь далеко, а резная ладейная кукла у каждого рыбака в море всегда под рукой, в любой момент ей можно душу излить, как отцы и деды испокон веков делали. На востоке обозначилась бледная полоска зари, луч восходящего солнца коснулся головы ладейной куклы, и резная фигурка потеплела, будто ожила.