Иван Никитович Шутов
Апрель
ГЛАВА ПЕРВАЯ
— Папа! Упал горшок с твоей чайной розой.
Порыв ветра распахнул окно. Гардины взметнулись под потолок. От вихрей пыли и низко нависших над городом туч в комнате стало сумрачно. Начиналась буря.
Инженер-майор Лазаревский закрыл окно, мимо которого промелькнул большой лист кровельного железа, поправил гардины. За стеной громко хлопнула дверь, что-то упало. Прозвучал звонкий девичий голос:
В квартире стало тихо. Отголоски бури доходили сюда приглушенными.
Начальник строительства моста на Шведен-канале Александр Игнатьевич Лазаревский — рослый, широкоплечий, полный сил и здоровья офицер — уселся в кресло и положил на зеленое сукно стола большие, сильные руки. Клочковатые, густые брови и широкая окладистая борода придавали его облику несколько суровое выражение. Но большие серые глаза, поблескивающие энергично и молодо, смягчали эту суровость. Человек с такими глазами не мог не любить дружеских разговоров, хорошей шутки и еще многого, что привлекает жизнерадостных, сильных людей, проводящих значительную часть своей жизни в палатке строителя, в таежной землянке, под открытым небом. Весь облик Александра Игнатьевича выдавал в нем человека, привыкшего распоряжаться, приказывать, уверенного, что приказы его целесообразны и будут в точности выполнены.
Против Александра Игнатьевича сидел венский инженер Бальдур Гольд, худой, желтолицый человек в клетчатом пиджаке. Костлявые его пальцы, украшенные двумя перстнями, играли шелковым шнурком монокля, на острых коленях лежал портфель красной кожи. Глаза инженера, избегая встречи со взглядом Александра Игнатьевича, торопливо перебегали с предмета на предмет, ни на одном долго не останавливаясь. Александр Игнатьевич обратил внимание на эту особенность своего собеседника и подумал, что такие беспокойные глаза бывают у людей с нечистой совестью.
Гольд — владелец строительной конторы, но занимается делами, не имеющими никакого отношения к строительству. Он может добыть все, чем спекулируют на венском черном рынке: пенициллин, шелковые чулки, шоколад, консервы. Для строительства моста на Шведен-канале он обязался поставить чугунные перила художественного литья — единственное, чего не хватало стройке. Александр Игнатьевич не хотел вступать в деловые отношения с «деятелем» черного рынка, но литейные заводы в Вене не работали, и к услугам Гольда пришлось обратиться поневоле.
Внезапно разразившаяся буря прервала беседу в самом начале; Гольд успел сказать, что дело с перилами принимает неожиданный оборот. Александр Игнатьевич насторожился. Он понял, что Гольд неспроста пожертвовал для визита воскресным утром. «Утренний час даст золото» — эту любимую поговорку Гольда Александр Игнатьевич вспомнил сейчас. Некоторое время они молчали.
— Я слушаю вас, Гольд, — начал Александр Игнатьевич, видя, что собеседник не намерен продолжать. — Что случилось с перилами?
Гольд смотрел в окно. Вихри пыли все еще проносились мимо.
— О, эти апрельские бури, — пробормотал он. — Страшный бич нашего израненного города. Близость Альп… понимаете? Частые циклоны… Что с перилами, изволили вы спросить? Преспокойно лежат у меня на складе. Я пришел вам сообщить, господин майор, что вынужден их продать другим.
Лазаревский удивленно поднял брови:
— Почему?
— Мне предлагают за них больше.
— Но ведь мы заключили с вами соглашение, заплатили вам половину стоимости перил.
— Цель моего визита, господин майор, и заключается в том, чтобы возвратить вам деньги.
Гольд усиленно протирал монокль носовым платком.
— Кому же понадобились эти перила? Что вам предлагают за них?
Гольд все свое внимание сосредоточил на монокле.
— Американцы, господин майор, хотят отстроить на Кертнерштрассе дом, разрушенный их же бомбой. Он принадлежал до войны американской фирме. Я спросил уполномоченного фирмы: «Вы заплатите сигаретами?» — «О’кэй!» — «Вы мне дадите десять тысяч сигарет?» — «О’кэй!» И теперь я хочу, чтобы вы меня поняли, господин майор. Одна американская сигарета стоит в городе два с половиной шиллинга. У меня охотно возьмут оптом по два. Двадцать тысяч шиллингов! Это ровно вдвое больше того, что предлагаете вы. И здесь обоюдная выгода: американцы охотно заплатят мне сигаретами, они им стоят гроши. А я…
— А мост, Гольд? — спросил Александр Игнатьевич. — Мы строим мост для вашего города.
— О городе пусть думает муниципалитет.
— Но ведь это ваш родной город! Помните, вы недавно восторгались: «О, мы так любим Вену! Много прекрасного подарил этот город миру: венский вальс, венские стулья, венские булочки. А Моцарт! А Бетховен! А Стефан-кирхе!» Почему же вы не хотите поступиться личной выгодой ради вашего родного города?
Гольд быстро взглянул на Лазаревского. «Какой подвох кроется в этом?» — спрашивали настороженные глаза желтолицего инженера.
— Да, господин майор, — ответил он, помедлив. — Это родной мой город, и я его люблю.
— Странная любовь! Город разрушается на ваших глазах, но никому не приходит в голову убрать из-под ног мусор от развалин. Вы декламируете о любви, но ничего не делаете, чтобы ее подтвердить. Слышите? — Александр Игнатьевич кивнул головой в сторону окна. — Ваш город скрипит и стонет. Буря терзает его. Он очень болен, Гольд.
— Но я не в силах вылечить его, господин майор.
— Так помогите тем, кто лечит.
— Американцы тоже собираются отстроить дом.
— Мы выстроим мост скорее. С первого мая наладится нормальное движение через канал…
— А я останусь в убытке? — Гольд язвительно улыбнулся. — Нет, господин майор, этот вариант меня не устраивает. Я не хочу, чтобы надо мной издевался каждый мальчишка. А я для многих стану посмешищем, если упущу американское предложение.
— Значит, заключенное нами соглашение теряет силу?
— Да, если…
— Что?
— Если вы не заплатите мне той же суммы, что и…
— Я не вправе заплатить вам больше. Я плачу не из собственного кармана.
— Но вы договоритесь. Я готов подождать. Ради моста, разумеется.
— Перила не стоят таких денег.
— Я прекрасно это понимаю, господин майор. Вы предложили мне предельно высокую сумму. И американцы, запроси я с них двадцать тысяч шиллингов, подняли бы меня на смех. Но они платят сигаретами, которые им обойдутся в пять раз меньше того, что вы мне предложили. Я на этом делаю свой бизнес. Не могли бы и вы рассчитаться со мной так же? Ведь на ваших складах сигареты стоят гроши. Здесь обоюдная выгода. Ради моста, только ради моста, я готов сохранить с вами деловые отношения.
— А кто мне гарантирует, — жестко сказал Александр Игнатьевич, — что вы завтра же не придете сюда и не скажете: «Американцы предлагают мне за перила на две тысячи сигарет больше?»
— Здоровая конкуренция, господин майор.
— А во что превратит меня, строителя, ваша конкуренция? В мелкого гешефтмахера? Сегодня я вам добываю сигареты, а завтра — сахар, потому что с сахаром вам выгоднее будет делать свой бизнес.
— Я согласен и на сахар, господин майор.
— Но я не согласен. Это не наш стиль работы, господин Гольд.
— Что же, ваш стиль против деловых принципов в отношениях? — поинтересовался Гольд.
— Нет. Деловые принципы нашего стиля строятся на иной основе.
— Что же это за основа?
— Общая цель. В данном случае мост. Все основания для сотрудничества налицо. Но у вас иные соображения…
— Всякий коммерсант в моем положении рассуждал бы точно так же.
— Тем хуже для моста!
— Мне, господин майор, в конце концов, безразлично, пойдут ли мои перила на строительство моста или на ремонт Стефан-кирхе.
— Вас интересуют только деньги?
— Я деловой человек, — ответил Гольд, — и деньги — цель моей деятельности. Но…
— Довольно! — глаза Лазаревского гневно блеснули. — Прекратим этот бесцельный разговор. Деньги, которые вы получили за перила, завтра возвратите начальнику финансов нашей комендатуры.
— Я очень сожалею, господин майор, — пробормотал Гольд. — Очень сожалею.
Пока Лазаревский писал распоряжение, Гольд ловко вставил в глаз монокль и рассмотрел висевший на стене проект арочного моста на Шведен-канале.
«Без моих перил им не обойтись, — думал он. — Пусть этот бородатый большевик попробует поставить деревянные. Его засмеет весь мир. Пусть только попробует…»
Как и в начале беседы, лицо Гольда было кислым и вялым. Получив записку, он вежливо поклонился и вышел.
Александр Игнатьевич возвратился к прерванному занятию. Выложил на стол груду измятых тетрадей и записных книжек в потертых обложках. В них был материал, собранный для большой работы. Ей Александр Игнатьевич отдавал каждый свободный час. Он задумал написать книгу о мостах; наряду с формулами, чертежами, математическими расчетами в книге будут и поэтические страницы о труде, о перспективах, которые открывает перед строителями послевоенный пятилетний план, о том, что можно построить в стране с гордым и величественным именем — Союз Советских Социалистических Республик.
В тетрадях и записных книжках собраны многочисленные заметки о строительстве мостов во время войны, о рождении новаторства, о железном графике времени, в который укладывались трудоемкие работы. Толстая тетрадь в клеенчатой обложке заполнена записями о работе клепальщика Андрея Самоварова, плотника Афанасия Бабкина, кузнеца Ивана Гаврилова, каменщика Игната Пушкаря и других скоростников-новаторов. В будущей книге все это должно стать увлекательным рассказом о труде советских людей, о героическом их подвиге во время войны.
Листая выцветшие страницы, Александр Игнатьевич вспоминал дни строительства на Днепре, израненную войной землю Украины.
Он видел последний километр фронтовой осенней дороги. Дальше — Днепр… На заречных высотах, за колючей проволокой, притаившийся враг… Конские трупы, обломки колес и ветер, треплющий сиротливый куст… Непролазная грязь села, недавно отбитого у врага. Нанесенная рукой оккупанта цифра чернеет на стене хаты с весело расписанными ставнями. И, точно жалуясь на перенесенные невзгоды, скрипуче поет старая дверь. Найдут ли за нею тепло и отдых строители в мокрых отяжелелых шинелях?…
Голые стены, старая лавка у окна, темный и холодный зев печи. В горнице нет ни расшитых рушников над семейными портретами, ни подвешенных к потолку пахучих пучков трав, ни цветастой, как летняя степь, скатерти на столе; на полу — жирные комья чернозема, занесенные сапогами недавних постояльцев, на деревянной кровати — ничем не прикрытая солома. Рушники, простыни, подушки брошены врагом в окопах, втоптаны в осеннюю грязь, испороты штыками.
Старая хозяйка ласкова и приветлива. К вечеру жарко трещит в печи солома, теплится в углу робкий огонек коптилки. На краешке стола тихо шелестят развернутые чертежи будущего строения. Хозяйка вносит свежее сено, рядно, отдает спрятанную от оккупантов подушку. Выслушав о пережитом в этой хате, рассказав о своих делах, бойцы заводят походный патефон. И льются песни о тройке, о метелице, о майской Москве — обо всем, что любо-дорого сердцу каждого. И становится хата всеми своими углами близкой, как дом родной. А ночью невдалеке начинают громыхать артиллерийские громы. Выйдет хозяйка на крыльцо, увидит отблески орудийных зарниц, наслушается грохота и возвратится в горницу тихая, с низко склоненной головой и, пройдя меж спящими, пожелает добра тем, кто нашел в эту ночь тепло и приют в ее хате и кому предстоят за Днепром дальние боевые дороги…
…В районе, где начал работу мостоотряд, ширина реки доходила до километра. Рядом со взорванным нужно было построить деревянный железнодорожный мост. На строительство было дано две недели. В такие сроки людям Лазаревского никогда еще не приходилось сооружать мосты через широкую реку. Дорога была каждая минута. Мостостроителей торопили. Но они сами понимали: медлить нельзя. Мощные танки, артиллерию, эшелоны с продовольствием и боезапасом надо как можно скорее перебросить на правый берег.
Противник находился невдалеке. Над механическим копром, забивающим сваи, медленно пролетал двухфюзеляжный «Фокке-Вульф» — разведчик. Зенитки открывали дружный огонь. Самолет удалялся, а по участку начинала бить вражеская артиллерия. Огромные столбы воды окатывали строителей. От разрывов на берегу поднимались непроницаемо черные, высокие дымы. Прилетали «Юнкерсы», бомбили, но люди ни на минуту не оставляли работы.
В одну из бомбежек был убит командир мостоотряда инженер-майор Горбунов. Его заменил Александр Игнатьевич.
Плотник Афанасий Бабкин со своим отделением выполнял две с половиной нормы. Во время бомбежки его взрывной волной сбросило с мостового настила в воду. Бабкин стал тонуть. Его вытащили на понтон, который перевозил заготовленные части на середину моста. Бабкин выбрался на мост трясущийся, бледный, его рвало, зубы выбивали лихорадочную дробь. Александр Игнатьевич разрешил плотнику обсушиться и отдохнуть в землянке. Но Бабкин, выпив сто пятьдесят граммов спирта, вернулся на свой участок.
Работы продолжались и ночью при тусклом свете фонарей. Небо затягивалось чугунными тучами. За ними гудели вражеские самолеты. Десятки осветительных ракет падали из-за туч, их яркий свет заливал стройку, быки, торчащие из черной воды, пролеты старого моста. Работу продолжали, как говорил Бабкин, «при бесплатном освещении».
Свистели бомбы. Зенитки окружали самолеты молниями разрывов. Каждую ночь два-три «Юнкерса», объятые пламенем, с предсмертным воем падали в Днепр, и река поглощала их.
Героический бой со стихией, мраком и вражеским огнем вели в немыслимых условиях обыкновенные люди: им было холодно, они уставали, их нервы трепали непрерывные бомбежки и артиллерийские обстрелы. Но советские люди ради победы над врагом были готовы на любые лишения. Падал сраженный боец, его товарищ не ждал, пока пришлют замену, а работал за себя и за убитого.
Мост строился такими темпами, каких не знала ни одна стройка мира.
Когда пришла смена, плотник Бабкин отказался оставить свой участок: «Я еще могу работать. Я двужильный», — и продолжал трудиться со своим отделением под бомбежками и артиллерийским обстрелом. Укладывая доски настила, он приговаривал: «Вот еще одна дощечка на гроб Адольфу». Бабкин никогда не называл фашистского фюрера по фамилии, а бросал презрительно и отрывисто: «Адольф… который сволочь!»
До правого берега оставалось несколько метров. Серым, туманным утром над строительством появились «Юнкерсы». Началась длительная и ожесточенная бомбежка. Первую партию самолетов сменила вторая. Мостоотряд понес большие потери: пятнадцать убитых, двадцать пять раненых. Но работы не прекращались. Зенитки не давали «Юнкерсам» бомбить планомерно. Самолеты рассеивались, беспорядочно сбрасывали бомбы. Вода бурлила, кипела. Днепр волновался и шумел.
Мостостроители закончили мост в срок. Он и поныне стоит над тихими водами Днепра, ждет смены. И под рукой инженера-строителя лежит эскиз нового моста-красавца.
Мыслью Лазаревского неотступно владела идея создания мостов новых конструкций. Для претворения ее в жизнь у Александра Игнатьевича было достаточно опыта. Немало мостов, построенных им в разных районах Советского Союза, свидетельствовало об этом. Старый кожаный чемодан Александра Игнатьевича, постоянный спутник в путешествиях, ныне мирно покоящийся на московской квартире, мог бы рассказать немало интересного о тихих и бурных реках Урала и Сибири, о красоте волжских берегов, о тайге и степи, о звездных ночах Крыма и синих горах Кавказа.
Среди эскизов новых мостов бережно хранился номер «Правды», в котором был опубликован послевоенный пятилетний план — гигантская программа мирного созидания. За цифрами пятилетки творческому воображению Александра Игнатьевича рисовались новые гиганты индустрии, гидроэлектростанции, светло-водые каналы, дающие земле невиданное плодородие, города-сады и магистрали, на которых будут торжественно звенеть металлом новые мосты.