Мастерской, видно, давным-давно никто не интересовался. Всюду валялись осколки разбитых опок и заплесневелые куски шамотного кирпича.
— Можно, Александр Игнатьевич, в этот сарай живую душу вдохнуть и заставить вагранку чугун варить?
— Можно, Вася. Переоборудовать только надо. Добыть опоки нужных размеров, ковши, но не это главное. Душа — это прежде всего люди.
Выйдя из мастерской, Александр Игнатьевич подсел к детям, разговорился с ними.
— Здесь жила Фрици, — сказал мальчик, протянув руку с гармошкой в сторону мастерской.
— Кто это Фрици?
— Сова. Она очень страшно кричит по ночам.
— Придется Фрици поискать себе квартиру в другом месте, где-нибудь на кладбище.
— А разве вы собираетесь здесь что-то делать?
— Возможно.
— Тогда вам придется спросить разрешения у дядюшки Вилли.
— Он хозяин мастерской?
— Нет, но у него живет Грета — вот эта девочка. Она сирота. Ее отец был хозяин.
Голубоглазая девочка с короткими косичками потупилась при этих словах.
— Как тебе живется, Грета, у дядюшки Вилли? — спросил Александр Игнатьевич.
— Хорошо, — коротко ответила девочка.
— Дядя Вилли хороший, — убежденно проговорил вихрастый музыкант. — Он, правда, любит поворчать, но всякий раз, когда мы уходим играть, дает нам по бутерброду.
— Ну, малыш, веди меня к дядюшке. Мне нужно с ним познакомиться.
Дядюшка Вилли был хозяином «Веселого уголка» — небольшой пивной на углу улицы. Обычная захудалая пивная, в которой посетители больше играют в кости и болтают, чем пьют пиво. Сидя за прилавком, хозяин «Веселого уголка» от скуки клевал носом. Газета и квадратные очки в роговой оправе лежали на его коленях.
Увидев посетителей, дядюшка Вилли стряхнул с себя дрему, приветливо улыбнулся и, убрав газету, склонился над прилавком. Розовощекий толстяк с короткими и толстыми, как сардельки, пальцами, он напоминал ленивого разжиревшего кухонного кота. Круглые глаза и прямо торчащие жесткие усы усиливали это сходство.
— Здравствуйте, господин русский офицер! — невнятно пробормотал он. — Есть пиво, есть вино. Что прикажете?
— Давайте пива. Но, кроме пива, у меня к вам дело.
При слове «дело» дядюшка Вилли выпрямился, быстро надел очки и внимательно уставился на Александра Игнатьевича. Сонное выражение исчезло с лица. Жесткие усы шевельнулись.
— Я слушаю вас, господин русский офицер.
— Какое отношение вы имеете к литейной мастерской?
— Ах, вот что! Сию минуту. Я подам вам пиво и все объясню.
Дядюшка Вилли снял очки. Лицо его снова стало сонным и вялым. Он лениво поплелся в угол, где стояла бочка с насосом. Разговор о мастерской он, видно, не считал серьезным делом.
Александр Игнатьевич и Василий сели. Дядюшка Вилли принес две кружки, положил под них картонные кружочки.
— Вас интересует мастерская, господин русский офицер? Должен откровенно вам сказать, что над этой мастерской… — Тут взгляд его остановился на малышах, которые стояли в углу, видимо намереваясь слушать разговор взрослых. — А вам что здесь нужно, воробьи? Марш на свежий воздух, на солнце! Вам еще рано вдыхать пивные пары!
Ребята вышли. Дядюшка Вилли придвинул ногой табурет, уселся.
— Да, — вздохнул он, — должен вам сказать, господин русский офицер, что этой мастерской не везло все время, пока в ней хозяйничал мой друг Гуго Новак. Мало поступало заказов, работы производились плохо, и мастерская стала хиреть. А при отце Гуго ее дела шли превосходно. Но у Гуго не было отцовской хватки. Гуго в начале войны с Россией был мобилизован в армию и убит в одном из первых боев. О, эта война! О, этот Гитлер! У Гуго была дочка. Уходя, он сказал: «Вилли, мы старые друзья. Если со мной на войне что случится, не оставляй Грету. Я отдаю тебе мастерскую». Он как бы чувствовал, что… У меня есть документ — завещание. Но не в этом дело. Что мне делать с мастерской, у которой плохая репутация? И, кроме того, Гуго в свое время совершил непростительную для делового человека ошибку. Он задолжал. Появился новый хозяин мастерской. Он хотел продать ее, но не нашлось охотника приобретать эту рухлядь. Этот новый хозяин, его звали Магнус, между нами говоря, господин русский офицер, был очень плохой человек. Бывало, придя в пивную, он говорил: «Ты, Вилли, что-то не очень радостно приветствуешь фюрера. Что ты там бормочешь: «хайль Гитлер» или «швайн Гитлер»? — и при этом нехорошо смеялся. А я — ведь никому не хотелось, господин русский офицер, попасть в гестапо! — в угоду ему орал: «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!» Тьфу, будь он проклят! Этот негодяй, прибравший к рукам мастерскую, пил и ел у меня бесплатно, ссылаясь на то, что мой друг Гуго — его должник и оставил мне свои долги по завещанию. А в завещании о долгах ни слова. Но, к счастью, этот мерзавец, когда русские вошли в Вену, исчез. И теперь я снова, согласно завещанию, считаюсь хозяином этой несчастной мастерской.
Дядюшка Вилли вздохнул и умолк.
«Он как будто неплохой человек, — думал Александр Игнатьевич, глядя на добродушную физиономию толстяка. — Однако сейчас мы увидим, как он относится к мастерской, которую называет несчастной».
— Вот что, дядюшка Вилли… Вы разрешите мне называть вас так?
— О да, пожалуйста, меня так называет весь околоток.
— Не могли бы вы уступить свою мастерскую? Нам нужно изготовить перила для моста на Шведен-канале. Вы слышали что-нибудь об этом строительстве?
— Еще бы! О нем говорит весь Флоридсдорф. Это великая честь для моей мастерской. Может быть, это будет началом ее нового процветания. Располагайте ею, товарищ офицер, сколько будет нужно. Поверьте, для меня будет большим праздником, когда в ее вагранке после стольких лет запустения снова закипит чугун. Только я вас попрошу вот о чем…
«Сейчас в нем заговорит собственник, — подумал Александр Игнатьевич. — Начнет выторговывать что-нибудь для себя».
— Мне от вас ничего не нужно. — Дядюшка Вилли прижал руку к сердцу. — Но не откажите в небольшом одолжении, которое для вас ничего не составит. На перилах или столбе для фонаря сделайте небольшую надпись: «Отлито в мастерской Вильгельма Нойбауэра в Флоридсдорфе». Или же: «в мастерской дядюшки Вилли». Это для меня будет очень много значить! Быть может, мастерская после этого станет на ноги. Ведь ваш мост строится в центре города, им заинтересуются многие. Вы меня понимаете?
— Прекрасно понимаю, — улыбнулся Александр Игнатьевич. — Что же, хорошо, я вам это обещаю.
— О, как я вам буду благодарен! — Лицо дядюшки Вилли просияло, усы поднялись вверх. — Вы этим сделаете для меня очень много. Но куда же вы торопитесь? Выпейте стакан вина. У меня есть превосходное вино. Я вас очень прошу.
— После, после, дядюшка Вилли. — Александр Игнатьевич пожал руку толстяку. — У нас много дела Для мастерской нужно подготовить оборудование, найти рабочих.
— В этом я могу вам помочь. В Флоридсдорфе есть хорошие литейщики. Они сейчас торгуют на рынке зажигалками.
— Пусть соберутся здесь послезавтра, к трем часам.
— О, они будут очень рады вам помочь, товарищ русский офицер! Очень рады! До свидания, до свидания! Счастливого пути!
Дядюшка Вилли стоял на пороге «Веселого уголка», приветливо кивая головой, пока машина не исчезла за поворотом.
— Слушай, Зепп, внимательно слушай! Сегодня со мной разговаривал русский инженер. Он живет в одном доме со мной. У Лаубе. Я его больше не трогаю, хозяина дома. Помнишь, ты мне это советовал. А твой совет… Ты не слушаешь меня, Зепп? Извини, мне показалось. Я немного волнуюсь. Не удивительно. Ведь то, что сказал мне сегодня русский инженер, открыло передо мной новое. Я нужен — понимаешь ли ты? Нужен! Ты хочешь, чтобы я сразу изложил суть дела? Изволь! Я очень сожалею, что у меня нет руки. Я решил обратиться к тебе. Как литейщик я равен нулю. Но помнишь, ты говорил мне: «Фридрих, у тебя много товарищей, ты шагаешь с ними в одной шеренге…» О, этот верзила, как он кричит! Нельзя ли потише? Он заглушает мои слова. Ты ничего не слышишь, Зепп… Да, я продолжаю. У нас много рук, и мы должны отдать их строительству. Инженер Лазаревский сегодня спрашивал меня о товарищах по литейному цеху. Многих нет. Вагнер после аншлюсса погиб в концлагере. Ганса Гольцмюллера, как и меня, взяли в армию, он не вернулся домой. Шульце наци расстреляли за саботаж. Но есть Вольф, есть… Руки найдутся. Их нужно организовать. Для моста на Шведен-канале требуются чугунные перила, фонари. Мы должны это сделать. И можем… Я ожил, Зепп, когда услышал об этом. Вот когда мой труд пошел бы на настоящее, прекрасное дело! Я бы работал, не думая о плате! День и ночь… Но у меня одна рука. Я не литейщик. Я обещал русскому инженеру Лазаревскому организовать своих товарищей, повести их работать. Слушай, Зепп, ты должен помочь. Я тебя об этом прошу. Нужно собрать по городу обломки чугуна, железа, как можно больше. Этот лом всюду валяется под ногами, он, переплавленный в вагранке, превратится в чудесные перила, фонарные столбы. И первого мая, вечером, когда фонари на мосту ярко вспыхнут и огни их отразятся в воде канала, мы сможем сказать вместе с советскими строителями: «Наш труд был радостью и песней». Ты извини меня, я, кажется, говорю не совсем ладно. Я волнуюсь. Труд, который стал радостью и песней. Зепп! Куда же ты идешь? Ты не слушал меня…
Люстгофф, сидевший рядом с Гельмом в первом ряду партера клубного зала, встал с кресла и неторопливо направился к сцене, на которой репетировала новую программу агитационная бригада. Три девушки и высокий светловолосый парень разыгрывали интермедию, которая заканчивалась агитационными стихами.
— Ты слишком кричишь, Петер, — обратился Зепп к светловолосому. — Так сильно, что можешь сорвать голос. А его нужно поберечь. Работа предстоит большая. На улице твой голос усилит рупор, а на репетиции можешь произносить текст потише. Мне кажется, что Марианна от твоего крика совсем оглохла; видишь, она потирает ухо. И потом — не маши бестолку руками. Ты не мельница, каждый твой жест должен подкреплять слово. Прочти-ка еще раз эту фразу. Еще тише. Вот так…
Гельм сидел сгорбленный, удрученный. Зепп сел рядом, положил руку на его плечо.
— Ты чем расстроен, Фридрих?
Гельм ответил глухо:
— Я пришел к тебе поделиться радостью, а ты не выслушал меня.
Зепп обнял Гельма, притянул к себе.
— Все, Фридрих, до единого слова слышал.
Глаза Гельма радостно блеснули.
— Ну и что же ты скажешь на это?
— Что я скажу? Ты, Фридрих, будешь хорошим коммунистом. — Зепп помолчал. — Собирай товарищей. Договаривайся с русским инженером. Я тоже переговорю кое с кем из литейных рабочих. Агитбригады будут собирать по городу чугун и железо. С сегодняшнего дня. Металла, очевидно, понадобится много. Выпустим листовку, в которой обратимся ко всем трудовым людям Вены с просьбой принести на сборный пункт все ненужное им, все, что валяется по дворам и закоулкам, что может пойти в вагранку. Эту листовку я напишу сейчас же. Сегодня она будет расклеена на стенах нашего района. Что ты на это скажешь, Фридрих?
Гельм порывисто схватил руку Зеппа и крепко ее пожал.
— Будем работать вместе.
— Начинай и помни: ты шагаешь в шеренге.
— А у шагающих в шеренге много рук.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Чудесное утро. И за окнами солнечно, и небо улыбается прекрасно и чисто, и птицы на карнизах крыш расщебетались высокими, звонкими голосами. И вместе с птичьим щебетом голосок певуньи Рози подарил этому утру песенку. Лиде тоже хотелось петь. Час тому назад Василий привез из комендатуры, куда Анна присылала из Москвы письма для отца, пакет. В нем для Лиды было три письма от Юрия Большакова. Он сообщал в них много новостей, и одна взволновала Лиду: скоро Юрий демобилизуется и возвратится в Москву. Этой осенью осуществится его мечта об университете.
…Дружба Лиды с Юрием окрепла в суровые дни декабря сорок первого года. Под Москвой гремела канонада, немецкие танки с черными крестами на броне пылали в заснеженных полях. А новые волны танкового наступления обрушивались на укрепления, которые им не суждено было пройти.
В один из вечеров, когда Лида готовила ужин себе и Анне, зашел сосед по квартире, семнадцатилетний Юрий Большаков, которого мальчишки двора за длинные пушистые ресницы и карие глаза прозвали «барышней Юрой». Между ним и Лидой перед войной завязались дружеские отношения. Они делились впечатлениями от прочитанных книг, ходили в кино, вместе лакомились мороженым и катались на лодке в Парке культуры. Юрий относился к Лиде покровительственно. Он был старше ее на три года, скоро должен был окончить школу и мечтал об университете. А Лида была семиклассницей, боялась мышей и носила голубые бантики. Но Юрий не в пример другим мальчишкам двора считал, что эти мелочи не могут препятствовать их дружбе. Кроме незначительных слабостей, у Лиды, по мнению Юрия, были и несомненные достоинства.
Войдя в. комнату, Юрий поздоровался с Лидой, отряхнул с ушанки снег и ослабил военный пояс на ватнике, который носил как форму бойца противовоздушной дружины дома. Затем вынул из кармана вчетверо сложенную газету. Это была «Правда». Развернул ее, подал Лиде, указав на заголовок «Таня»:
— Прочти.
Статья произвела на Лиду огромное впечатление. Окончив чтение, девушка подняла на Юрия полные слез глаза.
— Она была, как и ты, комсомолкой, — сказал Юрий. — И жила с нами в одном городе. Возможно, мы встречали ее на улицах. Нужно брать с нее пример.
В тот вечер Лида решила вместе с Юрием участвовать в борьбе с фашистскими самолетами. Юрий обещал ей помочь.
…Тревогу объявили глубокой ночью. Лида вскочила с постели, быстро оделась, выбежала во двор Юрий ожидал ее. Торопясь и задыхаясь, они взбежали по лестнице, выбрались на крышу. Лида глянула вверх и замерла, увидев грозную картину, которая предстала перед нею.
Темное, глубокое небо было исполосовано десятками острых лучей прожекторов. Они колебались, скрещивались, как мечи, поднятые в защиту Москвы. В местах скрещений показывались маленькие серебристые самолеты, а вокруг них вспыхивали огненные искры разрывов. Вот один самолет накренился, его заволокло дымом; скользя вниз, он упал во тьму. Трассирующие пули прошивали ее цветными строчками. А вокруг звенело, гремело, ухало, и огни разрывов вспыхивали и гасли в необъятном небе.
— Бери песок, — сказал Юрий. — Если зажигалки упадут на крышу нашего дома, засыпай их. Береги руки — можно обжечься. Надень рукавицы!
И, грохоча по крыше тяжелыми сапогами, Юрий побежал на «свой участок» — к дымоходной трубе.
— Юра, куда ты? — крикнула Лида, она боялась остаться одна. Но Юрий ее не услышал.
Грохот стрельбы все усиливался, небо, освещенное прожекторами, трассами пуль и термитных снарядов, казалось, как никогда, высоким и страшным. Лида прижалась к чердачному фонарю, испытывая большое искушение нырнуть в его спокойное темное нутро, спрятаться на чердаке. «Смотри опасности в глаза, как Таня», — вспомнились ей слова, сказанные Юрием на лестнице. И она осталась на месте, глядя на битву, развертывающуюся в небе.
Зенитный огонь уничтожал воздушных врагов. Еще три самолета сорвались с высоты, упали, оставив за собой широкие дымные следы. Один самолет вышел из штопора, выровнялся, пошел вниз, стремясь сбить пламя, но оно разгоралось ярче, и самолет, как пылающий факел, Низко прошел над крышами домов.
Густой, злобный гул моторов приближался. Раздался резкий свист выброшенных бомб.
— Юра! — снова крикнула Лида, и голос ее задрожал.
— Держись! — услышала она из-за трубы.
В стороне площади Восстания один за другим громыхнули взрывы, плеснуло тусклым пламенем, и дом вздрогнул от основания до крыши. Свист несся с темного неба, все усиливаясь… Сердце Лиды замерло от страха. На крыше вспыхнули огни зажигательных бомб. Юрий и дружинники бросились гасить их. Лида боялась шевельнуться. Голос Юрия вывел ее из оцепенения:
— Лида! Живо на чердак! Бомба пробила крышу! Гаси ее, не то начнется пожар!
Лида юркнула в черный провал фонаря и в темном чердачном углу, возле сваленной в кучу рухляди, увидела шипящую, как ракета, «зажигалку». На чердаке не было страшно. Лида подбежала к шипящей бомбе, стала засыпать ее песком. Зловещее шипение смолкло. Запахло гарью: начала тлеть обивка старого, безногого стула. Песка не хватило на стул. Лида сорвала тлеющую обивку, бросила под ноги, затоптала. Дуя на обожженные пальцы, вспомнила о брезентовых рукавицах, оставленных на крыше.
После отбоя Лида и Юрий отдыхали на широкой чердачной балке. Было тихо и темно. Юрий сказал:
— Вот ты и прошла боевое крещение. Теперь ты настоящий боец противовоздушной обороны.
С тех пор во время воздушных тревог Лида дежурила на крыше. Научилась владеть собой, скрывать страх. После дежурства несколько минут сидела с Юрием на чердачной балке, которую они назвали «наша скамья под крышей». Здесь Лида узнала о желании Юрия уйти на фронт.
— Ты еще недостаточно взрослый для этого, — сказала Лида.
— А Таня? — возразил Юрий. — Она была только на год старше меня.
Дружба их становилась все нежнее и крепче. Юрий рассказал подруге о своей сокровенной мечте: после войны он станет астрономом. Это наука будущего. Читал из «Фауста»: «Взамен тоски своей унылой ты перебросишь к жизни мост, поймешь пути далеких звезд, горя живительною силой». Путь его к университетской аудитории должен обязательно пройти через поля сражений.