Апрель - Толоков Андрей 16 стр.


Гельм заскрипел зубами. Полицейский настороженно на него посмотрел.

Через три часа пришел следователь. Сухой, геморроидального вида человек, он безразлично смотрел на Гельма сквозь стекла очков, жевал губами. И слова у него были какие-то жеваные, скучные.

— Я не обязан разбираться в мотивах, побудивших вас брать это железо, — говорил он. — Вами руководили благородные побуждения? Верю. Но железо является собственностью определенного лица. И даже если вы возвратите это железо владельцу, факт незаконного его изъятия все же остается фактом. Он оформлен письменно, есть заявление владельца, есть свидетели, что вы железо взяли, а моя обязанность, как представителя закона, допросить вас и дать делу естественный ход.

— Кому же принадлежал этот разрушенный дом на Шумангассе, кто владелец развалин, попранные права которого вы защищаете? — спросил Гельм.

— Дом, вернее то, что от него осталось, принадлежит господину Лаубе.

— Лаубе?! — воскликнул Гельм. — Мерзавцу, который лишил меня руки, сделал инвалидом? Его следовало бы привлечь к ответственности.

— Этот факт нигде не зафиксирован, — заговорил было следователь, но Гельм оборвал его:

— Он зафиксирован в памяти миллионов.

Следователь недоуменно взглянул на Гельма:

— О чем вы говорите? Я не понимаю вас!

— О преступлении Лаубе.

— Это не имеет касательства к делу. Мы разбираем ваше преступление, которое выразилось в том, что вы…

В это время в комнату вошли Рози и Зепп Люстгофф. Гельм радостно им улыбнулся и крепко пожал Зеппу руку. На душе стало светлее и легче. «Зепп, — подумал Гельм, — настоящий товарищ. Теперь им с нами двумя не справиться».

— Здравствуйте, господин Вайсбах! — Зепп снял фуражку, положил ее на край стола.

— Здравствуйте, господин Люстгофф. — На бледных губах следователя мелькнуло нечто вроде улыбки. Он предложил Зеппу стул. — Вы по делу Фридриха Гельма?

— Да, господин Вайсбах. Я пришел к вам сделать заявление, которое придаст делу несколько иной характер. Ответственность за железо, которое было взято из груды развалин на Шумангассе, в такой же мере, как Гельм, несу и я. Даже бльшую. Я, организатор этого предприятия, послал Гельма, а с ним и других людей за железом, предоставил им машину и лопаты, то есть орудия, — Зепп улыбнулся, — посредством которых и было совершено преступление на Шумангассе. Прошу зафиксировать это в протоколе следствия. Отвечать перед судом я буду вместе с ним.

Следователь заметно смутился и, пожевав губами, встал.

— Я попрошу вас немного подождать, господин Люстгофф.

Он вышел из комнаты.

Зепп положил руку на плечо Гельма.

— Твоя Рози, Фридрих, молодчина! Разыскала меня — а это ей стоило немалой беготни — и рассказала, что с тобой случилось. Я поспешил на выручку. Мы поспели во-время.

— И почему это должно было случиться в лучший вечер моей жизни? — горестно проговорила Рози, вытирая платком глаза.

Гельм обнял ее.

— Рози, я не один, товарищи никогда не покинут меня в трудную минуту. Я ведь с Зеппом. А с ним не страшно выступать ни перед каким судом. Пусть только они начнут, а мы будем обвинять их, и мы их осудим.

Следователь в это время разговаривал с комиссаром.

— Дело придется прекратить, господин Келлер. Люстгофф, если дело дойдет до суда, сделает скамью подсудимых своей трибуной. Он очень опасный противник. Вы слышали о нем? Руководитель коммунистов в нашем районе. И притом коммунистический депутат в парламенте — следователь назвал имя — его друг. Может последовать запрос в парламенте. На это дело могут обратить внимание и русские. Оно, это незначительное дело, в нынешних условиях может получить очень широкую огласку и приобрести невыгодный для нас оборот. Хлопот не оберешься! Черт возьми это паршивое железо! Следует ли из-за него подвергать риску нашу служебную репутацию и обращать на себя внимание многих?

Комиссар выразительно крякнул.

— Что же вы советуете?

— Вызовите к себе этого Лаубе, растолкуйте ему хорошенько, как это вы умеете делать, что железо, если он в нем так уж нуждается, ему возвратят, а он пусть заберет свое заявление. И на этом дело прекратится.

— Хорошо, — согласился комиссар. — Отпустите их. Скажите, что дело будет пересмотрено, что… Ладно, вы уж сами знаете, что сказать.

Выйдя из полицейского участка, Гельм облегченно вздохнул. Он чувствовал большую усталость. Стычка с комиссаром стоила нервов. «Я слишком горячусь, — думал Гельм, — нужно с ними разговаривать спокойно и сдержанно, как Зепп».

Рози цепко держалась за руку Гельма, точно опасаясь, что их снова разлучат.

На углу Зепп остановился, закурил. Минуту все трое постояли молча, прислушиваясь к шуму ночного города.

Прошел ярко освещенный пустой трамвай, из-под дуги его сверкнула ослепительно зеленая молния. Вспышка осветила грузно восседающего на бронзовом коне хмурого графа Радецкого [6]. На крупе коня зияли пулевые дыры. Только сейчас, при вспышке дуги, Гельм заметил на памятнике эти знаки недавнего боя. И тотчас же вспомнилась ему витрина, которую он видел накануне в одном из пустынных переулков: тут были выставлены книги о минувшей «славе австрийского оружия». Тут были выставлены портреты Шварценберга [7] и тирольского национального героя Андрея Гофера [8], ноты «Марша Радецкого» и книга, развернутая на изображении эмблемы Тироля — красного одноглавого орла со стихотворными строчками под ним:

Адлер! Тиролер адлер!

Варум бист ду зо рот? [9]

Эту витрину заказали офицеры «третьей империи», облачившиеся в штатские пиджачки и полицейские мундиры, тоскующие по барабанной дроби парадов и гитлеровской казарме. Им дорога память душителя итальянской революции Радецкого и хитрой лисы Шварценберга, генерала, вместе с Наполеоном битого на снежных просторах России. Очень мало славного и запечатленной на страницах старых книг истории военной «славы» империи Габсбургов. Но на витрину теперь не выставишь портрета фюрера и воспоминаний Гудериана! Враги шевелятся в крысиных норах, хотят выйти из подполья и начать все снова: серое утро на огромном казарменном дворе, мутные бельма окон, голос ефрейтора Штукке, словно гвоздь по железу: «У кого хороший почерк, два шага вперед! Прекрасно! Марш чистить клозет!» И весенний рассвет над полем у небольшой французской деревушки и белая стена крытого алой черепицей домика… Это не забудется! На стене чернеют ветви молодой вишни. Она цветет. На поле смерти хрупкое деревце напоминает о весне и жизни. Зеленые полосы ракет взвиваются в небо, визгливый выкрик Штукке: «Форвертс!» Солдаты перебегают к садам сельской околицы. Оттуда всю ночь стрекотали французские пулеметы. Бой начинается. «Сейчас мы им всыплем перцу!» Сосед по цепи, редкозубый Делич, перебрасывает из руки в руку гранату, перстни, снятые с убитых, блестят на его уродливых пальцах. «Сейчас мы им…» Но Делич останавливается и, скорчившись, падает на землю. Лицо его становится серым, широкий рот раскрывается, как бы для крика. Граната выскальзывает из руки, и пальцы, унизанные перстнями, впиваются в комья взрыхленной под огород земли.

…Белая стена домика и молодая вишня. Дойти до нее под диким посвистом пуль кажется чудом. Скрипучий голос и револьвер Штукке заставляют подняться, делать короткие перебежки. А до стены и вишни всё далеко. «Форвертс! Фор-вер…» Дикий визг металла покрывает эти выкрики. К земле приближается посланный из-за деревни снаряд. Он должен разорваться сию минуту на этом огороде. Залечь, втиснуть ся всем телом в огородные комья на время, пока разрыв разбросает горячие осколки в стороны! И Штукке уже лежит, прикрыв голову руками, но у цветущей вишни, в двух шагах от цепи, показывается голубая каска, затем угрожающе блестит вороненый ствол пулемета. Над ним загораются дикие от возбуждения глаза пулеметчика-француза. Не даст подняться! Последний бросок — и два шага, отделяющие от вишни, преодолены; а под ногами глубокая воронка, вишня на ее краю, лежащий у пулемета француз. Штык прикалывает его к земле. И тотчас же оглушительно гулко громыхает позади разрыв, воздух звенит, и тугая, горячая волна сбивает с ног. Чувство скольжения все вниз и вниз, резкий запах опаленной пламенем земли — так пахнет она на пожарищах, одичалая, голая — забивает дыхание. Затем все исчезает. Бой проходит через деревушку. Наступает утро.

…У домика голосисто поет петух. Пение обрывается, не верится в долговечность наступившей тишины. Война не терпит ее. «Мы им всыплем перцу! Мы им…» И длиннопалая рука Делича: пальцы ее, как черви, вползают в землю… Над головой — а поднять ее очень трудно — черные корни дерева. Их точно обрубил огромный топор. На самом краю воронки цветет молодая вишня, и ветка, полная белого цвета, свисает над убитым пулеметчиком. Вишня расцвела ночью, когда возле нее вились пули. Накануне боя летчик из «Юнкерса» выгрузил на деревню бомбы. Одна взрыла землю у вишни, повредив ей корни. На земле — весна. И убитый молодой француз… Кем он был при жизни? Что делал? Машины или мебель? Строил дома или растил сады? Мир лишился его, стал беднее… Вишня дрогнула, уронила лепестки, затем они посыпались густо, и весенний цвет покрыл своей белизной пролитую за родную землю кровь. Это не забудется. Это не должно повториться…

Фонарь на углу бросает яркий свет на шапку золотых волос, яркие губы и длинные ресницы стандартной голливудской звезды на афишной тумбе. Из-за угла вываливаются два подвыпивших американских солдата; пошатываясь, они подходят к тумбе и, обнявшись, громко горланят:

У моей блондинки

Две родинки на спинке

— Мне хочется, — зло сказал Гельм, глядя на спотыкающихся солдат, — взять чугунный шар, которым я чищу трубы, и проломить им череп этому мерзавцу Лаубе…

Зепп внимательно глянул на Гельма.

— Интересно ты думаешь провести свой свадебный вечер!

Гельм смущенно потупился.

— Ты же знаешь, Зепп, что я этого не сделаю.

— Конечно, — ответил Зепп. — Ты, Фридрих, будешь нужен для других дел… не для уголовной хроники. А сейчас, друзья, примите мое немного запоздавшее, но искреннее поздравление и пожелание долгой, счастливой жизни. Рози будет настоящей женой коммуниста. Сегодня она с честью выдержала первое испытание. Создание новой семьи нужно отметить как полагается. Подождите меня минуту.

На противоположной стороне улицы решетчатый железный фонарь освещал вывеску, изображавшую толстого доминиканского монаха, дремлющего с кубком в руке у огромных винных бочек. Под вывеской темнел старинный вход в подвал. Зепп нырнул в подвал.

— Все это, — сказала Рози, — будто тяжелый сон. У меня и сейчас такое чувство, точно кто-то снова придет и помешает нам.

— Теперь никто, — ответил Гельм. — Ведь с нами Зепп.

Через несколько минут все трое дружно зашагали к дому на Грюнанкергассе. Из карманов пиджака Зеппа торчали горлышки винных бутылок.

Солдаты у афишной тумбы продолжали горланить:

У моей блондинки

Две родинки на спинке.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Вечерняя смена приступает к работе.

Мост приобретает все более отчетливые очертания — у него уже есть арка. С левого берега канала кран подает последнюю секцию. Сборка арки закончена, все ее элементы, как говорят монтажники, «пойманы на болты». В особых, сделанных из дерева «голубятнях» клепальщики работают над водой.

Вчера Андрей Самоваров дал двести процентов нормы, сегодня — триста. Он считает, что это не предел, что время можно уплотнить, что движения рук еще недостаточно четки. Главное — нельзя нарушать рабочий ритм. Ни секунды на поиски инструмента! Все под рукой. Левой брать инструмент, размещенный слева, правой — находящийся справа. Заклепка должна плотно прилегать к листу. Ни насечек, ни зарубок на головках! Брак не допускается. Переделывать клепку не легко. Это злостная растрата времени. Червь, поедающий его золотую сердцевину. Красивая строчка самоваровской клепки долгие годы будет отражаться в тихой воде канала. Ее увидят многие. Ее делал советский мастер!

Начата сборка подвесков, поддерживающих проезжую часть моста, монтаж поперечных балок. Это проводится теми же вантовыми деррик-кранами, которыми собиралась арка.

Подвески и поперечные балки подаются с баржи. Краны захватывают их за стропы крючьями и поднимают вверх вертикально, чтобы концы подвесков можно было завести между фасонными листами, к которым они приклепываются.

С каждым часом на мосту появляются новые штрихи, новые детали, он приобретает свою композицию, становится все более цельным. Прожекторы с берегов ярко освещают стройку.

Трещат, рассыпают пулеметную дробь клепальные молотки, визжат лебедки, пыхтит движок электростанции, с баржи на темной воде Шведен-канала, подавая балки вверх, кричат протяжно и зычно: «Де-ер-жи-и-и!»

А вокруг строительства тихо и хмуро, тьма стоит на берегах канала; большинство домов района разрушено, и с вечера редкий пешеход появляется здесь.

В апреле прошлого года на берегах канала гремел упорный бой. И те же солдаты, что в прошлую весну выбивали автоматчиков из домов на берегу канала, уничтожали пулеметные гнезда, блокировали доты, приглушали злые голоса орудий, теперь тревожат городскую тишину шумом созидательного труда.

На свежеотесанных балках — от них так хорошо пахнет смолой — сидят Александр Игнатьевич, Гаврилов, Бабкин и смуглолицый каменщик Игнат Пушкарь. Беседы в тихие вечерние часы на стройке — почти традиция. На берегу реки, у костра, под ясными звездами разговор приобретает особенную прелесть. В нем широта и спокойствие ночной реки, глубина раскинувшегося над степью неба. О чем только не говорят в такие часы! О прошлом, о настоящем, о будущем. И многие из этих бесед, как песня, запоминаются надолго.

Правда, сейчас нет костра, небо над городом не так широко, как в степи, на середине канала не «играют» сомы и щуки, не журчат омуты, но Александра Игнатьевича окружают старые товарищи по землянкам и бивакам, а с ними разговор приобретает особую задушевность.

Игнат Пушкарь недавно возвратился из отпуска. Был в родном селе Веселый Кут, на Украине, и тихо рассказывает о нем. Слушают его уралец Бабкин, туляк Гаврилов, москвич Лазаревский. Им Украина так же дорога, как Игнату. Это родина, и каждое слово о ней желанно и ценно. Игнат рассказывает, как до околицы его провожала жена, как они простились и воз медленно взобрался на степной бугор. Игнат увидел пологие берега Зорянки — тихой степной реки, черные ветви верб на берегах, ивы, заречный курган и стройный серебристый тополь возле него. Здесь Игнат пас в детстве колхозный скот; на луговине, у речки, товарищ по пастушеству бойкий Афанасько учил делать певучие свирели. Хорошо играл на немудром инструменте Афанасько. Чудились в пении его свирели апрельские щебеты птиц, звонкий голос первой пчелы, летящей на пыльцу подснежника, на березовый сок, на кленовый мед к дальнему лесу. А курган и рекой был похож на зеленую шапку, брошенную у Зорянки молодым, громыхающим первым весенним громом великаном. И тополя, казалось, доставали острыми верхушками до неба…

Обычно молчаливый, несловоохотливый, Пушкарь воодушевлен воспоминаниями о родной земле, говорит хорошо и проникновенно. Слушатели ждут от Игната все новых подробностей о чудесном селе Веселый Кут у тихой степной Зорянки.

В этот приезд Игнат увидел развалины. Старого села не было. Обгорелые столбы, черные от гари и копоти печные трубы, а между ними бугорки землянок. Сожгли гитлеровцы село. Умерли во время войны старые родители Игната. Не было и гордости села — древних тополей. Высокие пни торчали среди золы и пепла. Но село возрождалось. Построили несколько новых домов. Посадили молодые деревца. Люди готовились к новой, послевоенной весне.

Четыре года не видели Игната жена и дети; их у Игната трое — два сына и дочка. Трудно им жилось. Горе, заботы, тяжелый труд военных лет согнули и состарили жену. Детские лица побледнели. А в новом, доме, куда семья перебралась, и жена выпрямилась, повеселела, и дети защебетали, как весенние пташки в поле. Да ко всему и дни стали теплыми, солнечными. Новый дом был полон солнца. Хорошо провели новоселье. Пришли товарищи Игната и соседи, председатель колхоза, бывший мастер певучих свирелей Афанасько, теперь солидный Афанасий Иванович. О многом переговорили за новым столом, в новом доме, многое вспомнили: прожитое горе села, погибших его людей, а там разговор пошел о зерне и севе, о новых сортах пшеницы, о будущей гидроэлектростанции на Зорянке… Жена и дети не сводили с Игната глаз. Настал для них праздник. «Все будет в нашем селе — и станция, и новый сад зацветет, и пшеница вырастет, какой еще не было, только бы мира нам не нарушили», — сказал Семен Крайний, сосед Игната. Два сына его погибли на войне, третий сидел рядом с отцом, и звезда Героя поблескивала на его груди. Помрачнело лицо жены Игната от слов Семена Крайнего. Да и многие за столом задумались. «На Игната надеемся, — ответил Семену Афанасий Иванович, — он скажет за рубежом наше слово тем, кто новой войны хочет».

Назад Дальше