— Ты с ним поговоришь?
— Он пойдет к шефу. Это я — молчальник. Но я тоже хочу получать зарплату.
Рокотов сел на край откоса. Сорвал травинку, пожевал ее:
— А тебе не кажется, Сашка, что на двух стульях трудно сидеть? И не то что неудобно, а иногда просто некрасиво на душе от мысли, что на тебя рассчитывают и сосед слева, и сосед справа, а?
Сашка лег на землю прямо в своей нарядной, кобеднешней, как он часто говорил, рубашке. Положил голову на руки, затих. Рокотов видел его плешку, пробившуюся сквозь лохматую шевелюру, и маленькое до удивления ухо:
— А я вчера отличное издание Толстого достал… Алексей который. А ты думал иногда, великий человек, что я уже устал проигрывать, а? Шеф меня вытащил из очередного дерьма, в котором я засел на три года… Он приехал и сказал: «Ты получишь двести восемьдесят рэ зарплаты и будешь сидеть в КБ… И гнусные сводки по пустым разработкам и ответы инстанциям будут писать другие, а ты, Григорьев, из некоего полузабытого хутора, обладающий способностями русского человека работать по целым суткам без перерыва, если идея греет твою душу, ты будешь через пять лет лауреатом… Это я тебе твердо обещаю. А дальше свое КБ и так далее…» И я шел с ним, но чувствую, что старик устал. Он на изломе. Ты меня прости, Володька, я говорю подлые вещи. Вот так. У меня ощущение, что шеф теряет чутье.
Какая-то птаха взвилась в небо прямо над головами и закатила такую арию, что Рокотов даже голову поднял к небу, разглядывая маленький серый комочек, тающий в пронзительной голубизне, Не хотелось ни о чем говорить, даже думать не хотелось; мысли и тело окутала этакая истома, непреодолимая лень, которая стала теснить все заботы и тревоги, собравшиеся за последние дни. Все-таки какому-то философу надо было заняться изучением взаимоотношений человека и земли, какого-то языка, существующего между ними, потому что он существует, этот язык. Иначе как понять то чувство, которое возникает у тебя, когда ты, прикоснувшись к природе, вдруг ощущаешь, как она снимает с души боль и усталость. Именно она говорит тебе о вечности, о том, что не уходит с твоей жизнью, а остается навсегда. Потому что земля хранит несбывшиеся мечты дедов и отцов и именно она доносит их до тебя, она, хранительница и утешительница, мать-земля. Она прячет от войн и пожаров следы целых эпох, чтобы сохранить их грядущим поколениям, чтобы рассказать внукам и правнукам то, что свершили их деды и прадеды. Время сгладило их могилы, свалило надгробия, но земля говорит тебе об их жизни, и ты слышишь ее голос и понимаешь его. Ты не чужак на этой земле, ты ее сын… Прислушайся — и поймешь, о чем говорят тебе героические века жизни твоего народа, его величайшей культуры.
— Поехали! — сказал Рокотов Сашке; расслабленный мыслями, он хотел сейчас вернуться к делу. Будто в другой мир ушел. — И вот что: кровь из носа, а разработки к проекту надо сделать за месяцы. Я прошу тебя об этом… Тебя и хуторянина… Без вас я ничего не смогу.
Сашка подумал еще раз о том, что у Рокотова прирожденные способности организатора, но преданных друзей у него не будет никогда потому, что он жесток ко всем, кто его окружает. Дорошин — тот умеет влюбить в себя ближних. Рокотов лишен этого качества.
И еще Дорошин и Рокотов отличались друг от друга тем, что первый умел ценить сделанное для него лично. С ним интересно было работать потому, что Павел Никифорович никогда не забывал о заслугах человека. Рокотов, и это хорошо знал Сашка, оценивал окружающих по сиюминутным заслугам и тотчас же забывал сделанное вчера. Но зато с ним можно было показать себя, проявить свои возможности и он не делал попытки все достигнутое прикрыть своим авторитетом, оставив помощникам лишь право на ассистентство.
Много мыслей блуждало в Сашкиной голове, пока газик вертелся по проселочным дорогам, срезая напрямую путь к городу. Надо было решать все непременно, это было понятно по тому, как Рокотов иногда бросал на него быстрый нетерпеливый взгляд. Когда подъехали к райкому, Григорьев медленно вылез из машины, прихватил опустевшую папку:
— Я тебе позвоню, ладно? Может быть, даже сегодня.
И пошел через площадь, прямо к большому серому зданию комбината. Он знал о том, что Дорошин наверняка уже информирован о его визите к Рокотову, что с почти стопроцентной вероятностью ждет его возвращения, что предстоит неприятный разговор, и на душе было тоскливо, будто опять, в очередной раз, делал он неразумный шаг — и за это предстояло платить несколькими годами прозябания на случайных должностях. Может быть, покаяться, отрешиться от всего, чем уже зажегся, поговорив с Рокотовым? Знать бы, как поступить!
Ступени лестницы были трудными, будто за спиной висел тяжкий груз. Он знал, что не удастся проскочить по коридору мимо кабинета Дорошина, потому что наверняка его встретит дорошинская секретарша. И хотя до окончания лестницы оставались считанные метры, в мыслях его не было никакой ясности…
Едва только Рокотов вошел в приемную, ему навстречу, из-за стола секретарши, встал взволнованный Михайлов. Молча протянул бумагу, на которой несколько строчек, написанных секретаршей.
Звонил первый секретарь обкома. Просил быть в Славгороде к четырем часам дня. На сборы не оставалось и минуты.
4
Уже через полчаса после завершения заседания исполкома Михайлов знал о его результатах. Позвонил прокурор и очень коротко изложил ход событий.
— Молодой он, Владимир Алексеевич… Дорошин — зубр опытный. Он знает, как супротивников ломать. А для меня, ей-богу, было неожиданностью, ты слышишь меня, Дмитрий Васильевич… неожиданностью, говорю, было то, что Рокотов против Дорошина выступит.
— То ли еще будет, — загадочно пообещал Михайлов. — Ты мне лучше вот что скажи, Дмитрий Саввич… Дорошин как? С сердцем-то у него не в порядке. Небось с таблетками?
— Да нет… Орлом был… Значит, вечерком у меня с супругой? В джокера сгоняем… Прошлый раз ты меня крепко наказал. Реванша жажду. Да, еще вот что… По Насонову, видно, что-то серьезное планирует Владимир Алексеевич. Голос у него был довольно суровый, понимаешь, когда он говорил о нем.
Распрощавшись с прокурором, Михайлов позвонил Дорошину. На работе Павла Никифоровича не оказалось. Значит, дома. Вызвав машину, Михайлов поехал прямо к нему домой.
Ольга Васильевна, жена Дорошина, возилась в садике. Увидав Михайлова, пошла ему навстречу:
— Дома он, Дима… Только ты мне скажи, Дима… что у вас там происходит? Он что, с Володей повздорил? Почему Володя не приходит?
— Это сложная история, Ольга Васильевна… Если можно, я вам потом ее расскажу в подробностях. А сейчас мне очень срочно нужно видеть Павла Никифоровича.
Он прошел в кабинет Дорошина, потому что знал: каждую свободную минуту старик любит проводить на своем обширнейшем диване, у открытого окна, выходящего в сад. Человек, которого во всем окрестном районе называли погубителем деревьев, нежно ухаживал за привезенными из Саратова, с родины своей, яблоньками. Вырастил их за долгие годы жизни в Васильевке и теперь каждый раз по весне, вооружившись садовыми ножницами, обрезал их, опылял химикатами от вредителей и считал главной своей гордостью угощать частых и многочисленных гостей собственными яблоками.
Но Дорошин был не в кабинете. Он сидел за столом в прихожей и, отставив далеко раненную во время войны ногу, просматривал газеты. Увидав Михайлова, замахал рукой:
— Иди сюда… Ишь, маршрут уточнил. Прямо через веранду…
Они перешли в гостиную, сели в кресла. Глаза Дорошина сияли:
— Ну, ты уж, конечно, знаешь, как я твоего шефа прижучил? Лихо… Мальчишка… Старого бойца хотел на мякине провести. Да-а-а., Пусть учится. Думая, что закончил мою академию, ан слабоват оказался.
Он был весел, и глаза улыбались.
— Что, небось в трауре ходит? Надо позвонить, успокоить… Ведь мы всегда с ним язык находили… Молодой, горячий…
— У него был Григорьев. А теперь они вместе уехали в Радугу».
Дорошин поморщился:
— Пацаны… И Сашка тоже… Ладно. Поговорю с ним. Эту фронду кончать надо. А ты чего ко мне?
Михайлов пожал плечами, дескать, чего спрашивать, и так ясно, пришел проведать. Может, трудная минута, так поддержать.
— Ладно, ладно, — Дорошин грузно поднялся, вынул из холодильника большую миску с окрошкой, поставил на стол. — Давай-ка мы с тобой перекусим малость, упарился я, а окрошечку моя Васильевна уж как сконструирует, так удивляться приходится… Уж в этой области человечество себя, на мой взгляд, исчерпало полностью… Нет резервов мысли. А она такое вдруг сообразит… Ну прямо диву даешься. Я полагаю, что ежели нашему брату мужику да предложить выбор: или первую в мире раскрасавицу, или первую в мире умелицу кухонную в жены, то наверняка восемьдесят процентов мужского сословия умелицу предпочтут.
Они молча поели, изредка поглядывая друг на друга, и Михайлов понимал, что старику приятно его посещение, что именно сегодня нужно было, чтобы кто-то из бывших птенцов его оказался рядом. Тем более ценно то, что приехал именно он, человек, зависящий от Рокотова по службе; и выглядит это сейчас в глазах Дорошина как наглядная демонстрация преданности его, Михайлова, старому своему шефу. А Дорошин думал о том, что Дима хорош именно пониманием многого из того, что пока что не могут осмыслить ни Рокотов, ни Сашка. Они никак не дойдут своим умом до той истины, что нельзя кусать руку, которая вывела тебя в люди, хоть и считаешь, что владелец этой руки постарел, поглупел, а ты можешь и обойти его на каком-то участке жизни, потому как то, что ты получил от него в готовом виде, он зарабатывал битыми боками.
— Суета, — сказал Дорошин, — точная суета, Кореневка — это чепуха. Покрутится Володька и признает, что старик Дорошин еще кумекает кое-что.
— Признает? Не думаю, чтоб это скоро было. У него ж характер. Вот если б ему из обкома звоночек, тогда б другое дело.
— Кляузничать на него я не буду, — Дорошин посуровел, руки его твердо легли на подлокотники кресла. — Слушай, чего ты его так не любишь? К тебе, по моим сведениям, относится прилично, уважает… Непонятно.
— Я к Владимиру Алексеевичу отношусь с большим уважением, — Михайлов покраснел, дрогнувшей рукой снял и протер очки, — я думаю о вас, Павел Никифорович… Резон в доводах Рокотова есть. Посудите сами: отказаться от сноса сел — экономия не только средств, но и земли, богатейшего чернозема, который может продолжать давать урожаи. В связи с последними постановлениями по охране природы и окружающей среды, он может найти немало сторонников, и даже очень влиятельных. И Кореневка, если посмотреть хорошо, не столь уже безнадежный вариант. Во всяком случае, кварциты там наверняка есть. А для того чтобы подкрепить ваши доводы, достаточно одного звонка в обком, скажем, того же Комолова; звонок этот может быть совершенно нейтральным, просто просьба как можно скорее решить вопрос на месте с отчуждением земли, И никаких жалоб. Все это честно.
Дорошин сидел в кресле, глядя в сторону окна, брови его сдвинулись к переносице, и был он сейчас похож на старого усталого филина. Это сходство было обнаружено Михайловым настолько неожиданно, что он не выдержал и хмыкнул. Дорошин резко повернул к нему голому и глаза его подозрительно сверкнули:
— Ты чего?
— Икота… — сказал Михайлов и снова покраснел.
— Не объедайся, — добродушно усмехнулся Дорошин и качнул головой с видом чрезвычайно довольным, — вот тебе и Ольга Васильевна… Даже тебя по части обжорства с пути сбила... Твоя Жанна небось такого и в помине не сообразит… Кормишься, конечно, в столовках? Зато жена все по парикмахерским… Я вот что тебе скажу, Дима. Комолову позвонить нетрудно, да ведь что толку? На наш проект пока что даже отзывов нет, рецензий, Уж не говоря об утверждении. Чего воду мутить, когда карась в норе?
Михайлов плечами пожал: дескать, вам виднее. Ох, как хорошо он знал старика. Сейчас в его мозгу идет интенсивная обработка предложения: взвешиваются все «за» и «против». И «за» гораздо больше. Надо только подождать.
И они начали неторопливый разговор по делам почти пустяковым: о нынешних погодах, об урожае, о последнем многосерийном телевизионном фильме. Потом Дорошин встал, прошелся по комнате, потоптался у раскрытого окна и вдруг резко шагнул к тумбочке, на которой стоял телефон.
— Ладно, — будто извиняясь, сказал он Михайлову, — позвоню Комолову. Просто так, в порядке информации. Кстати, он просил позванивать ему почаще… А желание начальства, как известно, закон для подчиненных.
Он все время поглядывал на Михайлова, словно ожидал от него поддержки своим будущим поступкам, но Михайлов уже листал последний номер «Советского экрана» и делал вид, что чрезвычайно увлечен этим занятием.
Заказав Москву, Дорошин позвонил секретарше и поинтересовался, на месте ли товарищ Григорьев? Получив ответ, он сокрушенно покачал головой:
— Вот мудрец, а…
И только положил трубку, как дали Москву.
— Геннадий Андреевич? Здравствуйте… Дорошин. Да вот решил побеспокоить… Да. Все в порядке. Четверых отправляем. Лучших, конечно. Чтобы нашу область достойно представить. Двух Героев Труда… Да ничего в общем… Воюем. Накладка тут одна есть, пока что не вредная, но может потом нам дорого обойтись. С райкомом партии контакт хороший, но вопрос об отчуждении земель, видимо, будет решаться трудно. Есть такие прогнозы… Мне трудно сказать… а впрочем, пожалуй, есть смысл. Не помешает. Лучше, конечно, говорить с первым секретарем обкома, с хозяином. Спасибо, передам… обязательно… Она сейчас в саду возится… Спасибо большое, Геннадий Андреевич… Доложите шефу, что славгородцы не посрамят… Квартал, полагаю, выдадим с перевыполнением. До свиданья.
Положив трубку, он посидел с минуту неподвижно, почесывая тыльной стороной ладони чисто выскобленный подбородок, как-то рассеянно поглядывая при этом на Михайлова, потом тяжело встал:
— На работу надо… Перерыв обеденный уже закончился давно, а мы с тобой все митингуем, а?
Они распрощались у ворот дорошинского особняка, и Михайлов, неуклюже забираясь на заднее сиденье «Волги», видел, как старик медленно двинулся по тихому переулку к центру: на работу и с работы в любую погоду и при любых обстоятельствах Дорошин ходил только пешком.
В кабинете было тихо и прохладно. Предупредив секретаршу о том, что хочет поработать, Михайлов сел в углу, в уютное кресло у журнального столика. Иногда надо было обдумать дела житейские и он любил делать это в одиночестве и полной тишине.
Все считают, что он не любит Рокотова. Исходят из того, что для такого умозаключения есть все основания. И Дорошин тоже… Если б он знал, что Михайлов гораздо больше уважает Владимира Алексеевича, чем его. Рокотов весь на виду, во всех его поступках ищи самый прямой ход. А вот угадать, как поступит Дорошин, — это сложнее. Он всегда делает ставку на молодых, которые на него работают, а плоды пожинает шеф. Если же случится беда, неприятность, то можешь быть уверен, что стрелочником окажется не он. Но Михайлов всегда будет сторонником Дорошина потому, что Павел Никифорович вознаграждает за услуги самым ценным — своей постоянной и весомой поддержкой. А Рокотов со своих ближних спрашивает еще строже, чем с тех, кто от него и стороне. Трудно с ним, но уважения к нему больше. Когда-то детстве Димка дружил с Генкой Курочкиным, одним из шести детей туберкулезного сторожа лесосклада. Время было послевоенное, суровое… И с продуктами было тогда не густо и с одеждой. Генка никогда не простуживался, а иногда, на спор, брался босиком пройтись по снегу целых десять шагов. Это стоило Димке бутерброда с маргарином. И после такой экскурсии Генка даже не кашлял. Михайлов уважал приятеля за храбрость и еще за то, что тот мог совершить поступок, совершенно невозможный для других. Но это уважение было в чем-то снисходительным, будто речь шла о чело-иске, способном хоть и на героический, но нелогичный, неразумный поступок. И вот сейчас Михайлов очень часто ловил себя на мысли, что его уважение к Рокотову чем-то похоже на то детское уважение к Генке, который мог ходить босиком по снегу.