И все последующие дни он просто старался не допускать мыслей о Вере, и если все же вспоминал, то старался оправдать себя молчанием во время ее гневной и насмешливой тирады, и это было его единственным утешением, потому что при последующем воспроизведении в мыслях всей сцены он пришел к выводу, что был не просто смешным, а убогим в своей примитивности, и постепенно он приучал себя к мысли, что теперь-то ей будет даже неудобно встретиться с ним. Еще бы, пять вечеров легких разговоров — и предложение руки и сердца. Ай да мы, ай да парень-хват. Подумать можно, что он уже раз в третий выходит на женитьбу. Такие темпы. Прилетел на машине, задал два легких кавалерийских вопроса — и нате предложеньице…
Заболела голова. Этот табачный дым, что ли? Передохнуть бы. Вот так, голову на руку, как в студенчестве на лекциях, когда ночь поработаешь на железнодорожной станции, зарабатывая на театр и кое-что из одежды разгрузкой четырехосных вагонов с гравием. Чудесное было время, мечталось тогда замечательно. И жизнь была доступной во всем, протяни руку — и дотронешься до самого главного счастья.
Медленно поворачивается мир, нехотя, словно корабль, который взбирается на волну. А когда-то он хотел быть моряком и даже собрался после восьмого класса в мореходную школу, чтобы стать матросом.
Не вышло. Не было педагогических навыков у брата. С семнадцати лет шоферит.
Устал все-таки. Вот так еще минут пять посидит — и снова за расчеты. А институту, если задание на разработку выдать, это в крупные тысячи обойдется. У Петьки отличная поговорка раньше проскальзывала: «Система-то у меня нервная». То ли интеллектуалом совсем стал и застеснялся в последнее время, то ли забыл ее.
А вправду, почему все раскачивается? Ясно, это он стабилизируется после сумасшедшего дня. Сашка в институте говорил: «Ну ладно, ребята, я на пару часов стабилизируюсь, а потом пойдем опять в науку».
Будто дорога бежит перед глазами: с выбоинами, промоинами, бугорками. И он несется по ней и в самый последний момент умудряется повернуть руль, чтобы объехать колдобину. И так каждую секунду, а скорость все растет и растет, и вот уже дорога превращается и сплошную серую ленту, на которой не видно ничего, по которая несется навстречу так быстро, что он слышит даже свист ветра…
— Пижон ты, Петька, — слышит он Сашкин голос, — человек из последних сил здесь вкалывает, а ты?.,
2
Телеграмму из Москвы, адресованную Рокотову, принесли вечером, когда Владимира Алексеевича уже не было на месте. Вручили ее Михайлову, который в тот день решил задержаться: надо было подготовить речь на городском хозяйственном активе.
Прочитав ее и определив, что ничего срочного в ней нет, Михайлов тем не менее подумал о том, что, может быть, воспользоваться оказией и заглянуть в мыслительную. Рокотов наивно полагал, что от ближайших помощников можно скрыть его регулярные отлучки в здание комбината, да еще после рабочего дня. Наивное заблуждение. Будто Михайлов не знал, что означают освещенные окна на третьем этаже в нерабочее время. Идет штурм, и Рокотов, не первый секретарь, а инженер Рокотов, — активный его участник.
А вообще задумано здорово. Дорошин на месяц-два выведен из игры. Рокотов включил в дело двух асов: Григорьева и Ряднова. Братья хуторяне могут делать такие рывки, они приучены. А когда Дорошин станет в строй, в руках у Владимира Алексеевича уже будет кое-что, с чем можно начинать игру. Только как придется потом крутиться мудрецам из мыслительной? Шеф им этого не простит.
Удобная позиция у Михайлова. Сам вроде бы в стороне, а видит все. И чем больше видит, тем большим уважением проникается к Рокотову: крупно играет. В случае выигрыша — дорога перед ним прямая. А в случае, если все ж одолеет Дорошин, что ж, вернется на рудник. Хуже, но даже при этом варианте Михайлов не видит иной фигуры, которая заменила бы со временем шефа.
Когда-то давно услышал Михайлов поговорку, которую запомнил и которой неуклонно потом следовал: я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак. Да здравствует начальник, которому все почести от твоего труда, но да здравствует и начальник, которому все шишки от твоих ошибок. Мудро устроена жизнь. При Михайлове сменилось уже два первых секретаря, с третьим работает, глядишь, переживет и этого. Славы ему не надо, лишь бы не мешали спокойно делать свое дело, за которое с него спрос.
Иногда подмывало набрать номер телефона и сообщить Дорошину, что его орлы из мыслительной делают будущую карьеру Рокотову. Но, во-первых, шефу не дадут трубку, там сейчас Ольга Васильевна на страже, а во-вторых, это будет подножка Рокотову. А этого сейчас, после того как обком партии совершенно недвусмысленно принял сторону Владимира Алексеевича в схватке Дорошин — Рокотов, он, Михайлов, позволить себе не может.
Не любил Михайлов товарища Григорьева. Еще когда Дорошин привез его в первый раз, с поста младшего научного сотрудника института ВИОГЕМ в областном центре, и сразу определил в мыслительную. Когда Михайлов пивал чаи из фарфоровой кружки, был главой мыслительной товарищ Дворников, который сейчас доктор наук и прочее и прочее… И вот случилось так, что Григорьеву дали довести до ума расчет, над которым Михайлов бился почти неделю. И этот вундеркинд сделал его за день. И мало того, позволил себе заметить при всех, что работу эту сделал «левой ногой», потому что это не задание для инженера, а тренаж для студента третьего курса. Все было потом: и дружба, и совместные «мероприятия» в лесу под открытым небом, когда за рюмкой все любят друг другу приятные вещи говорить, но вот этого Михайлов Сашке простить не мог. И не забыл. Карьере его не мешал, считал это нечестным, но где мог, при разговоре о Григорьеве, добродушно улыбался: «А-а, Саша… Доморощенный Архимед? Как же, знаю… Работали вместе». И все. Ни слова осуждения. А у собеседника уже мнение. Ах, великий, могучий, правдивый и свободный… Как много можно сказать с твоей помощью, не вступая в криминал.
Вчера явился Насонов. Похудел, лицо желтым как лимон стало. Ждет разговора с Рокотовым, мучается, а тот не зовет. И не едет больше в насоновский колхоз. Будто и нет Ивана Ивановича Насонова. А что это может обозначать? Всех председателей и директоров совхозов обзванивает самолично по молоку, а его не трогает. Сам позвонил секретарше, спросил, у себя ли Владимир Алексеевич? Ответила, что посмотрит. Была в отлучке с минуту, потом приходит и ангельским голосом: «Нет Владимира Алексеевича». Будто не знает и не видит, когда он проходит мимо.
А Насонов это понял так: не желает Владимир Алексеевич с ним даже разговаривать. А как же работать? Лучше пусть накажет, пусть хоть с работы снимет, но нельзя же долго вот так, в подвешенном состоянии, когда не знаешь, чего завтра ждать, а может, и не завтра, а сегодня?
Пришел мудрец, чтобы поразведать у Михайлова обстановку. Ушел ни с чем, потому что никто не мог предсказать, чем кончится эпопея, заваренная Насоновым. Даже прокурор перестал ездить рыбачить на насоновские пруды. А ну как потом придется выслушивать просьбы всякие о заступничестве? И прокурор это прекрасно понимал.
При первой же оказии Михайлов сообщил Владимиру Алексеевичу о посещении Насонова. Тот промолчал, а потом спросил:
— Переживает, говорите? Ничего, то ли еще будет ему, когда перед общим собранием колхозников его поставим. Комбинатор.
И тут же позвонил Гуторову и спросил совета, когда лучше провести собрание у Насонова, потому что дело это надо кончать… По району слухи всякие, домыслы. Как бы последователи не обнаружились, потому что уже пару случаев было, когда председатели восхищались поступком коллеги.
Уйдя к себе, Михайлов позвонил Насонову:
— По секрету скажу, ничего серьезного тебе не будет. Хочет шеф собрание у тебя устроить. Общее. Ну что ж, покраснеешь, в грудь себя пару раз ударишь. Зла на тебя он не держит, зря ты… Так что спи, брат, спокойно.
Насонов благодарил за добрую весть, видно сразу смекнув, что надо делать. А Михайлов прикинул, что на собрании этом надо б и ему побывать. Назавтра узнал, что собрание назначено на вторник. И сразу отметил ошибку Владимира Алексеевича: время горячее, не сейчас нужно отвлекать людей на разговоры и обсуждения. Прополка свеклы горит по швам, ежедневно для поддержки колхозников вывозится из города вся медицина и культура. Домоуправления мобилизовали, даже аппарат райкома и тот два раза выезжал, а тут собрание… Это ж не простое дело — из нескольких сел людей привозить. А если что, как же потом Насонову в поле перед людьми появляться?
Он не мог не предупредить по всем этим моментам Владимира Алексеевича, хоть и знал заранее, что с доводами его Рокотов не согласится. Но он хотел хотя бы для самого себя быть уверенным в том, что поступает порядочно. Зашел с разговором. Все получилось, как и предполагал. Рокотов не хотел и слушать о переносе собрания. Что ж, Михайлов сделал то, что обязан был сделать, и теперь мог переходить в зрители.
Во вторник после обеда приехал Гуторов. Только что из областного центра. В облисполкоме созывали всех по свекле. Район упомянули в качестве одного из отстающих. В общем, настроение испортили. И тут Михайлов попросил разрешения присутствовать на собрании у Насонова. Было ясно, что Гуторов именно к тому и клонил, что, может быть, ему не обязательно, после поездки в Славгород, снова ехать куда-то. После слов Михайлова Гуторов обрадовался даже:
— И вправду, Владимир Алексеевич, какой смысл мне ехать? Что это мы таким косяком на собрание в колхоз: первый секретарь, председатель исполкома, второй секретарь… Будто важнейшее событие в районе, торжество с фанфарами.
На том и порешили: едут Рокотов с Михайловым, а Гуторов остается на хозяйстве. Вдруг кто из области позвонит?
Рокотов похудел, стал раздражительным. Симптомы известные. Михайлову они тоже знакомы. Такой период в жизни разве пройдет стороной? Когда зачислял его Дорошин в «мыслители», то предупредил:
— Имей в виду, здесь законодательство о труде не действует. Не согласен — уходи сразу. Потому что работать в основном вечерами придется. Будь к этому готов и не проси покоя.
И Михайлов выдержал два года. Два года. А уж потом получил от Дорошина благословение на дальнейший путь-дорожку. Помнит этот разговор. Позвал его шеф к себе, усадил напротив:
— Вот что, просят дать тебе рекомендацию развернутую и все характеристики… Предлагают на партийную работу. Метил я тебя на рудник новый… Понимаешь, вот два года гляжу я на тебя. Инженер ты хреновый. Не жмурься, сам знаешь, что прав я. И вот, понимаешь, парадокс, а исполнитель образцовый. Если тебе поручишь, можешь ехать на рыбалку. Так как же мне с тобой быть? У меня твой потолок такой: дальше начальника производственного отдела не пойдешь. Да и то, когда Лукин на пенсию соберется. А это лет через шесть. Решай. Могу характеризовать самым лучшим образом.
Он размышлял быстро. Знал, что Дорошин прав. Что хорошо для Дорошина — быть бессловесным исполнителем, то может быть плохим качеством для того, кто заменит потом шефа.
И дал согласие. А дальше в действие уже вступила дорошинская система. Шеф поехал в райком, наговорил там о нем столько лестного. Он так умеет расхвалить, не покривив при этом ни на йоту душой, как никто.
Михайлов стал партийным работником. И при всех первых секретарях он был только исполнителем. Правда, Логунову эта его роль, видимо, была не совсем по душе. Несколько раз в разговорах требовал от Михайлова самостоятельности. Тот обещал, а через несколько дней как ни в чем не бывало заходил к первому в кабинет и аккуратненько спрашивал:
— Я вот задумался тут, Василий Степанович… Надо бы определиться по такому вопросу…
И все начиналось сначала.
На собрание ехали в одной машине. Рокотов за рулем. Михайлов не возражал: раз начальству так удобнее.
— Послушайте, Дмитрий Васильевич… — Рокотов глядел вперед, на дорогу, — я уже несколько раз думал вот о чем… Работаем вместе, дело общее делаем, а разговора у нас так и не было. Иной раз мне кажется, что я вас принимаю за другого человека… Высказались бы как-нибудь.
Да, мудрец товарищ Рокотов. Так ему Дмитрий Васильевич Михайлов выложит свою душу. Как будто существует искренность по вопросу: вот так, потребовал собеседник от тебя душу ему выложить — и нате. Все по самому первому запросу.
Ответил мирно:
— Видите ли, Владимир Алексеевич, я не знаю, какие частности вас интересуют? Я с большим уважением отношусь к вашим качествам… Многого из того, чем вы обладаете, я лишен… И мне хотелось бы работать с вами в контакте. Если что не так, я надеюсь, вы подскажете.
Разговор не получался, и это было ясным не только Михайлову, но и Рокотову.
Клуб в Красном был полон. Мужики сидели по углам и на задних скамейках. Насонов, в праздничной рубахе и кримпленовом пиджаке с галстуком, который выглядел почти нелепо на его крепкой загорелой шее, прохаживался вместе с секретарем парткома по асфальтовой дорожке. Секретарь, бывший директор Красновской школы Лебедюк, худой, нервный, в больших круглых очках, мял в руках тощую кожаную папку.
Обменялись рукопожатиями. Лебедюк кинулся к Рокотову:
— Владимир Алексеевич, мы провели заседание. Пять членов парткома выступили. Осудили поступок председателя. Я вот о чем, Владимир Алексеевич… Может быть, на общем собрании не будем по этому вопросу говорить? Знаете, Насонову ведь еще работать… Трудно будет. Авторитет подорвем.
Насонов маячил в пяти шагах, призывно поглядывая на первого секретаря. То и дело рука его теребила узел галстука.
— Люди все в сборе? — спросил Рокотов.
— Да, Владимир Алексеевич. — Лебедюк двинулся за Рокотовым, за спиной первого секретаря разводя руками так красноречиво, что Насонов, поняв все, молча пошел следом.
Первым выступил Насонов. Тихим голосом рассказал о ходе прорывки свеклы, мягко пожурил отстающих, похвалил горожан, напомнил о сроках. Сел, вытирая со лба обильно выступивший пот.
В зале шептались. Собрание шло непривычно, не выбирали президиума, не несли к столу стопки бумаг для протокола и воду. Руководство колхоза было явно сконфужено, и это не укрылось от глаз присутствующих. В то же время приезд на собрание районного начальства говорил о том, что собрали людей в это горячее время совсем не для пустяковины.
И вот Лебедюк предоставил слово Рокотову. Сказал мягко:
— А сейчас, товарищи колхозники, перед вами с информацией по нашим делам выступит первый секретарь районного комитета партии товарищ Рокотов. Предлагаю послушать его внимательно.
Рокотов начал с положения по прорывке свеклы в районе. Зачитал сводку, где по итогам последних дней колхоз смотрелся неплохо. Потом отложил в сторону бумагу:
— А сейчас я хотел бы о другом… Мы приехали сюда для того, чтобы поговорить о вашем председателе Иване Ивановиче Насонове. Считался он у нас на неплохом счету. Да и вы его, насколько мне известно, уважаете. Но вот произошел случай, который руководство района считает очень тревожным. Вы знаете, что комбинат построил за свой счет вам новый свинарник. Хорошее дело сделано. Но вот оказывается, что сделано все это на одном обмане. Товарищ Насонов выдал руководству комбината бумагу, из которой явствовало, что вы, на таком же вот собрании, решили уступить землю, на которой расположены ваши села Матвеевка и Красное, для сооружения карьера. Теперь же, когда дело доходит до решения исполкома, ваш председатель является туда и заявляет, что бумага, которую он выдал, — подделка и не имеет силы. Мы еще будем обсуждать вопрос о поступке коммуниста Насонова, но предварительно мы хотели бы узнать, как смотрите на него вы?
По залу пошел шумок. Задвигались люди на проходе. У открытой входной двери задымились нетерпеливые цигарки.
Пожилой мрачноватый человек в первом ряду поднял руку. Лебедюк махнул рукой:
— Давай, Иван Ефремович… — Рокотову шепнул на ухо: — Гостев, кладовщик…
— Я вот что спросить… Так поскольку Иван Иванович признался во всем, бумага его силы не имеет?
— Да, конечно, — Рокотов поднялся, — я прошу вас, товарищи, понять одно: нельзя хорошее дело грязным методом делать. Кого обманул товарищ Насонов? Государство, Да-да, нашу страну, а значит, всех нас с вами.
Молчание в зале. Потом, с прохода, одинокий голос:
— Нехай Насонов скаже!
Лебедюк склонился к Рокотову:
— Как, Владимир Алексеевич?
— Вы ведете собрание, а не я.
Лебедюк от волнения снял очки, положил их перед собой на шикарную папку, которую так и не открыл, и объявил:
— Слово имеет председатель колхоза товарищ Насонов Иван Иванович.