Из бесед с моими взводными командирами я вынес впечатление, что люди хорошо подготовлены и вполне сознают предстоящую задачу. Все четверо сказали мне, что они ручаются за своих людей: «не трусы и все стреляют отлично», но беспокоятся за прибывших накануне запасных солдат. Курьезно, что начальство прислало это пополнение в полк совершенно без ружей! Рассуждало тыловое начальство так: «После Гумбиненского боя полки взяли тысячи немецких ружей и некоторое количество к ним патронов, значит – этими ружьями можно вооружить присланных без ружей запасных». Но начальство забыло, что, во-первых, Гумбинен остался далеко позади вместе со складом отнятых у немцев ружей (около восьми тысяч); во-вторых, к немецким ружьям нужны и патроны, а их было мало, и в-третьих, солдаты, как кадровые, так и запасные, обучались стрелять из русских, а не из немецких винтовок и т. д.
Грустную и немного смешную картину представляли из себя эти «дяди» – бородачи, в большинстве случаев многосемейные пахари, отвыкшие от строя. Я накануне, когда их прислали ко мне, долго и усиленно просил свое начальство лучше убрать их – безоружных из роты, назначенной для важной боевой задачи, если нельзя их вооружить. Но ничего из этого не вышло.
В три с половиной часа утра один из высланных вперед секретов дал мне знать, что в направлении Клейн-Энгелау слышно движение войск, но куда они направляются, за темнотой не видно.
Часа в четыре утра, когда стало рассветать и все было окутано густым речным белым туманом, со стороны противника ясно послышалось цоканье подков лошади приближающегося по шоссе всадника. Я приказал постараться снять его, не стреляя, живым, чтобы звуком выстрела не выдать немцам нашего расположения. Но вышло иначе.
Не различая за густым туманом наших окопов, немец спокойно въехал в самую середину их (окопы вырыты были по обе стороны шоссе), увидал, куда он заехал… издал звук «ах» и сразу повернул коня, наклонив голову. Но в этот момент пуля кого-то из не вытерпевших наших солдат поразила его, и скоро он свалился с коня, а конь помчался в туманную даль…
Мне в окоп солдаты принесли каску убитого и маузер. Это был первый наш трофей! При рассмотрении найденной на убитом служебной книжки оказалось, что это был немецкий полевой жандарм.
Рассвет увеличивался. Лежащие вдали от речного тумана высоты и холмы стали яснее обрисовываться… Вдруг на одной из этих высот, на шоссе, показалась густая колонна пехоты, впереди ее ехали три всадника. Я приказал открыть огонь. Расстояние до этой высоты было точно измерено, и рота буквально смела эту колонну своим метким и частым огнем. Немцы в беспорядке бросились бежать во все стороны, очевидно не давая себе отчета, откуда посыпались тучи пуль!
Как важен был для роты, чисто психологически, этот первый успех! Нервное напряжение от томительного выжидания противника сменилось у солдат прямо буйной радостью!..
Рассвело. Я взобрался на вышку сеновала над моим окопом и не отрывался от бинокля. Скоро я увидел, что немцы, около двух батальонов пехоты, наступают цепями и сзади колоннами (очевидно, третий батальон в резерве).
Сейчас же по телефону я сообщил командиру 1‑й батареи подполковнику Аноеву, прося его открыть огонь по колоннам противника. «Корректировать огонь, – сказал я, – будем отсюда».
И вот, «затукали» и завыли очередями наши гранаты и шрапнели, летя через наши головы в сторону немцев. Мой наблюдатель, вольноопределяющийся Наумченко, с биноклем у глаз, сверху кричал мне о месте разрыва наших снарядов, я передавал это по телефону подполковнику Аноеву: «Правее! Еще правее!» или: «Ниже!», «Выше!», «Еще выше!», «Так хорошо!», «Еще! Еще!». Рота в это время держала точный прицельный огонь.
Таким образом, передние немецкие цепи были нами быстро рассеяны. Остановились и залегли и резервы их.
Но в бинокль видно было, что они рассыпали новые цепи и открыли по нам огонь. Жалобно засвистали немецкие пули и «затакал» их пулемет, но пули летали беспорядочно, выше наших окопов, а пулеметные струи с визгом и стуком, как горох, ударялись левее нас в каменную стену соседнего, на холме, дома мельника, где я до этого боя провел несколько дней.
Вскоре открыла огонь сначала полевая артиллерия противника, нащупывая наши окопы, а затем и тяжелая, сосредоточив огонь по мосту и по западной опушке города. Шрапнели все чаще стали разрываться над самыми нашими окопами. Появились раненые. По ходам сообщения они переползали к перевязочному пункту. Первым убитым в роте пулею в лоб (моментальная смерть!) был ефрейтор Афанасьев, родной брат старшего унтер-офицера Афанасьева.
Часов в десять утра, под прикрытием огня своей артиллерии, немцы густыми цепями и колоннами поднялись и перешли в наступление, но рота и команда разведчиков открыли по ним такой убийственный огонь пачками, с точно измеренного расстояния, что немцы, понеся огромные потери, опять залегли.
В это время у меня случилось крайне неприятное замешательство с доставкой патронов.
Обеспечение роты патронами было возложено, как я уже упомянул, на фельдфебеля Нагулевича. Когда рота развила частый и даже пачечный огонь, запасы патронов в нишах окопов быстро израсходовались. Уже после первой атаки немцев из всех четырех взводов ко мне стали присылать донесения, что половина патронов израсходована, а к концу второй атаки, что патроны кончаются. 107‑й полк на мои просьбы по телефону скорее прислать двуколку с патронами отвечал, что уже выслана была двуколка, но при самом выезде, перед окопами, ездовой убит, а лошадь ранена.
Мои люди, которых я посылал к этой застрявшей двуколке с патронами, не возвращались… Потом узнал я, что двое из них по дороге были убиты, а один пропал без вести…
Взволнованный этой неудачей, я просил 107‑й полк выслать другую двуколку. Кто-то по телефону оттуда обещал «сделать распоряжение». Я нетерпеливо ждал и страшно волновался за исход обороны. Немцы в это время усилили свой огонь, а рота стреляла редко, и патроны все не прибывали…
Потеряв терпение и боясь, что из-за этого вся оборона моста может «провалиться», я накинулся на своего фельдфебеля, грозя расстрелять его, если он сейчас же не наладит доставку патронов из 107‑го полка. И вот, старый служака сам бежит через мост к западной опушке города, где был 107‑й полк.
Там, как мне потом рассказывали троицкие офицеры, упал на колени перед командиром батальона капитаном Мартынцом и умолял дать скорее патронную двуколку, иначе рота погибнет! Капитан Мартынец приказал заменить убитую лошадь, а двуколку с патронами дать фельдфебелю Нагулевичу. Таким образом он, лично правя лошадью, привез патроны через мост, под сильным огнем противника. Я расцеловал его за этот подвиг!
Быстро пополнены были запасы патронов во всех взводах, и рота возобновила сильный огонь по атакующему противнику.
Цепи противника пытались обойти наш правый фланг, где деревня, но я сейчас же давал знать об этом подполковнику Аноеву, и его батарея своим огнем выбивала их каждый раз оттуда! Вскоре дома здесь горели… Вместо меня на вышке сеновала корректировал теперь огонь батареи поручик Зубович.
Труднее выбить немцев было на левом фланге, в глубокой лощине с кустарниками, недоступной нашему обстрелу. Вот именно здесь, выдвинутый вперед своим гнездом, пулемет мог бы защитить мост от обхода. Я еще раз пожалел, что не дали мне пулеметов. 8‑я рота 107‑го полка по моей просьбе (по телефону) одним взводом обстреливала эту лощину, но это была стрельба на очень большое расстояние, более двух тысяч шагов.
Во втором часу дня немцы почему-то сразу прекратили ружейный огонь, их артиллерия тоже замолчала. В наших окопах послышались громкие разговоры и даже смех. Огонь почти прекратился. Но что это?! Я вижу в бинокль, что противник густыми цепями и сзади колоннами двигается на нас шагом, выкинув впереди огромный белый флаг, и в передних цепях мелькают белые платки. Кто-то из моих солдат глупо крикнул: «Они сдаются!» Но я успел крикнуть в окопы: «Пачки, начинай!» – и бросился к телефону, прося батарею открыть огонь. Поручик Зубович корректировал этот огонь. Передние цепи с белыми платками упали и за ними идущие цепи были буквально скошены, и немцы, усеяв все поле впереди окопов убитыми и ранеными, остановились – залегли… Исчезли белые флаги… и даже огонь они открыли не сразу. Некоторые убитые лежали, а раненые корчились в шагах трехстах-двухстах от наших окопов…
Какую бурю восторга вызвал этот успех в роте! Какие шутки и смех послышались из уст солдат! Особенно во втором взводе старшего унтер-офицера Афанасьева. Этот богатырь – косая сажень в плечах – особенно умел держать в руках свой взвод.
Во время боя, когда тяжелые снаряды начали разрушать окопы и появилось много убитых и раненых, испуганные запасные «дяди» бородачи начали охать и плакать, как дети, а некоторые из них стали удирать и поползли из своего окопа по ходу сообщения… Двое из них приползли ко мне в окоп… Когда увидали меня, стали прямо рыдать!.. «Ваше высокоблагородие! Ослобоните нас, увольте! Какие мы воители! У меня четверо детей! Ослобоните нас!» Сначала я бросился на них с револьвером, но потом опомнился. Я пристыдил их, напомнил о присяге, указав на молодых летами солдат, почти детей, мужественно сражавшихся.
Грустно и досадно было видеть эту картину! Я приказал им вернуться на свое место и горнисту сопровождать их…
Командиру второго взвода старшему унтер-офицеру Афанасьеву я послал записку, укоряя его за беспорядок во взводе. И вот, как потом рассказали мне люди его взвода, Афанасьев, прочитав мою записку, освирепел! Кинулся к одному из этих храбрецов. «Почему ты, борода, прячешься, ползаешь, срамишь весь взвод перед ротным командиром, а не стреляешь в немцев, с… с…?»
«Да я не вижу их, господин взводный!»
«Ах, не видишь?..» – закричал Афанасьев и тут же высоко поднял его на своих могучих руках над окопом! Немецкие пули быстро засвистали близко… близко…
«Теперь видишь?!»
«Вижу, вижу, господин взводный», – отчаянно завопил «бородач» и сейчас же стал стрелять не только он, но и другие запасные, у которых были винтовки, взятые у раненых и убитых солдат. Полная дисциплина водворилась во взводе! Да, с такими чудо-богатырями, как унтер-офицер Афанасьев, можно на войне чудеса творить!
С трех до пяти часов дня противник возобновлял яростные атаки, доходя почти до наших проволочных заграждений, но все атаки были ротой отбиты. Потери немцев увеличивались. Мы стреляли уже с постоянным прицелом.
Насколько силен был наш огонь на таком близком расстоянии, доказывает огромное количество расстрелянных в этом бою патронов (десять патронных двуколок: две своего и восемь 107‑го полка); деревянные ствольные накладки коробились от раскаленных стволов ружей!
В это время поручик Зубович заметил в бинокль движение немецких колонн к северо-востоку, во фланг 25‑й дивизии. Я сейчас же сообщил об этом первой батарее, и она очень удачно обстреляла эти колонны, совершенно остановив их движение к 99‑му Ивангородскому полку.
Около пяти часов дня появился над нами немецкий аэроплан, стал кружиться и выбрасывать высоко над нами в синем воздухе какие-то серые змейки, яблочки и тому подобные условные знаки, очевидно указывая места расположения наших окопов, моста и нашей артиллерии. И действительно, скоро немцы сосредоточили на нас весь свой огонь. Я стал бояться за мост: «чемоданы» разрывались все ближе и ближе к нему!
В это время из мостового караула прибежал ко мне саперный унтер-офицер и доложил, что провода из камеры для взрыва моста прерваны снарядами и, таким образом, взорвать мост при отходе будет нельзя. Я потребовал к себе штабс-капитана Фиттингофа, но унтер-офицер доложил, что он куда-то ушел из мостового окопа… Мысль об измене на мгновенье мелькнула у меня в голове («Фиттингоф – немец!» Все мы тогда, в начале войны, заражены были этим подозрением), но я ее отбросил, сообразив, что штабс-капитан Фиттингоф, вероятно, первый заметил порчу проводов и лично принимает меры к исправлению, что потом и подтвердилось.
Но все-таки я заволновался. В приказе начальника дивизии мне определенно сказано, уходя, взорвать мост. Боясь ответственности, я по телефону донес начальнику штаба дивизии полковнику Радус-Зенковичу, что мост взорвать нельзя. После доклада начальнику дивизии об этом полковник Радус-Зенкович лично по телефону успокоил меня, сказав, что при отходе роты мост будет разрушен огнем нашей артиллерии…
Во время этих переговоров мне случайно пришлось подслушать разговоры штабных офицеров. По адресу моей роты была сказана фраза: «А эта уфимская рота, конечно, обречена в жертву»… Произнесено это было самым благодушным и веселым тоном, а в этот момент у меня творился ад! Окопы снарядами немецкой тяжелой артиллерии совершенно разрушались; земля тряслась от взрыва «чемоданов»; дым от загоравшихся вблизи сараев застилал глаза; пули жалобно-ласково пищали и пели уже над самыми окопами, а сверху посыпал нас дождь осколков и больших «козодуев» шрапнели!.. Число убитых и раненых увеличивалось. Крики и стоны тяжелораненых стояли в воздухе… Но почему-то на этот раз они не вызывали у меня сострадания, а только раздражали. Так, например, один солдатик-татарин приполз ко мне в окоп и, видно, сильно мучился от своего ранения: пуля попала ему в спину и застряла где-то около самого позвоночника; он визжал и плакал от боли, как ребенок, но я не только равнодушно, но даже с какой-то досадой смотрел на него, как на какую-то помеху, и думал лишь о том, как бы еще дольше не пускать немцев на мост… Сердце мое ожесточилось, и вот, словно в наказание мне за это, разрывается вблизи бризантный снаряд и контузит меня воздухом в правую половину головы… В глазах потемнело, в ушах – звон… Я упал и на мгновение потерял сознание…
Когда очнулся, первая мысль была, что все потеряно, бой проигран, мы окружены немцами и отрезаны. Сейчас – плен… Я подло струсил, но… осмотрелся, пришел в себя и вижу: около меня возится поручик Зубович, прикладывая к моей голове компресс, а фельдшер дает выпить какое-то лекарство. Стало рвать желчью, но после рвоты я сразу почувствовал себя лучше. Поручик Зубович, вероятно чтобы ободрить меня, говорит:
– А наша артиллерия прямо чудеса творит, в бинокль видно, что все колонны немцев, направлявшиеся к 25‑й дивизии, повернули сейчас на запад и скрылись.
– Ну, а мы как? Немцы сметут нас? – спрашиваю я мрачно, с тревогой.
– А вот, – отвечает Зубович, – только что я подслушал по телефону разговор штаба дивизии со 107‑м полком и голос начальника дивизии: «А что, неужели Успенский все еще держится?!»
Как только услышал я про эту фразу, какую радость и удовлетворение я почувствовал! Исчезло малодушие, я совершенно воспрял духом! Я бодро встал и проверил наличие людей и количество патронов во всех взводах.
Благодаря усиленному огню немцев уже налаженная доставка патронов из 107‑го полка опять затруднялась.
Чтобы пополнить потери роты (особенно пострадал второй взвод унтер-офицера Афанасьева), я стал просить поддержки у командира 107‑го полка, и он уже приказал выслать в мое распоряжение одну роту, но в это время от огня немецкой артиллерии загорелись у меня близлежащие здания и сараи, а главное, тяжелым снарядом сорвало вышку сеновала вместе с наблюдателем на землю, нас всех оглушило. «Убит, убит!» – закричали солдаты… Но вот из-за столба дыма, пыли, сломанных досок и осколков появляется вольноопределяющийся. Солдаты с хохотом закричали:
– Жив, жив!
– Жив, курилка! – ответил он. – Ваше высокоблагородие, немцы накапливаются справа у деревни и вдоль по реке пробираются к нам.
Я бросился к телефону, но в этот момент взрывом другого тяжелого снаряда разбивает весь окоп, где был телефон, засыпаются землей оба телефониста, а главное, разбивается сам аппарат, и, таким образом, связь со 107‑м полком и 1‑й батареей – порвана! Не успел я опомниться, как из мостового караула прибегает подчасок и кричит мне:
– Ваше высокородие, цепь противника пробирается сзади нас по берегу реки к мосту!
– Скорей откройте там огонь! – кричу я и в эту минуту быстро решаю прекратить оборону и отойти за мост, чтобы не очутиться без патронов, отрезанным от моста и от своих, и не попасть таким образом с ротой в плен к немцам.
План отступления у меня был обдуман заранее.
Я приказал первому взводу подпрапорщика Карпенко и мостовому караулу у реки, оставаясь в окопах, прикрывать огнем отход роты. Затем, воспользовавшись дымовой завесой от загоревшихся вблизи домиков и сараев, рота (три взвода) и команда разведчиков по ходам сообщения и вдоль тростников у ручья, под сильным огнем артиллерии переходит через мост…