— До чего все-таки зимой печально! — сказала Гана, оглядывая занесенное снегом пространство и темневшие зеленью леса. — Ни травинки не видно, ни птички не слышно, ни лесного шума.
— Все спит! — заметила ей на это Карла и тряхнула стоявшую у дороги пихту, ветви которой провисли под тяжестью снега.
— Видно, потому мне и не хочется петь, когда зимой я иду через поле. А летом — всюду зелень, в поле, в лесу весело, и не хочешь да невольно запоешь.
— И мне тоже летом весело. А как же должно быть хорошо там, где все время тепло и круглый год лето, как в той земле итальянской, про которую нам вчера рассказывал Барта.
— И все-таки я бы не хотела там жить, даже если бы меня кормили булочками и в золото наряжали, — задумчиво сказала Гана.
— А вот я бы хотела свет повидать! — ответила ей на это Карла.
— Да ты только поднимись на Перси пресвятой Девы Марии[9] и увидишь край света!
— Э, нет, девонька, Барта рассказывал мне как-то, что свет очень большой, даже если пройдешь во сто крат дальше, чем до Клатов, все равно по всюду будут земли да моря, и так без конца.
— Вот видишь, куда тебя может занести. Никто тебя там не знает, никто тебе там «здравствуй» не скажет. Ты даже и не думай об этом. Лучше, чем у нас, нигде нет. Я бы даже в Пажежницы жить не пошла, — кивнула Гана в сторону деревни, до которой было меньше часу ходьбы.
— А что, если бы тебя посватал парень из Пажежниц?
— Я бы не пошла за него, пусть он хоть на колени передо мной падает, — стояла Гана на своем.
— Карла! Гана! — стали звать их ушедшие вперед. — Догоняйте! Или может у вас уже ноги заболели?
Девушки бросились догонять остальных.
В Медакове направились прямо в трактир. Там девушки отдали своим избранникам лепешки, а те за это угостили их яблоками и вином
И опять все с интересом ждали, кому Карла и Гана отдадут свои лепешки, и снова все удивились, когда увидели, что Петр получил лепешку от Карлы, а Гана разделила с нею свою и приняла от нее яблоки. Тут все собственными глазами убедились, что Гана никого себе не выбрала, а может, не осмелилась выбрать.
Надвигались сумерки, когда молодежь отправилась домой. Парни были под хмельком, озорничали, валили друг друга в снег, кидались снежками, одним словом, дурачились как могли.
Девчата, сбившись в кучку словно стадо овец, убежали вперед. Оставив парней одних, они перешли под охрану Карлы, которая, как пастух, шагала впереди остальных, на голову возвышаясь над ними. Девушки тоже разгулялись, они весело пели, помахивая платочками над головой, но никто из них не озорничал, как парни. Поэтому парней они прогнали, а с теми, кто продолжал приставать к ним, расправилась Карла.
По возвращении домой каждый должен был еще сделать свои обычные дела. У Ганы и Карлы тоже хватило работы, прежде чем они смогли пойти спать. Гана отправилась в свою комнатку, Карла к себе, где она обычно спала с Маркитой.
— Спокойной ночи, Гана! Пусть тебе приснится хороший сон! — проходя мимо ее окошка, крикнула Карла и чуть задержалась возле него.
Гана поспешно распахнула окно и позвала Карлу:
— Зайди ко мне, поболтаем еще немного, мне не хочется спать.
— Нет, Гана, я останусь стоять под окошком, а ты считай, что это к тебе парень пришел.
— Ишь что выдумала! — засмеялась Гана. Она поставила локоть на подоконник и, подперев ладонью голову, задумчиво посмотрела на небо, усыпанное звездами.
— Ты обратила сегодня внимание на Манку и Томаша? — спросила она подругу, не спускавшую с нее глаз.
— Как же можно было не обратить на них внимания? Оба хороши собой, один лучше другого, эти будут жить вместе, как голубки, — ответила Карла.
— Я так думаю, Карла, что должно быть самая большая радость на свете, это когда двое любят друг друга, да? — шепнула Гана.
— Недаром же говорится: где настоящая любовь, туда и ангелы слетаются, — ответила ей на это Карла.
— Ох, Карла, страшно становится, как подумаю, а вдруг отдадут меня наши за нелюбимого! — вздохнула Гана.
— Да зачем же тебе выходить за него?
— Как же я не выйду, если должна родителей слушаться... Я тогда умру! — сказала кроткая девушка. Из голубых ее глаз выкатились две слезинки, упали на зеленый мох в окне и засверкали, как две капли росы.
— Не плачь, Гана, — порывисто произнесла Карла, опустив свою голову ей на плечо, — не будет этого. Я не допущу, чтобы ты вышла за нелюбимого, лучше уж я убью его. Пусть меня лишат жизни, только бы никто тебя не терзал.
— Ох, я знаю, что ты меня любишь! — горячо воскликнула Гана и погладила Карлу по ее черным волосам.
— Ложись спать, Гана, спокойной ночи! — Карла быстро отпрянула, и Гана, привыкшая к ее порывистости, тихонько пожелала ей спокойной ночи и закрыла окошко.
VI
Наступило последнее воскресенье масленицы. Шум и гомон стоят по всей деревне с самого раннего утра. А как суетятся парни! Вот один выбежал из дома, вот выскочил со двора второй, оба нарядные, намытые, словно на свадьбу собрались.
Спустился с чердака и Петр, правда, еще не совсем одетый. На нем черные башмаки, начищенные до блеска, чулки белые как снег, желтые кожаные штаны и богато расшитый короткий синий жилет, застегнутый всего на два крючка, чтобы видна была жестко накрахмаленная и отглаженная белая рубашка. Остальную одежду — синюю куртку, также на красной подкладке, черный шелковый платок и красную шапку — Петр нес на руке.
— Где тут у вас, мама, кусок зеркальца? — обратился Петр к матери, хлопотавшей в кухне у очага.
— Не приставай ко мне с такими пустяками, видишь, что я занята у божьего огня[10], — отмахнулась та от сына.
Маркита подкладывала в огонь хвою.
— А вы не знаете, Маркита? — спросил ее Петр.
— Да откуда ж мне знать, хлопец. У девчат спроси, они в чулане. В чулане Гана месила тесто, а Карла в углу что-то мастерила.
— Ну вот, тебя только нам тут и не хватало. Уматывай отсюда, не видишь, что мы заняты божьим даром?[11] — закричала на брата Гана, едва тот появился в дверях.
— Ладно, ведь не сглажу я вам его, вы только скажите, где у вас зеркальце?
— Давай-ка я завяжу тебе платок сама! — откликнулась Карла, подскочила к Петру и мигом завязала ему платок, приговаривая при этом:
— Ну зачем парню зеркало?
— А во что же ты глядишься, когда веночек повязываешь? — спросил Петр.
— Я гляжусь в Ганину щечку, — засмеялась Карла.
— А я буду глядеться в твои глаза, — ответил ей смехом Петр, надевая куртку.
— Ну, это будет туманное зеркальце, Петр, — сказала Карла, вдевая красную ленту в верхнюю петлю куртки.
— Оно не было бы туманным, если бы ты его не закрывала нарочно черными занавесками, — сказал Петр, касаясь рукою ее глаз.
— Вы только посмотрите, как он ей зубы заговаривает, — вмешалась в их разговор Гана.
— А вот снимет праздничный наряд, сразу заговорит иначе, — засмеялась Карла и тут же добавила: — А теперь проваливай, нам некогда!
— Ладно уж, ухожу! — успокоил их Петр, откинул назад длинные черные волосы и надел шапку. — Вы на музыканта дайте побольше, а то мы с вами не будем танцевать, — подсказал он им уже в дверях.
Перед домом росли две пихты. Петр отломил зеленую веточку, прикусил ее зубами и поспешил в трактир, где собрались уже остальные парни и среди них волынщик[12]. На волынке — сплошь цветы, волынщик — весь в лентах, и, словно у дружки на свадьбе, из жилетки у него торчал розмарин. Шапку украшало петушиное перо. Парни подходили к нему и каждый угощал его вином. Маленький плотный волынщик толкался среди них и время от времени с ухмылкой тискал мехи. Волынка издавала протяжный жалобный звук, доносившийся до самой площади, где собралась ребятня со всей деревни, чтобы увидеть, как парни пойдут к девчатам.
Это было самое начало «ворачек», гулянья, которое обычно проходило в последний день масленицы. Парни подходили к девушкам, а те должны были дать им по монетке. На эти деньги парни покупали сладкого вина и угощали им в трактире девчат. Потом три дня и три ночи танцевали, и нога волынщика, отбивавшая такт, не знала отдыха. Потому-то парни и носились с ним как с писаной торбой.
Только успели Карла и Гана одеться, как во дворе раздались звуки волынки.
— Ах боже, до чего же прекрасно, когда играет музыка! — горячо вздохнула Гана, протирая лавки и стол, и без того сверкавшие чистотой. — Когда я слышу волынку, у меня сердце в груди прыгает!
И вот уже милая ее сердцу волынка запищала в дверях, волынщик воздевал глаза к небу, смеялся и кривлялся, шатался из стороны в сторону, словно у него начинались судороги. Однако всем это очень нравилось, и смех не умолкал. Жена старосты ему первому поднесла угощение, а староста похлопал по плечу и сказал:
— Я всегда говорю, что самый лучший волынщик у нас в Страже.
Волынщик на эту любезность ничего не ответил, согнулся влево, сдавил мехи волынки и подпрыгнул. А Гана стояла у стола и с такой любовью смотрела на него, что все парни ему завидовали.
После того как Гана заплатила серебряный талер, а Карла дала монету поменьше, парни двинулись в соседний дом. Так из одного двора в другой, из дома в дом обошли они всю деревню и снова вернулись в трактир.
Тем временем девушки нарядились в платья, которые надевали только на вечеринки, и тоже отправились в трактир. Парни встретили их песнями, музыкой, угостили сладким вином, а потом начались танцы.
Гана и Карла все время держались рядом, вместе пришли, вместе ушли, да и в кругу танцевали бок о бок. Если кто-нибудь из чересчур развеселившихся парней прижимал к себе Гану слишком уж сильно, Карла тотчас же это замечала, словно у нее и на затылке были глаза, и наступала ему на ногу так, что тот от боли даже приседал с криком:
— Побойся бога, я же без ног останусь!
— Ничего, я за тебя приду на твою свадьбу, понял?— смеялась Карла и продолжала танцевать, как ни в чем не бывало.
— Ну... это самое... кума, надо бы нам с тобой потанцевать, чтобы твои лен вырос длинным, а мои жилы под коленками не стали бы короче, — обратился к Марките развеселившийся Барта, когда в первый день праздника они встретились перед трактиром. Уже некоторое время отношения между ними были натянутые из-за того, что Барта все уши прожужжал ей о замужестве Карлы. Маркита ведь не знала о том, что Барте в свою очередь прожужжал все уши Петр, уговаривая, чтобы он сосватал его.
— Мне не до танцев, но раз надо, значит, надо... — как-то неохотно ответила Маркита.
— Да что с тобой... это самое... ходишь, как будто у тебя голова чем-то забита. Что ж ты мне не расскажешь, ведь я все-таки... это самое...
кум тебе.
— Отчего же не рассказать. Часто вижу во сне покойного Драгоня и думаю — нет ему в чужой земле покоя. Что ты на это скажешь, кум? Тебе он никогда не снится? Надумала я пойти весной на Святую гору, помолиться за него.
— Сходи, Маркита... это самое... мне тоже надо в Клатов за оловом, так что я... это самое... пойду с тобой. Мне он тоже снится.
— А он тебе при этом ничего не говорит? — спросила испуганно Маркита.
— Погоди-ка, тут он мне недавно приснился. Я его учил... это самое... артикулу, а он обругал меня дураком и не захотел учиться. Он всегда был такой. Он был... это самое... добрый малый, только упрямый. Карла вся в него. А что с девчонкой происходит? Она уже давно какая-то невеселая, на личико тучки набегают.
— А-а, у девчат как легко захмурится, так легко и прояснится, — ответила Маркита.
— Это самое... кума, вот ты не согласна, но ты еще вспомнишь, как я говорил, что она любит Петра... ты не согласна... а я бы с удовольствием...
— Давай не будем об этом, — оборвала его кума, не дав ему договорить.
Они вошли в трактир, битком набитый молодежью. Барта готов был накрутить ус на палец, да пришлось пустить в ход локти, чтобы пробиться к столу, где сидели те, что постарше.
Весело кончился первый день гулянья, на другой день после полудня Барта неожиданно привел с собой в трактир гостя. Это был его племянник который служил в Пльзни. Его отпустили к дяде на праздники.
В Страже его знали, и все, кто был в трактире, шумно приветствовали гостя. Солдат сразу же почувствовал себя как дома, снял мундир и пошел танцевать. Был он красив, и девчата украдкой поглядывали на него. Одна хвалила его лицо, другой нравился мундир, третьей — как он танцует, что считалось наиболее ценным достоинством.
— Карла, — сказала Гана, когда под утро они пошли подоить и накормить коров, — а племяннику Барты военный мундир идет правда?
— Я бы не сказала. И что ты в нем нашла? Просто самодовольный ветрогон, да к тому же рыжий, ты заметила? — ответила ей Карла и пытливо глянула своими темными глазами Гане в лицо.
— Не знаю, только мне нравится военная форма.
— Раньше ты мне про это никогда не говорила, — сказала с упреком Карла.
— Я только сегодня обратила на нее внимание, — сказала Гана равнодушно, откровенно зевнула и присела на скамеечку в хлеву. — Глаза у меня до того слипаются, что я уже ничего не вижу. Даже на камень бы легла и уснула как убитая. Да вот коров надо подоить, накормить да убрать за ними и снова на танцы... То-то завтра... будет... когда...
И не договорила. Прислонила голову к стене... уснула.
Карла, сложив руки, немного постояла около нее, пристально поглядела на подругу, глубоко вздохнула, взяла подойник и пошла к коровам
Молоденькая прислуга, прибежавшая вслед за ними, хотела разбудить Гану, но Карла не дала, пусть, мол, поспит немного, она за нее все сама сделает. И действительно все сделала сама, а Гана спала больше часу. Но потом им снова пришлось отправиться на танцы, чтобы парни не подняли их на смех и не сказали, что они сони, а ноги у них пудовые. Позориться им не хотелось.
VII
На третий день праздника парни с утра ходили по деревне. Они наряжались кем только могли, ко всем приставали, любая попавшаяся старуха должна была прыгать вместе с ними. «Выше, еще выше, чтобы лен высоким вырос!» — выкрикивали они после каждого прыжка. Один нарядился медведем, другой обмотал себя стеблями гороха и надел на топорище турнепс[13] что должно было изображать голову, третий бегал на четвереньках и хватал всех за ноги, словом, вытворяли кто что мог, и, как это водится на свете, чем глупее была выходка, тем одобрительнее ее принимали. И так куролесили до самой ночи. К вечеру женщины постарше постепенно разошлись, ушла из трактира и Маркита.
И тогда Карла, подсев к Барте, шепнула:
— Крестненький, доставьте мне удовольствие!
— Говори, какое... ты же знаешь... это самое... для тебя я готов синеву с неба снять, если бы это было возможно.
— Этого я не прошу. Одолжите-ка мне лучше костюм вашего племянника, я хочу нарядиться солдатом. Только без шума.
— Ну и чертенок! Ладно, будет тебе костюм, — пообещал Барта и стал гладить усы, — смотри на все веселее!
— Я буду веселиться и куролесить до самой ночи, если вы так хотите, только сделайте то, о чем я прошу.
Барта отозвал своего родственника в сторонку, поговорил с ним, и, как только он дал согласие, оба незаметно вышли, а вслед за ними выскользнула Карла. Никто этого не видел. Прошло немного времени, и Барта привел в трактир солдата и крестьянского паренька. Все сразу же паренька заметили, потому что он был стриженый, на солдата сперва внимания не обратили, приняв его за племянника Барты.