На освещенный пятачок выбежали двое. На одном из них, который ростом не выдался, было нейлоновое пальто, блестевшее от влаги, и сбившаяся набок флотская фуражка. Другой, в куртке с капюшоном, шел на полшага сзади и говорил молодым голосом:
— Бесполезное это дело, Алексей Егорыч. Где ж его здесь найдешь? Да и не он это, может статься.
— Зачем же бежал, если не он? — командирским голосом отозвалась фуражка.
— Ну, мало ли, замерз человек, решил согреться.
— Он, говорю тебе. Я его знаю, такой же длинный.
— Какой же он длинный? Он с меня.
— А ты разве не длинный? — удивилась фуражка.
Они закурили внизу, под Веней, метрах в трех от навеса.
— Нехорошо получается, Соломатин ругался на графике. Говорит, до каких пор в порту будут разгуливать подозрительные лица. Неудобно, мне на вид поставил.
— Теперь мы знаем, до каких, до… трех часов ночи, — все веселился молодой.
— Ничего, много не нагуляет. Все кранты ему перекрыты… Мне бы, конечно, самому надо, по разным причинам. Да и в лицо его знаю, мне легче.
Когда он сказал «кранты перекрыты», Веня сразу признал в нем Лешку Кранта, с которым работал на «Мезени».
— Откуда знаете-то? — полюбопытствовал молодой.
— Да так, довелось пересекнуться, лет десять назад.
— Что же вы тогда его не взяли?
— А ну кончай болтать! — осерчал вдруг Лешка. — Лезь на бочки, посмотри. Здесь где-то, больше ему некуда деться.
«Должно быть, все еще простить не может, что я ему тогда пендаля дал», — подумал Веня и пополз на другой, конец, оглядываясь назад.
Над краем бочек показалась голова, обрубленная, словно без туловища.
— Ну, что там? — кричал снизу Лешка.
Голова скрылась. Веня прислушался. Было тихо.
«Не разглядел, наверно», — подумал он и, поднявшись, быстро пробежал вперед. Он уже собирался было спрыгнуть, когда увидел выходящего сбоку Лешку.
Отступать было некуда. Справа стеллаж примыкал к длинному ряду холодильников; сзади, осторожно ступая на ободья, шел молодой.
— Отбегался, гражданин Егоров, — сказал Лешка, ожидая, когда он спустится.
— Что же ты, Леша, так всю жизнь и едешь на чужом горбу? Залезай сам, порастряси брюхо, — сказал Веня.
То, что поймает его Лешка Крант, казалось Вене особенно обидным.
— О таких, как ты, руки марать не хочется, — важно произнес Лешка.
— А, руки марать… — сказал Веня и спрыгнул, чуть не по щиколотку увязнув в жидкой грязи.
— Давай, давай, греби на выход, — поторапливал его Крант, не решаясь войти в лужу.
— На, бери меня, — сказал Веня и пошел Лешке в руки.
И уже выходя из лужи, загреб сапогом побольше грязи и окатил ею Лешку с ног до головы.
— Ах ты, стерва! — взвизгнул Крант.
Веня отпрыгнул в сторону и побежал.
Ледяной ветер сек лицо. Поблекли и смазались фонари. В свисте ветра за спиной слышался топот ног, крики, словно преследователей стало больше. Казалось, натужный хрип его глотки растревожил притихший порт, и все эти кимарящие, дремлющие, спящие его обитатели сорвались со своих мест. Обиженные, негодующие, что он оторвал их от лежанок и нагретых чайников, они несутся за ним с гиканьем и свистом, чтобы скрутить его, обезвредить, заломать.
На пути выросла фигура милиционера.
Холодильники кончались. В торце их находилась спасительная дверь.
Дверь-то, она для чего?
Он свернул к ней, рывком откатил в сторону и вместе с клубами пара ввалился внутрь. Пугая опешивших женщин, он пробежал цех насквозь и снова вырвался в темноту.
Трель милицейского свистка слышалась где-то в стороне.
Загнанное сердце билось в ребра, просило пощады. Хрип вылетал из простуженных легких. Раскрытым ртом он хватал с лица холодные струйки, не утолявшие жажды. Тошнота и боль сгибали тело. Иногда он падал, обдирая в кровь лицо и руки. Его шатало из стороны в сторону, но он все бежал, нелепо прижав к груди руки, и, поднимая пудовые сапоги, ставил их почти в тот же след.
И как ноги, месившие на месте грязь, так же бестолково и тупо в голове его ворочалась одна мысль: «За что они меня? За что?»
Впереди обозначились знакомые очертания свалки. Подняв какую-то палку и опираясь на нее, он с трудом добрался до своего пристанища.
Сторожок, прикрывавший входной лаз, был сдвинут в сторону. Отдышавшись, обошел шлюпку кругом. Только один человек в порту знал точное место убежища. Сейчас его быть не могло. Впрочем… Если и засада, пути назад ему не было: ни сил, ни возможности начинать новый круг изнуряющей гонки у него уже не оставалось.
Откинув край полога, он просунул голову внутрь, словно сам подставляя ее под удар. В нос шибануло запахом псины.
— Ну и хорошо, — сказал Веня, обрадовавшись неожиданному гостю.
Причальный пес Кухтыль ткнулся ему в лицо влажной мордой и коротко взлаял.
— Тише, тише, — успокоил его Веня. — Сейчас, погоди, свет зажжем, создадим уют.
Ощупью он дотянулся до полочки, где в целлофане лежали спички, и запалил свечу.
Газеты за пазухой лежали плотной, тяжеленькой пачкой. Он отделил наружный, подмоченный слой, свернул длинными жгутами сухие листы и поджег их в камельке.
Как он до этого додумался, сейчас уже не упомнишь, но только никто бы не поверил, что двумя газетами можно подтопить помещение до жилой температуры, а свечки, если надеть на нее свинцовое кольцо, хватит на сутки горения.
Дым поднимался вверх и плотным слоем скапливался у подволока. Первое дело от всякой простуды — хорошо поплакать. И Веня не торопился давать дыму выход. Только когда заскулил, заворочался сонный Кухтыль, Веня вынул деревянную пробку из узкой, словно водопроводной, трубы, и дым перестал оседать, медленными плавными волнами колыхался в равновесии, словно в перевернутом море.
Мимолетно промелькнула перед ним далекая «Пикша». Где-то она качается сейчас в непроглядной темени? Вспомнился «дед», поседевший, усталый, с пустым, отрешенным взглядом, каким встретил его Веня после того страшного оледенения, когда судно сделало оверкиль и они по морозу добрались до жилья — не все добрались; тогда и передал он Вене запаянный полиэтиленовый мешок. «Пусть лежит. Я долг отдаю», — коротко пресек он возражения Вени. Про то, как шли, много он не рассказывал, сказал только, что жизнью своей обязан боцману, который дал ему сухой свитер.
Достал Веня из-под топчана этот залежавшийся там пакет, поглядел на свету. Он был почти невесомый, толстый полиэтилен упруго коробился на сгибах, сквозь туманную пленку проступала узорная фактура вязки.
Далекий, ох далекий подарок держал Веня сейчас в руках! Подарок-долг. От боцмана, которого в глаза не видел и не увидит никогда. Не стало его, а вот ведь живет, живет он все-таки и дальше жить будет в неоплатном великом долгу, в невесомом подарке, ценою равном жизни.
Не торопясь, хотя озноб уже сотрясал тело, распорол Веня тугую пленку, осторожно вынул из мешка мягкую, ворсистую шерсть и, быстро скинув мокрую одежду, натянул свитер прямо на голое тело. Свитеров таких он не только что руками не трогал, а и в глаза не видал, — тепло от него шло насыщенное, густое, будто от русской печки.
Веня добавил в камелек несколько жгутов газеты и лег на топчан, потеснив Кухтыля к стенке. Минуту он лежал в блаженной расслабленности, каждой мышцей ощущая чистый ток крови, снимающий с тела усталость, притупляющий боль.
— Жить можно, — негромко сказал Веня, придвигаясь к собаке. — Права Фаина, на кой ляд по порту шастать? Так хорошо дома.
Надежно, спокойно было ему в жилище, в этой тоненькой скорлупке, ограждавшей от стихии и ненужных встреч. Маленький кусочек мира — теплый, живой. А над ним нависла леденящая ночь. Она навалилась на шлюпку дождем, ветром, тяжестью неподъемной темноты. А огонек тлел, горела свечка, которую он так и не стал задувать. Кухтыль сопел рядом, прядая ушами.
«А ведь это главное — свет, такой же, как в городе, такой же, как у всех. В темноте я бы не смог», — подумал Веня.
Ветер завывал снаружи, набирая штормовую силу, гремело свалочное железо, доносились издалека судовые гудки, а пламя свечки чуть колебалось, придавая жизни надежность и смысл.
— Жить можно, — повторил Веня, цепляясь за пламя ускользающим сознанием. — Жизнь по сути своей проста: крыша над головой, утоленный голод и еще что-то. Что-то, для чего и стоит жить.
Как четко и понятно выглядят районы порта на плане! Хороший, видать, чертежник его рисовал. Порт разбит на квадраты, каждый квадрат прочесывает выделенная группа. Начав рейд одновременно по всем участкам, не выявить нарушителя просто невозможно. Такой очевидной представлялась вся операция, разработанная при ясном свете ламп красного уголка.
Гаврилов и тогда к этой кажущейся простоте относился недоверчиво, а сейчас, после трех суток бесплодного шатания по порту, понял, что план попросту глуп. Ни проходов, ни дверей, ни дорог ясных в порту не было. Зато заборов, всяческих ограждений, наваленных выше домов пирамид с картонной тарой, бочками, а то и с готовой продукцией было больше чем достаточно, и под каждой мог с комфортом расположиться весь личный состав его подразделения. Но и эти бесхозные пристанища — лишь малая часть возможных убежищ. Суда, цеха, мастерские, всевозможные обитаемые дежурки, где этого Егорова хорошо знали и готовы были приютить, — все это такая прорва неконтролируемых помещений, что Гаврилов пришел в уныние и беспрестанно раздражался: «Понастроили… На кой хрен! Ищи тут его!»
Свой собственный план, который он намеревался реализовать с помощью Ольги легко и быстро, все еще пробуксовывал.
Знала она, не могла не знать место его обитания. После спокойного и внятного объяснения с женой он это уразумел, но в открытую вести его туда Ольга, видимо, не собиралась. Пользуясь разрешением капитана Свешникова, он выбирал произвольные маршруты, водил ее из конца в конец, внимательно приглядываясь к ее поведению. Методика, как в детской игре «жарко-холодно». Кое-что ему удалось выяснить: в районе холодильников, железнодорожного полотна и свалки наблюдалось явное «потепление». Она замедляла шаг, начинала нервничать, медленно, но верно сворачивала с прямых маршрутов к причалам, к свету.
— Я с детства темноты боюсь, — объясняла она. — Меня раз напугали в деревне, я потом год заикалась.
Когда становилось «тепло», Гаврилов оставлял ее одну, надеясь, что она проявит инициативу.
— Понимаешь, так мы задачу не решим. Если боишься, ты, ладно, постой, жди меня. Я через полчаса выйду, — делая вид, что потакает ее капризам, предлагал Гаврилов и уходил с глаз долой, но наблюдал за ней.
Совсем-то она дурой не была, зря он ее за такую держал, к н е м у бежать не торопилась. То в цех зайдет с тетками поболтать, то так просто посидит в закуточке, покурит втихаря. Гаврилову надоест глядеть, выйдет усталый, озабоченный, а она легко с лавочки вспорхнет и как ни в чем не бывало: «Ну что, Гриша, теперь куда?» В конце смены даже сочувствие стала проявлять, бутерброд достала и делится: «На, Гриша, подкрепись. Совсем ты умаялся, бедный». Не понравилось это Гаврилову, хотя бутерброд он проглотил — вкусный был, с этой, с пайковой ветчиной.
Сегодня погода такая стояла, что пропадала всякая надежда на встречу: дурак он, что ли, мерзнуть. Но вот ведь загадки психики — у них, у бичей, она все же по-своему повернута: отошел Гаврилов в тень поглубже, ничего не думая, не подозревая, и вдруг, чудеса в решете, бич этот летит прямо ему в руки. Точно он, кому же еще ночью разминаться! Давай, милый, топай, топай… Гаврилов даже навстречу ему не двинулся от неожиданности, стоял и ждал.
Но бич этот проворный оказался, как заяц: к стенке — шурк — и размазался по тени, пропал. Пока нашел Гаврилов дверь, словно потайную, да на людей вышел, да опросил — бича того и след простыл. Рыскал Гриша по подворью, туда, сюда — тут и в самом деле умаялся. Но подмогу не стал вызывать. Будет ли толк, нет ли, а о своей репутации тоже подумать надо. Хорошо, что на свисток его глупый никто не среагировал. Ольга тоже будто не слышала. Говорит с улыбочкой сочувственной: «Ну что теперь, куда?» — когда он мокрый, запыхавшийся ввалился к ней в светлый закуток.
— На кудыкину гору! — сорвался Гаврилов, которого улыбка эта как ножом полоснула. — Что ты мне цирк устраиваешь! Думаешь, не знаю, с кем ты до Пашки своего в печки-лавочки играла? Давай, выкладывай, веди, где его нора.
Ольга с лавки поднялась, встала по стойке смирно и, притушив блеск в глазах, отчеканила:
— Жду ваших указаний, товарищ старшина.
Хитра, шельма глазастая! Да и Гаврилов не лыком шит, понял, что малость переборщил.
— Ладно, Ольга, чего там. Ты знаешь, я знаю, ну и будя. Ты другое гляди, от нас зависит такое дело. Может, сто человек в нем заняты, ищут. А мы найдем. Сообрази: хорошо нам будет или плохо и что из этого последует?
Ольга, словно глухая, стояла на своем:
— Слушаю вас, товарищ старшина!
— Слушаешь-то ты слушаешь, но не слышишь. Допустим, он не виноват, тогда чего ты боишься? Отпустят его, ничего не сделают. Другое поимей в виду: все равно его найдут, против порядка переть невозможно, но люди-то есть люди, долго искать будут, озлобятся, припаяют на полную катушку. И еще учти: явка с повинной всегда засчитывается. Давай пойдем к нему по-доброму, пусть выходит, я подтвержу, что добровольно.
Ольга смотрела на него, не отводя глаз, и молчала.
— Что ты упрямишься? Он тебе фактически никто, давно расстались. А мы — это мы, одна семья, единый фронт. Так что́ на что ты меняешь? Совесть-то у тебя есть?
— А как же, Гриша, без совести? — отозвалась она. — Я вот по совести тебе и скажу. Что было — не отказываюсь, а что будет — не знаю. Помочь я ему не в силах, но и мешать не стану. Пусть сам все определит. Только знай, что уговаривать его бесполезно. Если он в ту пору не послушал… Он ведь человек не такой, как ты, как мы с тобой, у него свое на уме. Ни судить, ни понять его нам не дано. Так что искать хочешь — ищи, выполняй свой долг, а на меня не рассчитывай. И следить за мной брось, не наведу я тебя.
«Смотри ты, какая грамотная! — удивился Гаврилов. — Выходит, все зря? Как же это она меня вычислила?»
Когда прошло первое недоумение, Гаврилов задумался. Что же получается? Бунт на корабле. На нее не рассчитывать — это как понять? Мы что тут, в салочки играем или дело делаем? И что предпринять в этой ситуации: дать ли ей разгон по всей форме или попробовать уговорить?
Тут «маячок», долго молчавший, вдруг по-кошачьи слабо пискнул и зашелестел телефоном: сержант Каримов вышел на связь.
— Объект замечен в районе рейдовых катеров.
Эка новость! Небось прохлопал ушами, а теперь вдогонку кричит.
— Объект болен, ходить не может и далеко не скроется.
— Сам-то видел?
— Нет, сам не видел, уборщица донесла.
А не видел, так и помалкивал бы. Гаврилов дал отбой, а про себя выругался: надо же, ходить не может! Ходить не может, так он бегает — попробуй угонись.
Краем глаза он приметил, как побледнела Ольга и принялась искать сигареты, но ничего не сказал.
До конца дежурства оставались минуты, и предпринимать новый заход никакого резона уже не было, хотя на горизонте снова что-то забрезжило. Глядя, как сильно и нервно затягивается Ольга, он понял, что не все еще потеряно, и в голове его зародился новый тактический ход.
— Поговорили и будя, — сказал он по-доброму. — Считаем, что каждый остался при своем.
«Хитрая ты, хитрая, а я хитрее», — думал он, поспевая за ее решительным шагом. И обронил, будто ненароком:
— Хочешь угробить человека — дело твое. С завтрашнего дня встанешь на проходную. Мне балласт не нужен.
Больше он не заговаривал до самой дежурки.
Нет, угробить человека она не хотела. Что там творится в высотной диспетчерской и почему именно ей уготована роль Вениной погубительницы? Впервые она подумала о взаимной связанности всего происходящего, и мысль эта, еще не выходя на уровень сознания, звучала в ней навязчивыми словами: «Надо же такому случиться! Из-за меня все. Из-за меня…»
Выйдя за проходную, она оглянулась, проверяя, не следит ли за ней Гаврилов, но никого не увидела, быстро пошла к первой проходной, и оттуда снова юркнула в порт. Предвидя такой ход, Гаврилов ждал ее внутри…