Хотели его в детский дом отправить, да сестра не дала. Ей к тому времени уже шестнадцать исполнилось. Тянула его, пока он с опозданием в два года из-за войны, семилетку окончил, а потом быстро — в месяц — разгорелась у нее любовь с соседским Мишкой Вагановым, который приехал в отпуск после погранучилища, и с ним, уже лейтенантской женой, уехала она за тридевять земель на самую южную границу.
Сборы Вени были недолгими. Сережке Гаврикову подарил он стопку книг, перетянутых армейским ремнем, продал трофейный велосипед «Диамант», чтобы на билет хватило, отписал сестре свой новый адрес «главпочтамт, до востребования» и собрался уже было ехать на попутке в райцентр, но вдруг возникло осложнение; председатель колхоза наотрез отказался выдавать ему справку, заменявшую колхозникам паспорт.
Неделю ходил Веня за председателем, даже заявление написал, скрепленное комсомольским ходатайством, но председатель заявление порвал у него на глазах, а комсомольскому секретарю, все тому же Сережке Гаврикову, обещал выхлопотать строгий выговор за непонимание больших государственных задач.
Но Вене назад уже хода не было, и потому решились они с Сережкой на преступление. Ночью через окно проникли в правление, сбили железной свайкой навесной замок со шкафа и оттиснули колхозную печать на поддельной справке.
А рано утром, петляя по проселку, мчался к райцентру грузовик, в кузове которого стоял крепкий русоголовый парень. Грохот и пыль тревожили сонные деревни; подхваченные ветром, уносились назад знакомые поля, перелески, рощицы, открывая новые просторы, расширяя пространство.
Необъятен был этот простор, наполненный воздухом весны, земли, свободы.
И все это существовало только потому, что был он, была эта его земля, с которой он — одно целое. То, что видел, то, что знает, что чувствует, — его собственное, а там за горизонтом — дальше, больше — и город его будет, и море, и вся океанская круглая планета, которая сейчас медленно поворачивалась, вынося ему в лицо ясное солнце.
Потом, когда пересел из грузовика в поезд и мчался по бескрайней стране, распластывая надвое пространство, Веня, глядя в окно, впитывал в себя новые богатства своих владений, нетерпеливо ожидая, когда дорога упрется в океан и северный город на время остановит его движение.
Из разговоров с попутчиками Веня выяснил, что флотов в городе несколько. Оказывается, флот, который рыбу ловит, — это совсем не тот, который ходит за границу и перевозит разные грузы. Да и самих рыбных флотов несколько. Одни селедку ловят, другие — разную донную рыбу, и селедка к ним не попадает, потому, что ловят ее иным способом. Это можно было понять: карася тоже мережей берут, а плотву — на хлеб, но вот что суда для каждого лова строят разные и хорошие капитаны берут по полста тонн за замет — это уже было близко к сказке.
Здесь же, в вагоне Веня и флот для себя определил. В его представлении о насущном земном продукте селедка рядом с хлебом стояла; хлеб, картошка, селедка — исконная русская еда. Поэтому и флот он себе сельдяной определил — большой и знаменитый, и как представил, что выловленная им рыба по всей стране разойдется, а может быть, и в его село попадет, — у него сразу на сердце полегчало и вина перед председателем колхоза вроде бы меньше стала.
Когда поезд прибыл наконец в город, Веня прямо с вокзала, подхватив свой увесистый сундучок, отправился в отдел кадров. Благо отдел этот, как выяснил он еще в вагоне, находился недалеко.
Город ничем поначалу его не удивил: ни асфальта, ни красивых домов по дороге ему не попадалось, и вообще — ничего такого, что бы в корне отличало город от райцентра. Но Веня не унывал, предположив, что это и не город еще, а так, не поймешь что, какая-то зона между портом и городом. Темные двухэтажные бревенчатые домишки сопровождали его до самого отдела, да и сам отдел в таком же находился.
Оказалось, что не он один хотел попасть в море. Человек тридцать до отказа заполнили маленькую душную комнатку. Впереди, за головами и спинами, иногда обнажался прилавок, за которым сидели две пожилые резкие тетки и быстро выхватывали бумаги из протянутых через барьер рук.
Веня встал за хмурым парнем в приметной двухцветной куртке и приготовился ждать. Сундучок оттягивал ему руку, но расставаться с ним было боязно.
Очередь была беспорядочная и плотная, как в раймаге за хлебом. Запах пота, табака, винного перегара густым облаком висел над толпой. Задние, напрягшись, медленно сдавливали передних, словно масло из них выжимали. В очереди не роптали, каждый терпеливо ожидал своей участи, и было в этом ожидании некое единство. Только парень в двухцветной куртке вел себя как-то странно: шумно вздыхал, переваливался с ноги на ногу, сдвигался вправо, влево, и каждый раз от таких движений сундучок норовил расцепить онемевшие пальцы, а углы его больно врезались в ноги. Напрягшись изо всех сил, Веня пробовал отдалиться от двухцветной спины, упирался свободной рукой в разогретые парные тела и, чувствуя бугристые мышцы под одеждой, с уважением думал о своих новых товарищах: «Здоровые какие!»
Пару раз Веня ощутил увесистые тычки в бок. Ближайшие соседи оборачивались к нему и говорили что-то крепкое, но Веня терпел, думая, что попадает ему по ошибке: те, что отвалили от прилавка, сразу становились веселыми, наглыми, они лезли напролом, отдавливая ноги, распахивая толпу костистыми локтями, и внимания не обращали на тумаки, которыми сопровождали их выход на свободу.
Веня в свои годы настоялся в очередях и не удивлялся тому, что видел. Так и в райцентре было: те, что с хлебом, иными становились, сразу сытыми, довольными, наглыми, будто не они только что томились и ждали.
Веня уже полпути до прилавка миновал, когда в очереди наметилось общее оживление, центр которого переместился ближе к нему. Брань и матерщина сгустились. Даже те, кто впереди стоял, поворачивали к Вене свои лица, в которых он не видел особой симпатии, но стоять стало свободней. Веня благодарно улыбнулся невесть кому. Парень в куртке снова к нему придвинулся, улыбаясь в ответ, и Веня почувствовал, как сундучок стал выворачивать ему руку.
— Ах, мать твою! — взвизгнул кто-то рядом.
Сильный удар по скуле сбил с его головы кепку.
— Чегой-то? Чего? — удивился Веня.
Кто-то железной хваткой сжал сзади у ворота ватник, прихватив кожу, и поволок его из очереди.
— Не надо! Зачем? — пробовал протестовать Веня, но какая-то неодолимая сила тянула его назад, отдаляя от двухцветной куртки, от сундучка. Не хватало сил кричать, дышать, сопротивляться.
— Ша-а, не трожь земелю! — словно в тумане услышал он хриплый голос.
В себя Веня пришел уже в коридоре. Лампочка тускло освещала грязные стены. Чужие люди сновали мимо — деловые, хмурые. Глаза их равнодушно пробегали по его лицу. Сундучка рядом не было.
Обида, злость беспомощность душили Веню, будто прочная петля ватника все еще перехлестывала горло. Защипало в глазах, коридор стал расплываться, смазываться, желтые лучи разбежались от лампочки, и люди, как дрожащие, бесформенные тени, поплыли перед глазами.
— Э-э-э, земеля, ты что же раскис? — услышал он хриплый голос.
Веня вытер глаза и увидел перед собой парня, за которым давеча занял очередь. У парня сально блестело лицо, глаза были быстрые, нахальные.
Вене хотелось бежать куда-нибудь на свежий воздух, упасть лицом в высокую траву, никого не видеть, не слышать.
— Чо надо, иди себе. Тя не замают, — сказал Веня, шмыгая носом.
— Меня — нет, — усмехнулся парень, — да тебя-то, вишь, тронули малость. Аж морду перекосило. Скула-то болит?
— Не твоя забота.
Весь белый свет казался сейчас Вене враждебным, чужим, и в парне этом Веня склонен был предположить нечистые помыслы.
— Ты чего хотел-то? Чего со своим скарбом в толпу полез?
— Чо хотел — то мое дело. Стоял тихо, их не трогал. Налетели все на одного, по сопатке бьют, — бормотал Веня.
— Правильно сделали. Еще долго терпели. Давно тебя надо было выставить. На вот, держи.
Веня увидел в руках у парня свой сундучок и кепку.
— Пойми ты, чупра, — сказал парень, нахлобучивая ему на голову кепку, — ты всей очереди ноги покалечил своим контейнером. Смотри, еще больничный платить заставят.
Веня понял, что парень шутит, и ему полегчало.
— Кто такой? Откуда будешь? Какой волости, губернии? На работу, что ли? — теребил его парень.
— Веня я, с-подо Пскова, в море хочу.
— Ну ведь и точно — земляк! — воскликнул парень. — А я — Виктор. Пошли быстро, сейчас я тебя оформлю в лучшем виде.
— Чего, куда? — насторожился Веня, но парень уже тянул его за руку.
Веня опомниться не успел, как сидел в каком-то закутке и писал под диктовку заявление, заполнял какие-то бумаги, автобиографию вымучивал. Виктор торопил его, подгонял, будто они на поезд опаздывали. Перо скрипело по серой бумаге, цепляясь за неровности. Веня пыхтел, краснел, аж взмок от усердия, укладывая свою жизнь в предложения. Короткая получилась жизнь, в полстраницы, и, наверное, нескладно написанная, но Виктор перечитать ее не дал, из-под руки выдернул еще не высохшие листы, за руку поволок Веню к каким-то дверям.
— Так это… прописка у меня, — пробовал объяснить ему Веня, но Виктор подтолкнул сзади и сказал, сияя:
— Шагай, земеля, не боись. Скажешь там, в жилье не нуждаешься. У меня пока поживешь.
Веня вошел, несколько оглушенный напором парня, и на вопрос представительного лысого дядечки: «Что у вас?», так и ответил:
— Жилья не надо. У земляка поживу.
Дядечка веселый был, не строгий, засмеялся, документы его взял, стал выспрашивать. Быстро самую суть Вениной тревоги определил:
— Значит, сбежал из колхоза!
— Дак это… председатель у нас… несознательный.
— Вот-вот, — согласно закивал дядечка. — Все они, председатели, такие. Думают, только они страну кормят. А ведь еще в древности сказано: «Не хлебом единым…» Да… Не хлебом, а и рыбой. — Дядечка опять засмеялся и черкнул на заявлении, по-свойски подмигнул: — Ничего, это мы уладим. Иди оформляйся.
А Виктор был стопроцентный бич. Но бич тихий. Он и пить старался по возможности тихо, без скандалов и драк. Он не потерял еще способности смотреть на себя несколько со стороны, и хоть часто приходилось ему иметь дело с такими же пропойцами, как сам, он все же серьезно себя от них отличал, считая свое положение временным, надеясь, что однажды поутру удача улыбнется ему в распахнутое окно и каким-то — ох, если бы знать каким! — способом вычеркнет два последних бичевских года и вернет к той жизни, от которой у него еще осталась сшитая в ателье двухцветная курточка «москвичка».
Эта ни на чем не основанная надежда жила в нем как серьезная жизненная установка, последняя зацепка. Она отличала его от прочих бичей. Вернее, он думал, что у других, совсем погрязших, такой зацепки нет, хотя на самом-то деле у них, у каждого его собутыльника своя была мечта и своя мысль, за которую они цеплялись, надеясь, что она выведет их на свет божий. Но у Виктора, из-за его учености, что ли, двух лет мореходки, эта мысль проявлялась в поведении как-то заносчиво, высокомерно, отчего другие бичи втихаря его презирали и ничего, кроме корысти, при общении с ним не искали.
Утро этого дня не предвещало ему каких-то изменений в судьбе. Из вчерашних бутылок, выжимая из каждой заветные капли, он навел «утренний коктейль». Как ни мала была доза, ее хватило на то, чтобы он смог прийти в чувство, ополоснуться под рукомойником и, натянув фасонистую куртку, поглядеть в осколок мутного зеркала. То, что он там увидел, заставило его сморщиться и закрыть глаза.
Предстоял новый день, который надо было чем-то заполнить и как-то насытить себя. Поскольку он нигде не работал, вопрос о пропитании был не праздный, но главным все же оставалось желание поправиться, снять головную боль и немощное дрожание рук.
Слабо и безнадежно шевельнулась мысль о новой жизни, но он тут же отодвинул ее подальше, чтобы не мешала, решив испробовать вначале привычный и несложный путь: добраться до флотского отдела кадров и там, потолкавшись, чего-нибудь поискать.
Нерешительного новичка Виктор приметил сразу, но, зная по опыту, как пуглива «деревня», он собрал всю свою выдержку и ждал удобного случая, чтобы к нему подступиться. Увидев у него в руках сундучок, он пристроился перед парнем и исподволь, не спеша, стал пихать его ногой, будоража общественное мнение. А когда мужики вокруг дозрели и стали силой выпихивать парня из очереди, Виктор очень естественно взял его под свою защиту.
Минимум два дня устойчивого благополучия были ему обеспечены.
— Ну что? Как дела? — кинулся Виктор к вышедшему из кабинета Вене.
Но у того в уме все еще звучало название той мудреной должности, на которую его приняли, и он спросил:
— Слышь, паря, а ктой-то будет — камбузный рабочий?
— Первый человек на судне. Самый первый, — не очень ясно ответил тот, увлекая Веню на свежий воздух.
Приобщение Вени к морской жизни произошло так быстро, что он с трудом в это верил, и пока шли от порта в горушку, вверх по булыжной мостовой, все допытывался у своего нового друга:
— На корабль-то когда?
Виктор посмеивался над ним, разъяснил про медкомиссию, прочие формальности, а сам все прибавлял шаг, устремляясь к сараюхам, которые виднелись на горке.
— Остынь, еропа. Ты еще не моряк. Первым делом надо вон в тех домиках побывать, тогда уж и говорить можно.
— А что там?
— Там-то? — посмеивался Виктор. — Там отметку надо сделать о прибытии. Иначе — хана.
— Смеесси? — проникаясь интересом к невзрачным домикам, спрашивал Веня. — Погодь, увихался я, дай постоим.
— Некогда, давай свой баул. — Дойдем — там и постоим. Оттуда и лихтер свой увидишь. Стоял недавно у второго причала.
— Лихтер — это как? Все одно что лайнер? — интересовался Веня.
— Одно, одно, — подталкивал его Виктор. — Давай… шевелись. Помочь?
Веня не отдал сундук, переложил его в другую руку и сошел с мостовой в придорожную жижу, освобождая дорогу раздолбанному гремящему грузовику.
— Такое я и дома видел, — жалея свои сапоги, сказал Веня. — Здесь-то почему?
— Почему, почему! Приехал, видишь ли, на готовое, дома ему каменные подавай, улицы асфальтовые, лимузины, — разозлился Виктор, потому что на куртку его села увесистая жирная клякса.
Вслед за первым еще катил грузовик, а Веня стоял, не зная, куда ступить.
— Завяз я в этих тонках[1]. Это что, город уже? — удивлялся Веня.
— Иди смелей, не бойся. Машина — не корова, не забодает, там шофер за рулем.
Виктор протянул ему руку, помог выбраться на булыжную мостовую.
— Изгваздался весь. Как по городу-то идти? Несподручно. Нате вам, приехал — и весь в грязи, — сокрушался Веня.
— Ага, город весь так и замер, тебя встречает. Смирно! Псковский скобарь идет. — Виктору уже осточертела эта возня. Самочувствие его требовало немедленной поправки, а до желанных заведений осталось рукой подать.
— Чего лаисси? — обиделся Веня. — Я к тебе не лез, сам позвал. Могу и не ходить. Начальник сказывал — дом у них есть для отдыха моряков.
Виктор скрипнул зубами. Не объяснять же этому лопуху, что у него сейчас расколется голова и весь он без остатка вытечет на раскисшую дорогу.
— Брось, земеля, не серчай, — сказал он миролюбиво. — Приболел я, понимаешь. Припух. Температура — сорок.
— Эка штука! — разлился сочувствием Веня. — Так ты того, лечь бы тебе, паря. А у меня мед есть Липовый. Не надо больше никуда. Давай прямо до дому.
— Никак нельзя, — горестно вздохнул Виктор. — Это традиция, понимаешь. Традиция такая, отмечаться, кто первый раз в море идет.
— Леший с ней, с традицией, не убежит. Здоровье, паря, важнее. У меня друг, Сережка Гавриков, тоже торкался так вот с температурой, а потом у него воспаление легких признали. Чуть не помер. Идем домой, дело говорю.
Виктор застонал, сдерживая ярость, и как бегун перед финишем рванулся к дверям голубого строения под вывеской с гроздью винограда и скромной надписью «Пиво-воды».