— Ну и ладно, пускай, не надо мне такого, — всхлипывая, бормотал Веня. — Пусть уходят. Я сам.
Так он понял, что про него забыли, никто не ищет, не вспоминает, и от этого почувствовал себя страшно маленьким, одиноким, брошенным. Он, такой большой, единственный Веня Егоров, со своими чувствами, желаниями, с мечтой, — он, оказывается, никому не нужен.
— Не может быть! Не может быть! — повторял Веня, стуча кулаком по поручням.
Он вспомнил потом слова «крестного» и понял, что тот был прав. Умом Веня сознавал, что выпал из общей цепи людей, жизнь которых подчинена разумному порядку. Он сам шагнул за ворота и остался вне закона, исключив себя из всякой человеческой общности — города ли, деревни или семьи, и теперь, если захочет вернуться в общее людское русло, за грехи свои должен расплатиться сполна. Пусть не украл он, не предал никого, кроме себя, никому другому вреда не причинил, но — нарушил некую законную связь, тот порядок, которым власть осуществляет справедливость; раз нельзя жить без документов, значит, есть в этом свой смысл, может, до конца ему и неясный.
Он превратился в «человеческую ошибку», такую же, как уполномоченный или завмагша, и потому подлежит наказанию. Но сердцем он не мог с этим смириться, ему казалось, что тюремная тяжесть наказания не соответствует мере сознаваемой им вины, и продолжал жить, как живется.
Теперь, из пятнадцатилетнего далека, жизнь эта виделась ему в расцветке полярных времен года. Зимы с синими ненаступающими рассветами, когда траур темноты и холода приносил множество бытовых неудобств, тем самым затормаживая время и превращая зиму не в противовес лета, а в самостоятельную, неудобную, очень долгую пору; и быстротечного, в общем-то теплого и совестливого лета, которое всеми силами старалось восполнить недостающие зимой условия существования.
Вслед за природными вехами жизни проступали отдельные суда и отдельные люди, связь с которыми тянулась через годы, иногда меняя знаки плюс на минус, но чаще оставаясь неизменной.
Первое судно его, «Пикша», так и осталось главным по разным причинам. То ли так неожидан был для него добрый прием, то ли в самом деле команда подобралась на редкость славная в те тяжелые для флота пятидесятые, то ли «крестный» свою роль сыграл, — но за все эти годы не швартовалось у причалов судно, которое он с большей охотой назвал бы своим. Он и встречал, и провожал «Пикшу», и работу делал наравне с ребятами, а иногда и сверх того. Ну а коль судно это ходило в «Сельди», то есть ловило селедочку, то и флот сельдяной Веня считал своим и судам его оказывал предпочтение.
Нельзя сказать, что это внимание так уж льстило команде, сейчас-то он это понимает, бездомный бич — не подарок, но по сути человеческой лишним рукам рады были на любом тральщике, тем более что у Вени не только руки были способными к работе, но и голова.
С той же «Пикши» повелась на него осада. Парни, словно сговорившись, решили сделать Веню полноправным гражданином страны, и когда минули самые опасные времена — пять лет как раз и прошло, «дед» сам взялся ему помочь. Разведал в кадрах, по каким каналам должен числиться пропавший без вести друг, а когда выяснилось, что он нигде не значится, посоветовал Вене простой и надежный способ, каким можно доказать факт существования его на белом свете. Вместе они составили письмо в далекий сельсовет с просьбой подтвердить факт рождения Егорова Вениамина Петровича.
Тогда как раз только Джорджес-банку осваивали, и «Пикшу» послали на несметные рыбные богатства. Тральщики оттуда пустыми не возвращались, и можно было порадоваться за родной пароход. Но ох как далеко находилась эта богатая банка — силушки никакой ждать у Вени не оставалось, когда наконец вернулась «Пикша» к родному берегу, чуть не по трубу забитая рыбой, и под звуки духового оркестра привязалась к причалу.
Тогда это еще внове было, чтобы музыка на причале, и родные, и речи. «Дед» тихо из толпы слинял, обнялся в сторонке с Веней — и ходу на главпочтамт. А Нина Петровна, жена его, и малый тогда еще Андрейка рысцой вдогонку — тятька от них сбегает! Веню тогда они не знали и объяснениями отца на ходу удовлетвориться, конечно, не могли. Они другое подумали: трехмесячные рейсы были еще в диковинку, случалось, что и в самом деле психика не выдерживала. «Дед» бежит зигзагом, качает его после моря, а те двое за ним и голосят на весь порт. Вене не до смеха было, стыдом заливался. А через полчаса «дед» вернулся, весь мокрый от пота, и, сияя, как начищенная рында, вручил Вене конверт с далеким новоржевским штемпелем.
В письме черным по белому было написано, что факт Вениного рождения подтвердить не имеется возможности, так как архив села Лопатино сгорел.
Что может быть сложного в порту? Жизнь — яснее трудно представить. Вот причалы, к ним приходят с моря суда, разгружают рыбу, потом набирают снабжение и снова уходят. Рядом с причалами — рыбцеха, коптильный завод, мастерские для ремонта. Вся нехитрая портовая жизнь укладывалась в коротком лозунге, издалека видном на крыше диспетчерской: «Берег — промыслу, промысел — берегу». Суда похожи друг на друга, что им надо — тоже известно. Какие сложности? Знай себе работай. Легко работать и жить, когда все понятно.
В таком счастливом неведении пребывал Веня первые годы.
Примерно зная график приходов, он выбирал себе суда по вкусу, стараясь планировать наперед. Но планы его часто нарушались, не сообразуясь с подсчетами. Это тоже было свойство портовой жизни, причины которого лежали вне пределов прямой видимости. Веня не придавал им значения. Вначале он воспринимал это просто как жизненное разнообразие, случайности, которых в любом деле не избежать. Для верности он даже канцелярией своей обзавелся, отмечая в тетрадке приходы, отходы и планируемое время рейсов. Но часто случалось, что и это не помогало. Суда приходили раньше срока, дольше стояли, уходили второпях. Он ломал себе голову, доискивался, почему управление меняет сроки, и не находил объяснения этим сложностям.
Простое и ясное поначалу понятие «тральщик» при ближайшем рассмотрении тоже оказалось такой необъятной глубины, что потонуть в ней — проще простого. Веня без страха нырнул в глубину и за пять лет высшую не высшую, а уж среднюю мореходку освоил. Все механическое заведование изучил детальнейшим образом, знал до тонкостей насосы и трубопроводы, а главная машина была для него открытой книгой, которую он мог читать в любое время дня и ночи. Иной раз ему снилось, как он, став крошечным человечком, прогуливается внутри по ее системам, пролезает в картер, по коленвалу вышагивает и, просачиваясь сквозь микронные зазоры плунжерных пар, выпрыгивает в камеру сгорания. И хоть по настоящему-то внутри полная темнота, ему светло и празднично там гулять по знакомым дорожкам, и ясные блики хромированных деталей, словно солнечные зайчики, освещают путь.
Сотни судов густо усеивали рейд, сплошной пятикорпусной лавой обтекали причалы. Средоточие техники рождало у него новые, неведомые доселе заинтересованность и уважение к жизни этих морских существ. И если прежде движение судов у причалов он воспринимал как естественное свойство их существования, то теперь стал замечать в перемещениях определенный смысл: очередность, разгрузка, бункеровка, дегазация, которые в свою очередь зависели от множества других причин. Вот, оказывается, для чего перетаскивают суда с причала на причал, ломая строй, разводят корпуса, для чего пыхтят буксиры и надрывают глотки штурмана, командуя на швартовках!
И много еще прошло времени до того момента, когда для него вдруг открылась совершенно неожиданная сторона жизни.
Он знал, что где-то за забором находится у п р а в л е н и е. Для Вени оно существовало несколько отстраненно и определяло высшую власть, немного пугающую, которая иногда оказывала влияние на время стоянок и настроение судового начальства.
Тот день был обычный, зимний, ветреный. На «Пикше» раскидали вспомогач и вся команда крутилась в отделении, торопясь к вечеру его собрать. Замызганные, усталые, грязные — из робы хоть соляр выжимай — парни костерили втихомолку «деда», который придумал им такую физзарядку.
Под вечер все-таки справились. Едва помыться успели да чайку хлебнуть, вдруг начался кордебалет: машину к пуску, хватай концы, отчаливай!
Что такое? Почему? Стояли третьим корпусом, впереди еще два. К чему такая срочность?
Веня выскочил на палубу — всегда кажется, что наверху яснее, — и глазам своим не поверил: от стенки к рейду улепетывали тральщики, словно утки из кустов. Гремели портовые динамики, рассылая приказы. На судах своя связь и тоже не молчит. Друг друга глушат, слов не разобрать, одно сплошное гавканье, будто растревожили собачий питомник. Прожектора включили, чтобы помочь, а от них перед глазами только снег косой струится.
Замерз Веня, ничего не понял, спустился в салон чай допивать, а «крестный» ему говорит:
— Тебе, Веня, лучше сойти. Неизвестно, как все обернется.
— Что случилось-то? Из-за чего сыр-бор? — удивился Веня.
— Шторм идет. Хороший обещают, на концах не удержимся. Велено на рейд сматываться.
— Как же это? Почему? — в растерянности произнес Веня и услышал в ответ:
— Диспетчер звонил, передал.
«Какой диспетчер? Не может быть! Я что, тут живу взаперти, совсем дурной стал? Пропустил, что ли?» — взволновался Веня и спросил, боясь подтверждения:
— А что, диспетчер уже есть, который погодой ведает?
— Да нет, обычный, портовый, — устало сказал «дед», не поняв Вениной возбужденности.
Безразличный тон «деда» его не успокоил. Веня быстро собрал свои манатки и «списался» с «Пикши». Искать пристанище в такую погоду было неразумно, и Веня пошел в свою берлогу, захватив с судна побольше газет.
На землянку сверху навалило большой сугроб. Снег был плотный, подбитый ветром. Ему случалось уже ночевать в ней зимой. Хоть он и не испытывал от этого большой радости, приходить в уныние тоже повода не было. Технология зимней спячки была у него отработана. Человек сам себе печка. Главное, чтобы сухо было и тепло не выдувалось.
Он разрыл лаз припрятанной лопатой, пробрался внутрь и заделал вход. Комплект сухой ватной одежды всегда хранился в полиэтиленовом пакете. Он запалил свечу, переоделся, сунул ноги в сухие валенки и сжег несколько газет, удаляя скопившийся холод.
Веня делал все механически, обстоятельно, не спеша устраивался на ночлег. Он лег на топчан, укрылся шерстяным одеялом, но сон не шел. Не потеря «Пикши» его беспокоила, а отношение к усвоенным понятиям, которые неожиданно предстали перед ним в новом, неведомом прежде соотношении. Он почувствовал, какой колоссальный разрыв существует между его пониманием жизни порта и другим, до поднебесья восходящим знанием, включающим в себя и законы природы.
Оказывается, общие закономерности в жизни судов, которые он для себя вывел, наблюдая жизнь порта, существуют не сами по себе, как он думал прежде, а подчинены единому замыслу. Не только видимые перемещения тральщиков у причалов имеют общую основу, а и не объяснимые для него случайности тоже вызваны конкретными причинами. И причины эти у п р а в л е н и ю хорошо известны, потому что смотрит оно другим зрением и видит смысл жизни судов не в их береговой перемещаемости, а в общей цели, которая состоит в том, чтобы суда хорошо ловили рыбу, а для этого их надо содержать в порядке, обеспечивать и спасать.
С тех пор у п р а в л е н и е — сила Вене неведомая, наделенная высшим знанием и могуществом, способным спасти от стихии, — приоткрыло перед Веней свою суть, и, наблюдая теперь непонятные изменения, он старался не столько к ним приспособиться, сколько доискаться до причин, вызвавших эти изменения. И когда ему это удавалось, он ощущал глубину и многослойность жизни, на время словно проникал за видимую оболочку и приобщался к той высшей, осмысленной силе, которая определяла все портовое существование.
Этот смысл был для него как небо над головой. А еще была земля, его жизнь конкретная, здесь тоже существовали свои вопросы, свои особенности, и, осваивая новую территорию, он должен был вольно или невольно вырабатывать правила, которые помогли бы ему в этой жизни удержаться.
Перво-наперво дал он себе зарок: в рот не брать ни капли. Хоть и считалось, что в порту сухой закон, но если уж в море его, по слухам, активно нарушали, то в порту, на берегу неприличным считалось не нарушать. Были и такие кадры, что, взяв в руки бутылку, выпускали ее только тогда, когда судно на рейд оттаскивали. Да добро бы еще только водку. Коля-одеколонщик так в море к зелью своему привыкал, что когда и на берег сходил, набирал флакушей полную пазуху и на взгорочке, на «зеленой конференции», сосал их, не просыхая до отхода. Никакой другой жизни ему не надо было.
Ну а коль Веня в своем решении был тверд, то и воспринимался часто как человек необычный, что доставляло ему поначалу большие неудобства.
И еще одно правило казалось окружающим не совсем нормальным. Денег за свою работу он не брал, отчего многие сомневались в его здравом рассудке.
— Ты, может, сектант какой? — спрашивали его искренно.
— Ага, точно, из новой секты, бичевской, — отшучивался он.
Сознавая свою невольную вину перед государством, он сам создавал себе условия, в которых жизнь его была бы меньше подвержена упреку. Коль деньги эти не могли какой-то своей частью участвовать в общем обороте, то и принять их он не имел права. За это мудрое решение он был благодарен себе и через пять, и через десять лет, наблюдая, как из-за любви к деньгам портились и гибли хорошие люди, становились корыстными, тупыми, озлобленными.
— Все зло от денег, — говорил он.
— Добрый ты, юродивый, как твою разэтак! — возмущались мужики. — На что жить-то людям, если денег нет?
— На совести надо жить, на благодарности и на доброй памяти. Ты человеку добро сделал — он его помнит. Надо, чтоб добро сутью человеческой стало. Не платой за что-то, а первым побуждением, первым шагом, от него счет поступкам и делам ведется. А коль деньгами взял — уже и все, даже спасибо не говорят.
— Ну, это ты один за спасибо можешь, а мы — нет, — отмахивались мужики от Вениной странности, а иногда и подсмеивались над ним. Кто-нибудь с хмурым лицом подходил к Вене и жаловался:
— Беда, друг.
— Что случилось? — сразу реагировал отзывчивый Веня.
— Деньги у меня завелись. Еле вывел.
В общении с ним и пошло гулять по флоту это присловье. Как ни чурался Веня денег, а все же они его сами нашли, да так припечатали, что ни охнуть, ни вздохнуть.
Порт — страна большая, вольготная. Места здесь на всех хватает. Харчи на судах обильные, а моряки народ не жадный, любого накормят, приютят. Дармовое житье задерживало в порту разный посторонний народ. Одни, в запое отстав от судна, продолжали здесь догуливать рейсовый заработок, другие, списанные за драки, прогулы или нежелание работать, не знали, куда себя деть, и ждали, пока судьба сама ими распорядится. Были и такие, кто, попав сюда невесть как, нашли здесь золотую жилу и торопливо, жадно, нагло спешили набить свой карман.
Веня их всех считал «залетными» и особой дружбы с ними не водил, хотя они сами-то, признавая Венин авторитет и опыт, старались войти с ним в контакт.
Самые ловкие и изворотливые проживали в порту по году, по два, кочуя по судам, бездельничая, отыскивая и потроша старых знакомых, иногда подворовывая по мелочам. Жизнь порта они, безусловно, не украшали, да и Венину усложняли. Поэтому он без сожаления смотрел, когда у п р а в л е н и е время от времени от них избавлялось, организуя массированные рейды по своим тылам.
«Выведем бичей на флоте!»
У п р а в л е н и е, конечно, сила огромная. Но внутри, на судах, тоже есть свои интересы. Поэтому, хоть и считалось, что руководит чисткой у п р а в л е н и е, осуществлял-то ее сам порт. Если человек команде пользу приносит, зачем же его трогать? Веню о таких рейдах загодя предупреждали многочисленные друзья, и он, переждав пару дней в берлоге или на надежном судне, снова выходил на свет божий.
И вот как-то, сразу после одной из чисток, появился в порту один резвый залетный. Морда не так чтобы шибко пропойная, но помятая и нечистая. Лет около тридцати, Венин ровесник.