— Почему через год? — спросила Ирка.
— Я уезжаю.
— На другой перекрёсток?
— В Африку. Где живут Бармалеи. Я геолог. И работаю за рубежом. Сегодня я уезжаю. Улетаю. А вы здесь работаете?
Ирка пожала плечами.
— Привезла показать свои картинки. Может быть, меня возьмут. Хотя вряд ли… Сомневаюсь.
— Только глупцы ни в чём не сомневаются.
— Хорошо, хоть не глупая.
— Ещё бы!
— Ну скажите на прощание ещё одну свою заповедь.
— Не забывай дальнего своего, — сказал он и ещё выше приподнял шапку.
Он думал о своём, а Ирка о своём.
— Может, не идти? — спросила она в страхе.
— Зачем же я вас подвёз? Всё будет хорошо. Слово африканца!
— А если плохо?
— А всё-таки она вертится! — сказал он.
Ирка посмотрела на листок. Под цифрами телефонного номера стояла подпись: «Николай». Она сунула листок в варежку и потянула папку. Он помог.
— Хотите, я вас подожду?
— Нет, я буду долго.
Она бы свернула, пожалуй, и пошла мимо ворот, но он смотрел ей в спину. Перед собой ей не было стыдно за себя, перед ним — да. А он ещё крикнул:
— Ни пуха ни пера.
В проходной подумалось: «Может быть, забыли заказать пропуск?» Хорошо бы! Но пропуск ей выдали, едва она назвалась.
Зато главного художника в кабинете не было. Ирка опоздала на добрых полчаса. «Вот и всё»… Но к ней подошёл молодой парень в замшевой куртке, именно парень по облику, может быть, из-за русых волос, и спросил, не она ли такая-то.
— А я вас жду.
Парень открыл дверь и пропустил Ирку в кабинет. Он оказался заместителем главного.
— Ну, раскладывайте.
Ирка прикусила губу, развязала папку и раскидала по полу свои картинки. Они не слушались, налезали друг на друга, а парень ждал. Наконец все листы улеглись. Пол разноцветно запестрел. Парень смотрел, почёсывая бровь. Сейчас скажет… «А, плевать!» — уговаривала себя Ирка и волновалась, кусала губы. Какими беспомощными казались ей эта Золушка с Принцем на клетчатом дворцовом полу, эта зелёная лужайка с декоративными цветами перед лестницей, на широкой ступени которой серебрилась туфелька, этот замок с рыжими стенами и острой крышей, эти сосны на круче, это море с лодкой, радужное, как павлиний хвост… её летние этюды… Зачем она их взяла? Как мало она ещё видела, как мало знает! Она сама чувствовала себя Золушкой в зимних сапогах, непригодных для бала. «В почтовый ящик!» — приговорила она себя, закрыла глаза и услышала:
— Это хорошо. А это очень хорошо… Здесь, конечно, есть свои ошибки, но вы нам нравитесь. Написать бумагу в институт?
Ирка сглотнула воздух, застрявший в горле, потому что она не дышала.
— Может, подождать главного?
Парень поправил хохолок надо лбом, обиделся:
— Я сам вижу. А он мне доверяет.
— Нет, правда, вам кажется, что я справлюсь?
— Хотите, чтобы я вас больше поругал? Ещё успею. Я пошлю бумагу.
«Вот и всё», — повторила про себя Ирка, выходя на улицу. Она и шла иначе, высматривая поблизости будку телефона-автомата. Надо позвонить маме. Позвонить отцу на работу… Здесь, на горе, дул ветер, папка качалась и сильно била по ногам, зябли руки, особенно пальцы.
Сунув руку в варежку, Ирка наткнулась на бумажку, остановилась, оглянулась. У ворот студии стояло много машин, но красного «Москвича» не было. Ирке вспомнилось, как он смешно и смело вилял задом, сдавая на перекрёстке, никто не знал, зачем и куда, пока он не остановился около неё. Судьба! Не хочешь, а поверишь… Она не поехала бы сюда. Это был не каприз, а что-то другое…
Взять да позвонить ему? Сказать: «Спасибо». Это коротко, но много. Она скажет: «Вы очень помогли мне сегодня, товарищ Коля».
Ирка стала придумывать фразу и вспоминать его лицо. Оно было не такое уж курносое. Когда он заломил шапку, открылись густые брови. А какие были у него глаза? Ведь лицо — это глаза. Глаза были всё время радостные.
Позвонила она только из дому, окончательно придумав вежливую фразу. В трубке зазвучали долгие гудки. Сейчас он подойдёт, и она скажет: «Здравствуйте, Коля». Он, конечно, позовёт на свидание. Это уж само собой. Но она скажет: «У меня всё хорошо. Спасибо вам». И положит трубку.
Гудки всё звучали. Может, он ещё не вернулся домой? А может, уже улетел в свою Африку?
Ирка звонила ещё три раза, долго ждала, но в трубке звучали только протяжные гудки.
Характеристика
— Не подпишу! — сказал Володя и встал, мотая головой из стороны в сторону.
Когда он злился, движения его становились учащёнными. И голова его сейчас не покачивалась, а тряслась, и надо было стиснуть зубы, чтобы перестать нервничать и взять себя в руки.
Главный инженер смотрел на него беспорочными голубыми глазами и улыбался, откинувшись на спинку своего мягкого вращающегося кресла. Кресло было обтянуто красной кожей, светло-серый костюм главного вписывался в него подходяще, как говорили Володины товарищи, и все в этом кабинете после ремонта выглядело благоустроенно-новеньким, всё улыбалось, как и сам его хозяин. Полированный, словно из воска отлитый столик под тремя телефонами отражал не только их разноцветные корпусы, но и солнце, полнился светом.
Селектор с кнопками напоминал музыкальный аппарат.
Правда, сам, главный, Спиридонов, не был новым человеком на заводе. Он пришёл сюда из Политехнического лет восемь назад, сначала работал в цехе, немногословно и разумно выступал на собраниях, и вот стал главным, несмотря на возраст. Спиридонов никогда не говорил: дисциплина. Говорил: чувство ответственности. По его словам это понятие вбирало в себя многое: отношение человека и к обществу, и к себе, рождало подлинный дух товарищества, а уж из всего этого сами собой складывались правила поведения на рабочем месте, да и всюду, которые почему-то только и называли дисциплиной.
Володя собирался уже уйти, но Спиридонов остановил его:
— Володя!
Он редко к кому обращался по имени и на «ты», и Володя остановился.
— Садись, — не сказал, попросил Спиридонов, всё ещё улыбаясь, но уже по-другому, проще и сердечней, без снисходительности и превосходства, которых сам он не замечал в себе, но другие, например Володя, стали замечать в последнее время.
А может, и сам он сейчас заметил, вот — сразу освободился от этого начальственного налёта. Он ведь был умный. Спиридонов и позу изменил, наклонился к столу, задвинул поглубже под него свои длинные ноги, а длинные руки сплёл на толстом стекле.
— Ну, что ты закипаешь, как чайник на конфорке? Думаешь, я не терпел? Ждал — друзья обомнут или сам опомнится в конце концов! Нет, напрасно! Ни черта он не поддаётся, а у самого воли — ни на грош! Сколько можно ещё с ним возиться? Что бы ты сделал на моём месте?
— Не знаю, — ответил Володя. — Дважды разбирали на комсомольском бюро, на собрании выговор дали, обсуждали, осуждали…
— Видишь! Ничего не помогает! — подхватил Спиридонов. — А талантливый парень, конечно!
— Все новинки в цехе обмотки — его работа. Его любят и ребята, и ветераны цеха, мастер своего дела, — повысил голос Володя. — Это факт.
— Я же и говорю — талантлив, не спорю, — Спиридонов снова улыбнулся. — Но ведь должно, если так, прибавиться ко всему чувство ответственности и за свой талант? А он всё понимает наоборот! «Чего другим не прощают, мне простят! Я, дескать, особенный»! Так?
Володя промолчал, пожал тяжёлым плечом. Плечо у него было прямо-таки медвежье. И пожимал он им всегда неловко, коротко, словно сам чувствовал его тяжесть. А Спиридонов закончил:
— Пьющий техник — не украшение завода. Ты об этом думал как комсорг? Ну вот… Подпиши характеристику, Володя. Возьми поправь, пожалуйста, если тебе что-то покажется чересчур. Характеристика с излишествами, это есть, ничего не скажешь. Но ведь надо, чтобы его приняли на эти курсы. Пусть повышает квалификацию, развивает кругозор!.. Может, и за ум возьмётся. Просто так уволить — жалко. Конец ему!
Спиридонов замолчал, а Володя спросил:
— Уволить?
Щёлкнув зажигалкой, Спиридонов закурил и передвинул в сторону Володи пачку болгарских сигарет.
— Кури.
Володя словно бы не заметил их, не услышал Спиридонова. Тот резко выпустил дым изо рта.
— Здесь не детский сад, чтобы объяснять, что такое хорошо и что такое плохо. Здесь завод. И он давно не в слюнявчике. Я терпеть его больше не намерен. Всё! А уедет учиться — лучше и ему и нам.
Спиридонов снова улыбнулся, как будто произнёс самые ласковые слова. Улыбался он обольстительно, вслед за ним улыбались обычно все вокруг, особенно женщины, ни на что, впрочем, не рассчитывая — знали, что каждый вечер по дороге домой Спиридонов подъезжал на заводской машине к районной поликлинике за женой, работавшей там зубным врачом. Может быть, он и своими белыми зубами ослеплял всех оттого, что она за ними следила? Володя тут же упрекнул себя за эту мысль. Нечего ехидничать по адресу людей, живущих счастливо.
Спиридонов между тем протянул ему лист со строчками, аккуратно отстуканными на машинке.
— Я хочу, чтобы всё было по-человечески. Возьми-ка, подумай!
Володя был уже у дверей, когда Спиридонов снова остановил его.
— Кстати, ему я уже сказал, что дадим хорошую бумагу. Он ведь твой друг?
И опять откинулся на красную спинку. Зашуршал телефон, он крутнулся к этому шуршанью вместе с креслом, а Володя вышел из кабинета.
Олег Бахтеев действительно был его другом. Вместе гоняли футбольный мяч на улице, вместе чинили его, когда нитки старой покрышки трескались и она расползалась по швам на облупленные доли. Грузовиков по улице пылило всё больше, на окраине начали строить завод электрооборудования для подъёмных кранов, для лифтов, для троллейбусов. Мальчишки заволновались. Сидели как-то в сквере на скамейке, долизывали мороженое, и Олег спросил:
— Пойдёшь на завод?
— А ты? — уставился на него Володя.
— Я уже давно решил.
Володя удивился, даже обиделся:
— А молчал!
Олег не стал оправдываться, переспросил:
— Пойдёшь?
— Ещё бы! Раз ты…
Не успели мальчишки вырасти, завод задымил, протянул к себе железнодорожную ветку — его моторы отправляли отсюда в разные города. Олег с Володей сели за столы электротехникума; новый корпус его зарозовел кирпичными стенами недалеко от завода. Правда, Олег и спорта не бросил, надел бутсы, тренировался на стадионе, играл за городскую команду. Всё ему удавалось. А Володя сидел на трибуне, болел, кричал, радовался за Олега. Приходил сюда с Люсей, единственной из школы девчонкой, с которой сохранилась дружба… Робко приглашал Люсю на стадион, не зная, что она приходит из-за Олега, хотя всегда говорил:
— Посмотрим, как Олежка будет давать финта!
Замуж Люся вышла за Олега. Как это у них случилось? Как-то незаметно для него, и сказать нечего, плечом пожать да и только… Он сидел на свадьбе и кричал «горько!». В новой квартире, полученной от завода. Выросли мальчики…
С Люсей виделся всё реже. Только сейчас понял, как любил её. Поздно! Ну а если б раньше, что толку, всё равно — Олег.
Стало вдруг заметно после этой свадьбы, что жизнь имеет способность не только обещать, но и превращаться в непоправимое прошлое. Только одно осталось от тех времён: когда в хмельные для Олега дни спросишь у Люси, как она это допускает, Люся втягивает голову в плечи, лицо её смешливо морщится, а глаза сверкают обманчиво весело, и она отвечает:
— А как с ним справишься? Даёт финта!
Сейчас, правда, она больше горбилась и прятала глаза. А раньше удивительно смотрела. Глаза её излучали радость, даже восторг, и легко и хорошо было жить Володе, вспоминая эти глаза, а ещё лучше, когда Люся шагала рядышком и звонко болтала, он даже не очень следил — о чём, не очень слушал, а только с изумлением замечал, что голос у неё полон такой же звонкой радости, как и глаза…
Блестеть они и сейчас блестели, но радость в них потухла.
И всё оттого, что Олег стал чаще «давать финта". Домой приходил нетрезвым, и в цех приходил, хоронился за станками, на это у него хватало сообразительности. Рабочие помнили, что Олежка — золотой человек и голова полна неожиданными мыслями и выдумками по части техники, а посему не выдавали его, верили, что образумится, возьмётся за ум. Вот и Спиридонов сказал: «Талантливый техник!» Этот словами не бросался.
Говорили, что Олега сбила с ног спортивная слава, спортивная братия. Может, так. А может, и не так. В футбол играло много ребят, а из команды за «систематическое нарушение спортивного режима» отчислили его одного. И случилось это год назад. А не помогло…
Володя остановился возле четырёхэтажного дома и, задрав голову, быстро отыскал их окна — слева, на третьем… Проходя мимо, не раз клялся, что свернёт на другую улицу, и всё же шёл этой, и снова клялся, что прибавит шагу и не вскинет глаз, и всё же замедлял походку и тихонько поднимал глаза…
В окнах был свет — значит, дома хозяева. И Володя свернул в подъезд.
— Кто там? — спросила из-за двери Люся каким-то не своим, осипшим голосом, когда он остановился на их лестничной площадке и надавил на кнопку звонка.
Он не стал отвечать — то ли оттого, что очень уж удивился её голосу, то ли оттого, что не хотел, чтобы Олег узнал его и не показался бы на глаза. Так бывало не раз. Люся сидела почти бессловесно, разве что приглашала посмотреть телевизор, и Володя тоже молчал, кашлял, прикидывая, где же спрятался изобретательный дружок, через полчаса ронял «Ну, ладно» и уходил.
— Кто там? — повторила Люся.
Он опять не ответил, и Люся открыла дверь. Какая- то она стала сухонькая. Губы её дрогнули в неуверенной улыбке.
— Володя? Ты чего же не отзываешься?
Он по обыкновению пожал плечом:
— Прости.
Из комнаты в прихожую вывалился Олег, улыбнулся во весь рот, придержался рукой за косяк, а потом протянул обе руки навстречу Володе:
— Ох, ты! Люсь! Смотри, кто пришёл! Володька! Люсь!
Он всё так же искренне улыбался, а Володя вздохнул: друг уже дал заметного «финта», и, наверное, они с Люсей выясняли что-то своё, вот Люся и осипла, и ещё волновалась, это по глазам было видно, но Олег про всё уже забыл и хлопал Володю по плечу, радуясь и повторяя:
— Посмотри, кто пришёл! Это же мой самый л-л-лучший друг!
Как будто Володя прилетел из космоса и как будто Люся видела его впервые в жизни.
— Садись! — гостеприимно разводил руками Олег. — Люсь! Дай нам что-нибудь закусить. Повкусней.
На столе стояла начатая бутылка. Олег протянул к ней руку.
— Сейчас мы с тобой…
— Я пришёл поговорить, — перебил Володя.
Олег сел, не сразу опустив руку на колени, посидел, нагнув голову, а Люся, которая было пошла на кухню, прижалась спиной к косяку и смотрела, как фыркает муж сквозь добродушную ухмылку и крутит головой. Она знала, что Олег никак не соберётся с мыслями. В таком состоянии мысли у него обычно рассыпались, и он одновременно и улыбался этому, и морщил лоб.
— Уж так сразу поговорить! — удачно нашёл он нужные слова. — Так уж и сразу! Я ведь… Мы ведь с Люсей вот… уезжаем! В другой город… учиться… Друзья меня нынче провожали…
— И домой принёс, — вставила Люся.
— В другой город, — повторил Олег.
— Может, хоть там на меня перестанут пальцами показывать — вот она, бедняжка! — прибавила Люся к этому, а Олег расходился:
— На курсы! Гуд бай! Перестанут наставлять! Будем просто жить и совершенствоваться!
Люся сказала:
— Поклялся, что капли там не возьмёт…
— Первый раз? — спросил у неё Володя, верней, не спросил, а напомнил.
Люся вздохнула для решительности.
— Тогда уж… уйду от него. Так ему и сказала. И при тебе повторяю.
— Хватит! — крикнул Олег. — Хватит! Надоело же! Надоело! Проводи меня, Володька! И — ни слова!
Он дотянулся до бутылки и поискал глазами, во что налить. Люся оторвалась от косяка и поставила на стол рюмки из серванта.