До него донеслось:
— Твоё здоровье, москвич!
Залязгал, дёрнулся с места и поплыл пока неторопливо товарный состав. Он отъехал, как занавес, и открыл перед глазами пять-шесть одинаковых домиков с подсолнухами, огородными грядками, цветами. Цветы тоже были одинаковые — золотые. С крыш высоко взлетали тонкие мачты радиоантенн. За домиками уходила вдаль такая же ровная, как мачта, дорога, а возле одного домика стояла полуторка.
— Эй! — окликнул Игоря дядька, на губе которого болталась новая сигарета. — А вон полуторка из экспедиции. Они в Отрадном стоят.
Игорь перестал жевать, встал и услышал:
— Шофёр к Надьке прикатил. Будет ночевать.
— Если Надька пустит.
— Опять её, бедную, мимо загса прокатили.
— Экспедиция сворачивается.
— Шабаш.
Игорь поворачивался то к одному, то к другому.
— Беги, Москва! Проверь.
Игорь схватил баул и спрыгнул на рельсы. Гравий зашуршал под ногами. Паровоз закричал коротко и тревожно.
Ехали как летели. Проснулся ветер, точно подстёгивая машину, и пыль рвалась вперёд, занавешивая четверть неба. Всё равно неба было много, как нигде — ни в Москве, где его загораживали высоченные здания, ни в Подмосковье, где оно затенялось близкими деревьями и дальними лесами. Здесь, в степи, ничто не прятало неба, не отрывало его от земли. Пыль развеивалась, а небо и земля продолжали жить в родстве, обнимая друг друга.
Шофёр, молодой и кудрявый, гнал полуторку и грыз семечки, выколупывая их из лепёшки брошенного на сиденье подсолнуха. Добрый час, наверное, он ни о чём не заговаривал, шумно поплёвывая в окно кабины и вытирая губы, отводил душу…
Подсолнухи возникали по бокам дороги полями, показывая свои сухие затылки — они смотрели чёрными лицами на вечернее солнце, к которому летела полуторка. Прикончив одну лепёшку, шофёр остановился и сломал вторую, а когда поехали дальше, наконец спросил:
— Ты чего в Отрадном потерял?
— Ничего.
— Москвичи — трепачи. А ты как рыба.
Игорь покосился на него, не поворачивая головы.
— Вы давно в Отрадном?
— Месяца два… Там закончили трассу.
— А мы были там ещё до вашей экспедиции. Песни записывали…
Игорь отвернулся, промаргиваясь и глазея на узкие крылья размашистой кукурузы, сменившей подсолнухи. Было стыдно врать, но ещё стыднее признаться, что он — сын того самого начальника экспедиции, у которого в Москве есть семья, а в Отрадном другая женщина, знакомая шофёру.
— Песни? — недоверчиво удивился шофёр.
— Фольклор, — сказал Игорь.
Шофёр выдернул папироску из пачки «Беломора» и чиркнул франтоватой зажигалкой.
— Не всё записали? Едешь-то зачем?
— Да я приемничек забыл… Транзистор… Мамин подарок… А сейчас ехал от тётки и сошёл…
Игорь покраснел, утопая во лжи, как в болоте.
— А у кого забыл-то?
— Дом помню, а как зовут…
— Найдёшь! — Шофёр весело подмигнул ему, видно, по натуре-то был лихач. — Одной песни вы, однако, не записали. Хочешь послушать?
Игорь покраснел ещё больше и кивнул головой.
— Сейчас, докурю, — сказал шофёр, запыхтел торопливо, выплюнул окурок и объявил как на сцене: — Песня изыскателей… Исполняет шофёр изыскательской партии Акима Шувалова, в трудных условиях проложившей трассу для нового канала, Василий Соловейко… Соловейко — это, значит, я… Понял?
Он проехал ещё немного и запел удалым голосом:
Эта песня была сродни тем, какие сами собой рождались в странствиях и пелись у костров. Пел её Вася Соловейко, явно демонстрируя свою принадлежность к необычному племени.
Игорь сам не заметил, что улыбался и слушал Васю, не сводя с него глаз. А Вася кашлянул, прочищая горло и опять застарался:
Песня Васе, видно, нравилась до дрожи. Он вкладывал в неё всё сердце, которое в нём трепетно колотилось, весь голос, который тоже всё сильнее дрожал. Закончив, он закурил ещё одну папиросу и, быстро выдохнув первую затяжку, спросил:
— Как у меня голос?
Игорь обронил, словно себе за пазуху:
— Хороший.
Вася наклонился и сказал по-дружески:
— Голос у меня плохой, а песня — будь здоров! Вот смотри, какая бедная стала степь…
Степь и правда стала другой, победнела. В ней росли только телеграфные столбы, уменьшаясь вдали до спичечного размера. Вокруг пузырились обросшие сухой полынью кочки. Заблестели совсем голые солонцы.
— Степь поливают потом. Но сюда пота не хватает… Скоро придут строители, выроют канал. А где рыть — мы показали… Понял? Вода будет. И — прощай эта сушь! Прощай к чёртовой матери!
— Трудно было? — спросил Игорь.
Вася усмехнулся, помолчал и сказал серьёзно:
— Нажрались пыли… А от солнца я уже слепой…
— Тёмные очки надо носить.
— Купил, да стёкла давлю.
Сейчас солнце стояло прямо на земле малиновым кругом, и смотреть на него было не больно. В этот малиновый круг упиралась дорога.
— Я ещё не изыскатель! — воскликнул Вася. — Я их развожу по утречкам, на холодке, кого куда, а вечером собираю. А они… Весь день на ногах! Трассу, брат, уложить — не пирог испечь. Чтобы вода не стояла, не проваливалась, а текла сама собой в нужном направлении… Изыскателя кормят ноги. Как волка. Но учти, всё не для себя, а для людей, потому что человек человеку не волк, а брат.
Вася просвещал Игоря, а Игорь с детства ползал по расстеленным на полу картам маршрутами отца, там, где не было ничего, где потом появлялись каналы, водохранилища, и высчитывал, сколько туда самолётом, поездом… А теперь вот ехал сам.
— А чего вы на станцию гоняли? — вдруг спросил он.
— К Надьке.
— Кто она?
— Не девица, — сказал Вася с хохотком. — Если подробней описать — слабонервный человек… А в общем, дура.
— Ездили к ней, а сами ругаете.
— Значит, люблю, — просто сказал Вася. — Завтра покажу тебе её фото.
Вася в третий раз закурил и включил фары, потому что, едва солнце село за черту горизонта, небо и земля сразу стали чёрными. Перед машиной заскользило пятно света.
— В общем, она ничего, — договорил Вася, дымя.
— Так женитесь на ней, — несмело подсказал Игорь, комкая слова.
— А жизнь? — спросил Вася. — Она со мной не хочет кочевать… У неё — пожалуйста. А жизнь? Прощай, песня? Слабонервная дура. А у меня нервы крепкие.
— Плохо, — сказал Игорь.
— Одному начальнику хорошо.
— Почему?
— Жена всегда с ним. Куда он, туда и она, Ленка.
— Ленка?
— Елена Петровна.
— Молодая?
— Когда-то была молодая… А теперь… Страшна, конечно! Но — будь здоров!
— Как — страшна?
— Ревматизм… Тайга, болото — не сахар. Руки — во! — Вася отпустил руль и скрючил пальцы. — Молодые все — царицы. Какая она была царица, наша мать, я не видел, но душа у неё и сейчас… Одно слово — мать.
Игорь сидел согнувшись и глянул на водителя через плечо.
— Как — мать?
Губы его тряслись.
— Мать отряда. Она нас кормит, кому носовой платок постирает, кому рубашку… Деньги взаймы даёт…
— Всё её дело?
— Ну, что ты. Это сверх программы. На картах маршруты рисует. Чертит не разгибаясь. Такими-то руками, — он опять показал. — С чертежей соринки сдувает. Как в аптеке.
— Интересно, — сказал Игорь и сам испугался сказанного, а впереди, в глубине ночи, проклюнулась горстка светящихся точек.
— Вот и Отрадное!
Чем ближе они подъезжали, тем шире рассыпались горошинки огней. Наконец остановились за домом с тёмными окнами. И в других окнах вокруг стояла темнота. Горели редкие лампочки на столбах. Вася посидел, опустив руки на колени и прикрыв глаза, встряхнулся.
— Ты вот что! До утра стучаться к людям за приемничком — не очень… Иди ко мне спать… Провожу.
— А вы?
Вася улыбнулся.
— У меня и тут зазноба есть. Я же Надьке духи купил. Вот! Красная тесёмка, белая сирень… Отдам другой, скажу — привёз. Понял? А ты спи.
Они вылезли из машины. Вася засветил перед собой карманным фонариком. Втиснулись тихонько в узкий коридорчик, затем в комнатку, похожую на пенал.
— Тсс! — предупредил Вася. — За стеной начальник.
— И она?
— Она мне по утрам стучит: «Вставай, запрягайся!»
Игорю хотелось бежать, но Вася хлопнул его по плечу и ушёл, а он остался, рядом с отцом и далеко, дальше, чем в Москве.
Уснуть он и не пытался — разве можно уснуть? Вытянувшись, он лежал в узкой кровати, руки держал по швам, как солдат, готовый вскочить по первому зову. Однако его никто не звал. Он лежал на спине и слушал.
Что-то заскребло, затопало легко, негромко. Игорь сел, нашарил протянутой рукой край стола, брякнули спички в коробке, оставленном Васей. Он приподнял зажжённую спичку, мрак отступил в углы, и в центре комнаты, на полу, Игорь увидел крысу. Она была большая и непугливая, недовольно подвигала длинными усами и без паники убралась в темноту.
Игорь сунул обожжённые пальцы в рот и снова лёг.
В это время за стеной раздался голос отца, самый знакомый:
— Ленка! До чего я хочу курить!
Стена оказалась тонкой, как будто её и не было. Из белёной фанерки, словно из папиросной бумаги. Игорь нетерпеливо ждал ответа, расширив глаза и не дыша. Женский голос, очень высокий, тонкий, сказал не сразу:
— Спи.
— А ты почему не спишь?
— Уже засыпаю.
— Ах, Ленка, Ленка! — сказал отец. — Сердца в тебе нет! Одну папиросу.
— С ума сошёл…
— И сойду, дождёшься.
— Ты забыл о своих ногах.
— Это уже и так не ноги. Тумбы в валенках.
— Ещё на Таёжной доктор предупредил тебя: не курите, останетесь без ног. Ты не послушался. А он оказался пророком.
— Пророкам верят на слово только дураки.
— А умники проверяют и попадаются?
— Не ругай меня. И так плохо. Глупо меня мучить.
— Болят ноги?
— Я курить хочу.
— А ноги?
— Не болят они, даже когда хожу. Валенки уютные. Не болят, но и не ходят… Почему именно ноги, Ленка?
— Пока уложишь кусок трассы в десять километров, протопаешь все тридцать пять. Взад-вперёд, взад-вперёд. Твои ноги прожили своё быстрей тебя. Вот и всё.
Игорю захотелось крикнуть: нет! У отца была крупная, по-медвежьи неуклюжая фигура и ловкая одновременно, а ходил он крупно и быстро. Ноги прожили своё…
— Мы с тобой могли бы ещё топать и топать, — опять раздался голос отца.
— Конечно.
— Это что? — спросил он сердито.
— Убери пальцы с моих глаз.
— Ленка! Не молчи! Слышишь?
— Когда ты называешь меня Ленкой, я молчу, потому что вспоминаю.
— И чувствуешь себя несчастной?
— Балда, — сказала она.
— Я правду спрашиваю.
— Я счастливая.
— Это правда?
Только теперь Игорь сообразил, что подслушивает чужой разговор, и у него заныло в груди. Уйти, бежать сейчас же… Он понимал, что это надо сделать, и не мог, будто парализованный. Несколько минут он полежал, зажав уши ладонями. И когда показалось, что всё затихло, осторожно отнял их.
— Сейчас я тебя утешу, — сказал отец той, незнакомой женщине. — Какой уж есть, я всегда буду с тобой. Знаешь, мне кажется, что мы только что встретились… И ещё не было Таёжной, Азии, Теберды… Ничего не было. Всё будет.
— Всё было, Аким. Было и не забудется. Ни те таёжные сопки, куда я приехала, чтобы начать работу в экспедиции Акима Шувалова, ни эта степь, где мы с тобой начертили свою последнюю трассу на своей последней карте. Всё было. Было хорошо.
В голосе её жила неподдельная завидная улыбка. Игорь старался не слушать, а представить себе комнату, где они говорили. Что там? Кровать, чертёжный стол… Белая луна в окне… Она светила с той стороны, а на этой, куда глазело его окно, сияла от луны стена соседнего дома.
— Аким! Помнишь Шилку?
— Да.
— Ох, как здорово!
— Да.
Она тихонько, но звонко засмеялась.
— Я жила в будке паромщика, а ты увёл партию наверх, искали створ… И спустился ко мне на бревне.
— Чёлн разбился о камни. Река бешеная, а челны делают из трёх досок, как кормушки для телят.
— Весь изъеденный комарами!
— Ногтями изодрался…
— И мы стеснялись паромщика, хотя ему не было до нас дела. Набросали в его лодку веток и спали там…
— Две или три ночи…
— Ветки были еловые и кололись…
— Ещё я часто Теберду вспоминаю, — сказал отец.
— С висячими мостиками над пеной, — прибавила она.
— Помнишь?
— Вот, верно. Ты вспоминаешь, а я помню. Как будто с тех пор не прошло и часу…
— То-то ты ухитрилась не состариться. За столько лет!
— Я постарела на четыре твоих канала, на три водохранилища…
— Которых мы не видели. Вот судьба! Изыщешь — уезжаешь, кто-то строит их без тебя. А сейчас можно бы поехать, посмотреть.
— Скоро ты вернёшься домой, возьмёшь детей и поедешь, покажешь им.
Он разъярился и поэтому долго молчал. Игорь знал за отцом такое. Иногда утром услышит, а вечером ответит. И будет в этом ответе каждое слово веское и окончательное. Что-то скажет отец сейчас? Игорь снова не дышал.
— Ты моя единственная, — сказал отец. — Мать отряда и моя жена.
И как будто ушёл пароход, а его оставили на берегу. И даже если пароход вернётся, его не позовут. И даже если позовут, он не пойдёт. В нём ведь тоже шуваловская порода — есть неисчерпаемый запас молчаливой гордости. Одно плохо — только сейчас шевельнулось в глубине какое-то неожиданное и неясное сочувствие к этой женщине, а после отцовских слов снова захлестнули всё ненависть и обида. А высказать их он не мог, не мог яростно ударить кулаком по фанерной стене, не мог обнаружить себя, хотя не был виноват в этом нечаянном подслушивании, всё вышло так случайно, будто его сунули в капкан. Акимка смог бы… Он бы крикнул, не удержался. Он бы просто крикнул: «Папа!»
Игорь впервые чувствовал своё бессилие от взрослости. Он взрослел. А у него помокрели глаза…
Та женщина, Ленка, всё молчала в ответ. Мокрое докатилось до щёк Игоря, когда он услышал:
— Не говори так, Аким. У тебя есть сыновья. Твои сыновья. Игорь и Акимка. Аким второй.
— Ты поедешь со мной в Москву, — сказал отец тихо и твёрдо. — И мы останемся вместе. Я решил.
Игорь испугался, что он всё же крикнет, а она ответила отцу:
— Нет. Тебя ждут. Их нельзя наказывать, когда они дождались.
Тогда отец крикнул голосом, сдавленным от боли:
— Это ты хочешь меня бросить! Инвалида с прокуренной кровью!
— Не кричи.
— Конечно, ты ещё можешь поехать куда угодно, а я стал тебе не нужен. Естественно… Старый, больной, обуза…
Она опять засмеялась своим тонким, обидно-беспечным смехом.
— И не ворчи. Сам знаешь, что это не так.
— Ленка!
— Что?
— Господи, — сказал отец непохоже на себя, — лучше бы ты уехала тогда с Таёжной, сразу…
— Сказал бы, что у тебя два сына, я набралась бы мужества.