Среди ценных издательских инициатив А. М. Горького известна глобальная по своему охвату серия романов «История молодого человека XIX века». Нечто подобное, но на польском материале и в иных временных рамках осуществил собственными силами Ежи Путрамент. В целом ряде своих книг и рассказов, часто являющихся набросками к большим полотнам, он стремится последовательно, на конкретном историческом фоне проследить судьбы молодого поляка начиная с 30-х годов XX века, в непосредственной связи с проблемой мировоззренческого выбора. В «Действительности» он показывает молодежный редакционный коллектив, который борется против фашизации страны и военной угрозы.
В «Сентябре» — молодых героических участников событий 1939 года.
Отсюда закономерен и пристальный интерес писателя к проблеме польских «Колумбов», как с легкой руки Р. Братного, автора романа «Колумбы, год рождения 1920» (1957), были названы молодые солдаты подпольной Армии Крайовой, созданной эмигрантским лондонским правительством для осуществления своих политических целей. Впервые эту проблему Путрамент затронул в романе «Перепутья» (1954). Есть упоминания об аковцах в романах «Вепрь» (1964) и «Маловеры» (1967). Крупным планом они показаны в таких книгах, как «Пуща» (1966) и «Болдын» (1969). Здесь всесторонне рассматриваются некоторые сложные вопросы антифашистского Сопротивления и последствий войны. Оба эти произведения примечательны и тем, что в них ярко проявились черты литератора-бойца. Вот почему роман «Пуща» — о судьбе бывшего солдата Армии Крайовой, принципиально самоустранившегося от активного участия в строительстве новой жизни, — звучит как гневное обличение мещанской ограниченности. А в романе «Болдын» — об аковце уже иного плана, порывающем с лондонским подпольем еще в годы войны, — постепенно выкристаллизовывается важная тема сознательного идейного выбора.
Романист понимал, что развенчанный в «Пуще» внутренний эмигрант Пиотровский не представляет всей массы аковцев, подавляющее большинство которых включилось в социалистическое строительство. В романе «Маловеры» он вывел «Колумба» иного плана. Это Войцех Пашкевич, устроившийся по заданию вражеского подполья литсотрудником в редакцию газеты «Пшиятель». Доброе отношение старых коммунистов, интересная работа в дружном коллективе, атмосфера энтузиазма заставляют Пашкевича многое переоценить. Он решает покончить с угнетающей его двойной жизнью. И этот первый позитивный шаг оборачивается для бывшего аковца трагедией: сообщники ликвидируют его, заподозрив в предательстве. Исчезновение Пашкевича со страниц романа «Маловеры» выглядит несколько преждевременным. Однако здесь намечается новая для писателя трактовка образа «Колумба».
Бесспорно положительный герой — «Колумб» — предстал перед читателем в следующем романе Ежи Путрамента — «Болдын». С историей возникновения этого произведения связана фигура весьма колоритная — контр-адмирал польских ВМС Юзеф Собесяк, известный советскому читателю по книге политического обозревателя «Правды» Виктора Маевского «В землях польских» (1968). Ежи Путрамент познакомился с Собесяком гораздо раньше, когда будущий адмирал носил еще кличку Макс и командовал советско-польским партизанским отрядом. Встреча с Собесяком послужила творческим импульсом для писателя. Тогда же, летом 1944 года, им был создан рассказ «Начало эпоса», который можно считать эскизом к осуществленному гораздо позже роману «Болдын», о партизанском генерале Болдыне и его адъютанте Мечиславе Пакоше-Мрочном, бывшем аковце.
Судя по авторскому предисловию, это «исследование человеческой психики, подвергшейся огромным перегрузкам» под бременем ответственности, то есть произведение чисто психологическое. Но при внимательном чтении мы убеждаемся, что содержание романа гораздо шире заявленного автором замысла. В многозначной и сложной по проблематике книге нас интересует главным образом поступательный процесс идейного преображения молодого адъютанта Пакоша-Мрочного. В конечном счете он созревает настолько, чтобы отделить наносное от вечных ценностей. Это мыслящий человек, интеллектуализм которого помогает ему глубже осознать солдатский долг. Линия его духовного развития идет от эмоционального восприятия идей, связанных с именем Болдына, ненавистного аковскому начальству «большевика», к дающемуся не без труда глубокому осознанию этих идей, к органическому слиянию с ними.
Позитивная роль генерала сводится главным образом к прямому или косвенному воспитанию Мрочного. А тот прилежно проходит школу Болдына, и далее в предельно запутанных порой ситуациях в нем берет верх воспитанник, единомышленник генерала. Причем эту верность учителю адъютант сохраняет и после героической смерти Болдына. Верность тому лучшему, что было у генерала и что необходимо нести с собой дальше в великом походе.
…Генералы Домб-Фридеберг, ограниченный служака, пилсудчик, всю жизнь воевавший только с комплексом своего неславянского происхождения, и Пороля, старый алкоголик, с лакейской подобострастностью одобряющий явно провальный план обороны страны («Сентябрь»), полковник Туронь, главарь реакционной банды, палач, мечтающий о генеральских звездах («Перепутья»)… Они исчезают бесследно, люди вчерашнего дня. Партизанский генерал Болдын, погибая, продолжает жить в Мрочном, в сотнях бойцов, которые с его именем на устах атакуют врага. В этой преемственности — неодолимость идей, олицетворяемых народными избранниками.
Успешному воплощению замысла романа «Болдын», несомненно, способствовала очень точно подобранная интонация задушевного разговора, исповеди. Когда читаешь книгу, невольно оживают в памяти следующие знаменательные строки из мемуаров Путрамента: «Недавно Макс издал свои военные воспоминания, пользующиеся большим успехом. Правильно сделал. То, что писал о нем некогда я, оставалось — как бы там ни было — только литературной обработкой, а тема, как говорил нам когда-то Павленко, требовала подачи в духе дневниковой непосредственности». Такой безыскусности, непосредственности манеры изложения писателю удалось достичь в романе «Болдын», именно это и делает достоверной метаморфозу Пакоша-Мрочного, который на голову выше своих литературных собратьев.
Положительный герой — представитель поколения «Колумбов» — это прежде всего герой трудный. Он был рожден в спорах, и творческая дискуссия о нем не стихает по сей день. Варьируются старые решения, предлагаются новые. Р. Братный представил своих аковцев в героическом ореоле, а затем развенчал их. Т. Конвицкий в романе «Современный сонник» (1963) вывел «Колумба», осознающего свою вину перед обществом за свое прошлое. Герой Путрамента — человек с чистой совестью. Он осуществляет нелегкий шаг в наименее благоприятных условиях, задолго до победы, до первых успехов социалистического строя. Мечислав Пакош не просто меняет свою прежнюю аковскую кличку Арнольд на новую — Мрочный. Он усваивает и новые духовные ценности. Проникается верой в справедливость идей, за осуществление которых еще предстоит сражаться. Он обретает способность подыматься ради них под огнем в атаку. И подымать других.
Трудно отрываться от земли под обстрелом. Мрочному это было бы труднее вдвойне, если бы далеким сентябрьским днем не вставал под пулями на подступах к окруженной Варшаве подпоручик Маркевич. Этот офицер из интеллигентов твердо уяснил одно: с коммунистами можно идти в атаку — не подведут, не залягут. Мрочный сам становится коммунистом. И, приняв боевую эстафету от Маркевича, оставшегося уже где-то позади, у варшавской бессмертной баррикады, продвигается дальше и дальше…
Путрамент с I съезда польских писателей, состоявшегося еще в прифронтовом Люблине осенью 1944 года, выступает за активную роль литературы в воспитании нового человека, сознательного строителя социализма. Он поддерживает новаторство, обогащение арсенала творческих средств. Принципиальный противник серости, схематизма, писатель вместе с тем категорически отвергает псевдоэкспериментаторство, слепое подражание чуждым западным образцам. «Авангардизм, — подчеркивал Путрамент, — предполагает наличие литературы с минимальным радиусом воздействия, адресованной снобам. Художник обязан обновлять средства изображения, это ясно. Но не путем чрезмерного их усложнения. Слишком многое надо нам рассказать, чтобы стоило тратить время на подражательство. Прежде всего следует писать, а не мудрствовать лукаво».
Путрамент за героя, который всегда в наступлении. Он за наступательную литературу.
М. Игнатов
Часть первая
1
— Подвиньтесь, черт возьми! Здесь всем места хватит!
Высокий детина с орлиным носом и густыми черными бровями, не ожидая ответа, прыгнул в узкую траншею и очутился рядом с двумя мужчинами, с остервенением орудующими лопатами.
— Куда вы лезете? — крикнул человек в черном жилете и накрахмаленной рубашке без воротничка. — Тут и без вас всякого сброда хоть отбавляй. Как вы копаете, как вы лопату держите — хотите людям глаза землей запорошить? — набросился он на своего соседа, худенького старичка в очках.
— Спокойно, граф, спокойно! — Детина слегка отодвинул дядю в жилете. — Разве вы не видите, что профессор и так из кожи вон лезет?
— А почему вы меня графом обзываете? — обозлился дядя в жилете. — Прошу объяснить!
— Нет, нет, что вы, — замахал руками детина. — Я со всем уважением… Только, видите ли… Вы с самого утра в черном… Ну совсем как пан Михоровский [1] …
— Не знаю такого! — отрезал мужчина в жилете. — А что в черном, так потому, что отсюда прямо на работу! Надо же мне было на свое горе приемник купить. Как услышал, что копать зовут… Черт побери, это же моя специальность… Ну и растяпа, черт вас возьми… Опять песком в глаза… Профессор, а не понимает, что лопату полагается держать ровно…
— Пан профессор, — наклонился к старичку детина. — Граф сердится… Может, подниметесь наверх и отдохнете в скверике…
— Нет-нет! — тоненьким голосом запротестовал старичок.
— Да-да! — Детина ласково похлопал его по плечу. — Зачем гневать графа? А лопатку мне одолжите, а то я свою забыл в родительских апартаментах.
— Нет-нет! — упирался старичок. — Я тоже…
— Фу ты пропасть! — крикнул человек в жилете. — Какого черта пускают всяких разинь? Того и гляди все осыпется. Сухой песок надо брать умеючи!
— Видите ли, профессор… — С этими словами детина подсадил старика на край траншеи и схватил лопату. — Ну, граф, теперь держитесь!
— С меня хватит! — не успокаивался тот. — Брошу все к черту, и работайте без меня! Вон опять кто-то лезет. И куда вы все прете? Профессоров тут и без вас хватает.
— Ну-ну, граф, каждый имеет право… — начал детина.
— И что вы меня все графом обзываете? У меня приличная профессия, работаю на кладбище — на Повонзках.
— А-а-а! — Детина на минуту перестал орудовать лопатой. — В таком случае — мое почтение! Значит, Гитлеру могилку готовите!
— Готовлю, готовлю! С вами приготовишь! Ну вот, и бабы туда же. Нет, к черту, брошу все и уйду, — ругался он, но работы не бросал.
В скверике красовались три молоденькие липки с запыленной листвой, чахлые газоны пересекала зигзагообразная траншея, вокруг толпились люди, августовская жара и пыль настроили всех воинственно. Малиновые лица, белые руки, бронзовые торсы. Возле клумб резвилась стайка ребятишек. Лопат не хватало.
Не прошло и пяти минут, как к детине подошел старичок в очках.
— Дайте мне лопату, я тоже хочу…
— Да вы что? — Детина пытается вразумить его, как ребенка. — Неужели вы думаете, что мы без вас с Гитлером не управимся?
— Да нет, дело не в этом… — старичок мучительно подыскивает слова, стараясь найти наиболее веские аргументы. — Сын у меня больной, в армию его не взяли… Но ведь кто-то должен… его заменить…
Подъезжает мотоцикл — старичок загляделся на него, а детина тем временем берется за лопату. Из коляски вылезает полицейский комиссар, подходит к траншее и кричит:
— Пан начальник Кебысь здесь?
Люди поднимают головы, но никто не отзывается. Двое полицейских, дремавших до сих пор на обшарпанной скамейке под липой, подбегают к комиссару и указывают ему на ближайший перекресток.
Оттуда как раз выходит колонна людей, построенных по четверо в ряд, — всего человек сорок. Те, что в двух последних рядах, несут лопаты. Шествие возглавляет лысый господин в пенсне.
Комиссар подходит к тротуару, останавливается в лозе командующего, принимающего парад. Господин в пенсне — это и есть Кебысь.
— Что же вы опаздываете? — кричит ему комиссар. — Уже одиннадцатый час!
— Так точно, пан комиссар. Что делать, народ гражданский, пока их соберешь…
— Когда такое дело, надо и гражданских брать за глотку. Как-никак, государственные служащие!
— Да, но ведь еще есть время…
— Это уж не ваше дело. Вы должны были быть здесь в девять, а теперь вон, смотрите, сколько тут всякого народу набралось.
— Ай-ай! — испуганно засуетился Кебысь. — Что я натворил, что же теперь делать?..
Комиссар молча отвернулся и кивнул полицейскому постарше чином:
— А ну, очистить территорию, живо!
Полицейские ринулись к траншее.
— Вылезать, всем вылезать!
В траншее замешательство, лопаты замерли, покрасневшие лица обращены в сторону комиссара.
— Живо, живо! — кричит полицейский. Но никто не трогается с места. Мертвая тишина.
Полицейские вопросительно уставились на комиссара. Кебысь шепчет:
— Ах, как нехорошо! Может, пусть тут остаются? Настроение у людей патриотическое…
— Плевать я хотел на их настроение! — рявкнул комиссар. — Кому отвечать придется? И все из-за вас!
— Может, нам перейти в другое место?
— А пресса, кино, радио?.. Может быть, вы сами уведомите министерство, что адрес изменился?
Кебысь снял пенсне и вытер лоб. Комиссар подошел к траншее.
— Граждане, прошу немедленно очистить территорию…
— Что значит очистить? — крикнул кто-то из толпы. Этот возглас развязал всем языки.
— Что мы, хуже других? — раздались голоса. — Здесь мы начали, здесь и закончим! Чего вы нам мешаете, мы для Гитлера копаем! Опять какие-то ведомственные махинации…
В наступившей внезапно тишине слышится крик комиссара:
— Кто, кто это сказал?
Молчание. На краю траншеи столпились чиновники. На лицах недоумение.
— Кто это сказал?! — продолжает бушевать комиссар и бежит туда, откуда донеслись голоса.
— Вот этого берите! — кричит он, тыча пальцем в детину с орлиным носом. Подбегают полицейские.
— Да вы что? — Детина недоуменно развел руками. — Пошли вы…
— Забирайте его, забирайте! — подгонял комиссар своих подчиненных.
— Что за шум? — Человек в черном жилете вышел вперед и заслонил собой детину. — Мы здесь с утра… бесплатно…
К комиссару подошел старичок в очках.
— Извините, пожалуйста, но все с таким воодушевлением…
Комиссар оглядывается, ища глазами Кебыся. Тот мгновенно понял, чего хочет он него комиссар.
— Граждане! — обратился он к толпе. — Это недоразумение! Тут слишком мало места для всех, а рядом большой ров, еще не начатая траншея — всего в двух кварталах отсюда.
— Ну и ступайте туда, раз это близко! — крикнул кто-то в ответ.
— Та траншея для нас слишком велика… Мы не справимся…
— Сказки все это!
— Да нет же, граждане. Даю слово!
— Сказки, ложь, надувательство! Как всегда!
— Граждане, мы тут ссоримся, а там работа стоит. Гитлеру как раз на руку, чтоб мы ссорились и работа не двигалась с места… Очень прошу вас, комиссар погорячился, но теперь все в порядке.
Люди один за другим вылезают из рва, забирают лопаты, рубашки, пиджаки и идут в указанном направлении. Детина с орлиным носом, наверное, пригнулся: в кучке самых яростных крикунов его не видно. Во рву остались только женщины.
— Может, пусть остаются? — наклонился Кебысь к комиссару. — Нам одним, пожалуй, не справиться… Вы ведь баб не боитесь?
Комиссар, ища глазами детину, нетерпеливо кивнул:
— Давайте.
Жалуясь на неразбериху, женщины остаются. Служащие, сняв пиджаки, прыгают в траншею, рассыльные в потрепанной форме принимаются раздавать лопаты. Едва начали копать, послышался какой-то шум. Комиссар помчался на мостовую. Кебысь заметался по скверику. Полицейские на всякий случай вытянулись по команде «смирно».