— Поручик Казик, — загудела она, раскрывая двухметровый обруч объятия, — то есть полковник, то есть-то есть… министр, ваше превосходительство, ах, не сердитесь, что для меня вы все еще поручик Казик… О, я вижу, вы сердитесь, ваше превосходительство, ваше превосходительство, — певуче тянула она, наступая на Бурду. В этой даме все колыхалось: и голос, и бюст, и бедра, огромные, как бюст, и щеки.
Ловким движением выскользнув из ловушки ее объятий, Бурда коснулся губами пальцев ее руки, впихнул обезоруженную этим маневром тушу в ближайшее кресло и только тогда заметил остальных членов делегации.
С Томирой пришли еще две дамы, но Бурда смотрел только на одну. В первый раз — о чудо! — он видел ее вблизи, наяву. От волнения кровь буквально застыла в его жилах — таким прекрасным показалось ему это хорошо знакомое по сцене, по иллюстрациям и фотоснимкам лицо. Лицо, которое он столько раз, закрыв глаза, вызывал в своей памяти во время мстительных размышлений над очередным свинством Тримера. Даже сегодня, всего пятнадцать минут назад, он пытался мысленно выискать в этом лице нечто такое, что дало бы ему возможность отомстить за Пекары. Но сейчас, увидев эту женщину так близко, понял, что он бессилен. Смотрел и не мог оторвать глаз. Нет, человек, который сумел завладеть таким существом, действительно непобедим.
Между тем Гейсс говорила не переставая, но из ее бесконечной трескотни до вице-министра долетали лишь отдельные слова. Но вот, все еще любуясь Нелли Фирст, Бурда наконец уловил какой-то обрывок фразы и сразу пришел в себя.
— …я — большая дипломатка… о, польская Женевьева Табуи знает, с кем и к кому идти. К твоему шефу, Казик, я бы пробивалась с пожарниками, а к тебе лучший пропуск — красивая женщина.
Бурда стиснул зубы — и потому, как Гейсс перешла на ты, нескромно напоминая ему мальчишеские годы, и потому, что не только поймала его долгий и внимательный взгляд, но и тут же раструбила об этом. Не успел он пресечь ее болтовню, как она выпалила нечто совершенно недопустимое:
— Не удивительно, что ты любуешься Нелли. Ее глаза, губы обожает вся Польша. Но ты взгляни на другую — разве она не чудо? Это пани Залесская из польского Красного Креста.
Вторая спутница Гейсс вспыхнула, нервно смяв в руке платочек. Бурда невольно перевел на нее взгляд. Худенькая, с мягким овалом лица, большими, не то серыми, не то голубыми глазами, спрятанными за темно-золотистыми ресницами, с прямым, красивой формы носиком, Залесская показалась ему совсем заурядной. Бурда решил наконец прекратить это несносное сводничество.
— Прошу извинения за неловкие шутки. Пани Тарнобжесская слишком чистокровная польская журналистка, чтобы обойтись без них.
— О, прошу вас! Разве я не говорила, дорогие мои! Не только красота, но и юмор.
Бурда бесцеремонно кашлянул. Гейсс поняла намек и перешла к делу, то есть закатила десятиминутную речь на тему о международном положении и об обязанностях польских женщин. Бурда слушал ее, невежливо постукивая карандашом по стеклу на письменном столе. Раза два он мельком взглянул на Нелли. Что его так поразило в этом лице? Губы и глаза, о которых распространялась Гейсс? Мясистые, непристойно красные губы, широкий, как говорится, от уха до уха рот. А глаза? Они только на первый взгляд кажутся черными и неотразимыми. А на самом деле карие, бессмысленно уставившиеся в одну точку глаза. Нос — вздернутый, толстый, обсыпанный пудрой, наверно, для того, чтобы не видно было угрей. Ну, ясно, кожа так и лоснится от жира. И еще эта ямочка на подбородке. Самое обыкновенное лицо. Вызывающее? Возможно. Почему же оно показалось ему таким прекрасным?
Гейсс все бубнила. Почти не слушая ее, Бурда думал: «Чего бы эта Гейсс не коснулась, все становится каким-то слащавым, нудным, тошнотворным. Воистину живое воплощение нашей прессы». Он поторопил ее.
Речь шла об организации культурно-развлекательных мероприятий для…
— …наших любимых солдатиков. Наши парни должны иметь все, все сокровища культуры… Из актрис необходимо организовать несколько трупп певичек, пусть подрыгают ножками; хор Дана, другие хоры…
— Пани Томира, разумеется, преувеличивает, — неожиданно сказала каким-то удивительно вибрирующим голосом Нелли Фирст. — Певички… Солдатам надо дать настоящее искусство. Например, Жироду…
— Ну конечно, конечно, — замахала руками Гейсс, — дорогая Нелли права… Она сама готова выступить…
— Что ж. Не вижу препятствий, — сухо сказал Бурда. — Желаю успеха. Меня радует, что польские женщины хорошо понимают…
— Правда? Правда, хорошо? Пусть это будет нашим вкладом в Фонд национальной обороны…
— Мне остается только пожелать вам успеха. — Бурда уже совсем невежливо поднялся. Залесская снова покраснела и тоже встала.
— Подожди, золотко! А кто будет платить? — Гейсс и не думала уходить. — Как бы то ни было, девочкам надо платить. А автомашины? Должны же актрисы как-то передвигаться…
Бурда нашел наконец выход своей злости. Он даже позволил себе улыбнуться:
— Ах, так? Вы, кажется, что-то говорили о Фонде национальной обороны? Ну что же, собирайте пожертвования…
— Нет-нет, ты от нас так легко не отделаешься! Ты должен хоть что-нибудь дать. Такое важное дело! Оборона страны! Пропаганда!
Внимание Бурды приковали глаза Нелли. Искра насмешки или сочувствия была в этих глазах — снова глубоких и снова умных? Бурда забеспокоился: может, он сказал какую-нибудь глупость? Или прозевал что-то важное?
Не чувствуя его беспокойства, Гейсс продолжала болтать. У Бурды было время, чтобы спросить эти глаза: обещают ли они ему хоть что-нибудь?
Нет, не было в них той многообещающей искорки, которая оправдала бы его тайные надежды отомстить Тримеру. Нелли Фирст, очевидно, видела в нем не мужчину, а игрока, и к тому же плохого игрока. Ему хотелось стукнуть себя по лбу, чтобы ускорить бег ленивой мысли. Он привык терпеливо выслушивать объяснения просителей и быстро расшифровывать истинную цель их прихода. Посетители обычно начинали с того, что могло заинтересовать его лично, и лишь потом излагали свои просьбы. Те, кому нечего было предложить, толковали о патриотизме, всячески подчеркивая выгодность своих предложений для государства. Вот уже полчаса то же самое делает и Гейсс. А глаза Нелли говорят: ты слепой, не видишь…
Он и в самом деле не видел, из чего тут можно было бы извлечь пользу. Тратить государственные деньги на певичек?
— Мне очень жаль, но время… — прервал он наконец болтовню Гейсс и проводил всех троих до двери. Целуя руку Нелли, он еще чего-то ждал, но ее большая рука с плоскими некрасивыми ногтями не дрогнула. Залесская вблизи явно выигрывала — она злилась, а злость ее красила. Гейсс вышла последней, ничуть не обидевшись. Остановившись в дверях, она послала ему воздушный поцелуй.
В задумчивости вернулся Бурда к письменному столу, но не успел сесть, как в кабинет снова ворвалась Гейсс: забыла сумочку. Бурда быстро ее подал. От одной мысли, что Гейсс снова заговорит, его бросило в жар.
Словно видя его насквозь, она шепнула:
— Успокойся, вся эта история с певичками — одна глупость. Нет так нет. Это идея Нелли… А я… я ее использовала как предлог, чтобы прорваться к тебе…
— Но, дорогая, у меня действительно нет времени…
— Знаю, знаю. Я ведь тоже на службе… Делаю для вас такое дело…
— Да, я читаю твои статьи. Но…
— Статьи — тоже глупость. Ничего умного там не напишешь. А вот мои речи…
— Я уже имел удовольствие… — вздохнул Бурда.
— Будет тебе! Все вы стали такими важными… Серая масса теперь для вас ничего не значит. А между тем ей ведь тоже необходимо утешение. Я выступаю…
— Ну и как?
— Вот ты мне и скажи, что я должна говорить?
— Но, дорогая… Что я могу тебе сказать? Будет ли война? Ну, предположим, что нет. Хватит с тебя этого?
— Ерунда. О большой политике мне не надо рассказывать. Тут я сама как-нибудь разберусь. Мясо всегда мясо, но от соуса, приправы и способа приготовления зависит, будет ли это бифштекс по-польски или по-берлински. Мне нужны подробности, нужны сплетни…
— Ты, видно, ошиблась адресом. Это не ко мне…
— Ну, что-нибудь… Ну, скажи хоть, как на вчерашнем обеде был одет Квятковский или где проводит свой отпуск Свентославский? Понимаешь?
— А зачем тебе это?
— Чудак! Если я им скажу: «У нас такая армия! Мы не боимся!» — мне ответят: «Старая песня! Это мы уже знаем!» — даже до конца не дослушают. Но стоит сказать: «Знаете, вчера я была на ужине у Квятковского, у него такой красивый серебристый галстук», — а потом все то же об армии, но только будто с его слов, все сразу развесят уши и раскроют рты. Ясно?
Бурда покачал головой и с притворной нежностью взял упирающуюся Гейсс под руку и повел к выходу. В двух шагах от двери Гейсс вдруг отчаянно заверещала:
— Знаю, знаю, у тебя ничего не добьешься даром. Ну так вот, могу тебя утешить: твой друг Ромбич поссорился с Нелли.
Бурда невольно остановился.
— Нет-нет, они не разошлись. — Гейсс бросила на него мстительный взгляд. — Ведь Нелли сначала побежала со своей идеей к Тримереку, а тот ее так обругал…
— За что?
— Не знаю. Наверно, из ревности. Будет, мол, С офицерами таскаться, а наша кавалерия, как известно, и святой Терезы не пощадит… Она пришла ко мне жаловаться, стала говорить, что все мужчины — грубияны. Ну, я недолго думая схватила ее в охапку, для приличия позвала еще Залесскую — правда, красивая? — и к тебе, а ты жадничаешь, даже дурацких сплетен не хочешь рассказать…
Чтобы отделаться, Бурда на ходу рассказал с полдюжины пустяковых историй. Гейсс горячо поблагодарила его. Особенно привела ее в восторг новая выходка премьерши, которая, подвыпив, разбила окно в кафе.
— Ничто не может так поднять настроение, как легкая фантазия, искрометная шутка. Впрочем, это очень хорошо, что высокие сановники живут, как все нормальные люди, не правда ли?
Бурда был в этом не совсем уверен. Наконец он ее спровадил и позвал Хасько. Подумав минут пять, он поручил ему выкроить из бюджета дотацию на культурные нужды армии.
— Только без излишеств! Не разбрасывайте деньги направо и налево полными пригоршнями, как мы это умеем. И потом, прошу проследить, чтобы репертуар был на высоте. Ну, к примеру, что-нибудь из Жироду. Поняли? И никаких певичек! Договоритесь с пани Тарнобжесской. Ну, как там политики? Не ушли?
— Они в отличной форме, пан министр. Сидят уже три часа, нахохлившись, как квочки, и совсем размякли. — Хасько подметил усмешку в глазах шефа и не преминул подольститься.
Бурда махнул рукой:
— Давайте этих квочек сюда.
Он очень проголодался, и, возможно, поэтому радость от того, что он правильно расшифровал выражение глаз Нелли, ударила в голову, точно водка. Пустяк, как говорится, а приятно. Этого заряда должно хватить и на беседу с политиками.
Их было четверо. Первым вошел Пуштанский. Этого-то Бурда знал как свои пять пальцев. Первый муж Каролины за последнее время сильно сдал: совершенно облысел, подбородок у него обвис, руки неприятно дрожали. За ним проследовал невысокий, коренастый, с рыжеватыми усиками и низким лбом Гавалек — новая звезда ППС [4]. Бурда поморщился — Гавалека все побаивались. Потом Кулибаба — самый молодой из всех, тоже невысокий, пухлый, румяный, в пенсне. Шествие замыкал Потоцкий.
Бурда приветствовал их, не отходя от стола: надо сразу дать понять, что он не придает их визиту большого значения. А чтобы не было лишних обид, не поскупился на улыбку. Но тут же вынужден был признать, что это не произвело должного впечатления. Увидев Потоцкого, Бурда, чтобы как-то рассеять их дурное настроение, всплеснул руками:
— Сенатор, и вы! Вы тоже в оппозиции?
— Не понимаю, — холодно ответил тот. — Я присоединился к этим господам потому, что этого требует текущий момент, — все политические партии должны быть широко представлены. И не жалею об этом: по крайней мере я смог на собственном опыте убедиться, что представители общественности не зря жалуются на плохое отношение к ним администрации.
Хорошее настроение Бурды сразу улетучилось. Он сухо пригласил посетителей сесть, впрочем, Гавалек уже расположился в кресле и даже закурил. Остальные молча сели. Заявление Хасько, будто они «размякли», как всегда, не соответствовало действительности.
— Прошу извинить, что вам пришлось долго ждать, но я, право, в этом не виноват. Итак, господа, чем могу служить?
Они переглянулись, подбадривая друг друга взглядом. Пуштанский выпятил нижнюю губу, очевидно давая понять, что устал. Потоцкий после сказанной им колкости гордо почивал на лаврах. Кулибаба беспокойно ерзал в кресле. Начал Гавалек:
— Я не знаком с дипломатией, — у него был густой, немного хриплый голос, закаленный многочисленными выступлениями на митингах, — а, впрочем, на разные выкрутасы у нас и времени не осталось, и так три часа потеряли. Одним словом, я хотел бы знать, намерено ли правительство считаться с партиями или по-прежнему плюет на них? Если намерено — пора, приступить к переговорам; если нет — по крайней мере будем знать, что на правительство нечего полагаться.
Кулибаба еще два раза подскочил в кресле и присоединился к дискуссии:
— Коллега Гавалек, может быть, несколько упрощенно, но верно изложил суть вопроса. Польские людовцы [5] обеспокоены тем, что правительство не думает считаться с общественностью. Мы это расцениваем как… как… нечто неслыханное! — выстрелил Кулибаба и тут же притих в испуге — мол, не слишком ли?
— Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, — лицо Бурды прояснилось: «общественность» оказывалась еще глупее, чем он думал. Он дразнил их приманкой, словно мелкую рыбешку. — Наше правительство как раз придает огромное значение общественному мнению. Прошу…
— У нас, людовцев, целый ряд претензий, я это заявляю открыто, не боясь последствий! — Кулибаба, блеснув пенсне, гордо приосанился.
— Какие же это претензии?
— А вот какие, пожалуйста! Мы считаем, что в настоящий момент только обращение к общественности может спасти Польшу!
— Обращение к общественности? Но мы ведь все время к ней обращаемся! Взять хотя бы заем на противовоздушную оборону…
— Э-э! — осмелевший Кулибаба только рукой махнул.
— Вы считаете, что это глупо?
— Общественные круги… — начал Кулибаба.
— …широко представлены в комитете по проведению займа. Разве это не так?
— Ну и что?
— За средствами в Фонд национальной обороны мы также обращаемся к общественности. Деньги на оружие для армии собираем. А разве рытье траншей не дело общественности?
Перечисляя все эти мероприятия, Бурда любовался выражением лица собеседника. Кулибаба краснел и надувался, как воздушный шар. При упоминании о траншеях Кулибаба не выдержал:
— Вы, пан министр, видно, нас за дураков принимаете? Траншеи — это даже не полумеры, а пустое место, очковтирательство.
— А что бы вы предложили?
— Как что? Смену правительства…
— Правительства?
— Конечно! — Кулибаба совсем разошелся. — Конечно, смену правительства.
— Интересно! — Бурда положил руки на стол. Он чувствовал себя как дровосек, который долго бил топором по толстому стволу дерева: оно вот-вот упадет, дровосеку осталось лишь отскочить на шаг, закурить сигарету да слушать грохот падающего дерева. — Оригинальная политическая концепция. Нам грозят войной, а вы предлагаете смену правительства. Распустить сейм, да? Провести выборы? А потом изменить конституцию?
— Да! Да! Да! — Кулибаба, подобно падающей березе или осине, ускорил свою гибель — ему оставалось только поддакивать. — Разумеется! Как можно скорее.
— Итак, в момент, когда родине грозит опасность извне, вы предлагаете самое малое на год или полтора устроить внутри страны настоящий балаган…
— Не балаган! — закричал Кулибаба. — А демократию!
— Очень интересно! И конечно, свободу всех политических партий?
— Конечно! — брякнул Кулибаба и сразу затих.
— Для украинцев, да? Для белорусов, да? Для коммунистов? — гремел Бурда. — Пусть агитируют, пусть выбирают своих депутатов?