— Что слышали? — спрашивал Сергей.
— Один наш сбил двух «мессеров», а потом пошел на таран…
— Вчера тоже был таран.
Они собирали, коллекционировали эти тараны. Подходил Гришка Кудюков.
— Ну чё? Победа будет за нами, а города за вами? — Он сплевывал, и глаза его, натыкаясь на равнодушно-выжидательный взгляд Сергея, светлели.
Школу не отдали под госпиталь, но спортивный зал и три примыкающих к нему класса заняла радиотехническая воинская часть. В школьном дворе всегда стояли два крытых грузовика-автобуса с радиоантеннами над крышами. На переменах ребята почтительно окружали эту технику, но из уважения к военной тайне никаких специальных вопросов дежурному бойцу не задавали. Впрочем, в ребячьей толпе обязательно находился какой-нибудь лопоухий. Этого ничто не сдерживало.
— Что это, дяденька? — тянул лопоухий руку. — Чтобы ловить немецкие передатчики? Вы уже много поймали, да? А это что?
Боец терпеливо и загадочно улыбался. Он знал, что лопоухому ответят сами ребята. И ему отвечали.
— Чугунок! — стучал кто-нибудь по честной круглой голове.
— Может, ты еще что-нибудь спросишь? — спрашивал другой.
— А что? — удивлялся лопоухий.
Эта непонятливость ужасно провоцировала ребят. У них руки чесались выбить дурь из круглой головы, но при солдате старались держаться солидно. Они старались держаться на уровне тех вопросов, которые все-таки задавали дежурному бойцу и на которые дежурный соглашался отвечать.
— Почему мы отступаем? Первое — неожиданность, — выкладывал боец тысячу раз известное всем, — потом отсутствие второго фронта…
Разговоры о втором фронте вызывали у Сергея неясное чувство. Сергею и не хотелось, чтобы немцев начали бить после того, как у них в тылу зашевелятся англичане. Он жаждал победы своими руками. Он жаждал победного оправдания всего того духа предвоенной торжественности и парадности, которого было так много и в школе, и в газетных статьях, и в кинофильмах типа «Если завтра война».
В остальном все в школе шло, как будто до войны. Каждые сорок пять минут нянечка в перепачканном мелом и чернилами халате включала электрический звонок или, если в городе были перебои с электричеством, подходила к лестничному пролету с медным колоколом в руках. И, как всегда, высыпали из классов жаждущие разминки, засидевшиеся ребята. Они толкались и прыгали, как до войны, но шума производили все-таки меньше. Они не сделались сдержаннее — их просто стало меньше. В классах появились свободные места: город потихоньку эвакуировался.
К эвакуировавшимся относились враждебно: «Смываетесь? Накликаете на город беду? Едете отсиживаться в теплые места?»
Уехала с родителями Ада Воронина, в которую еще в пятом классе влюбился Сергей. Уехали Лана Петровская и Нина Скибина.
— Кто следующий? — присматривался Гришка Кудюков к Грине Годину и Петьке Назарову. — Гриня, когда?
Гриня сконфуженно улыбался. К седьмому классу он подрос, уже не был самым маленьким в классе. И сконфуженно улыбался совсем не так часто, как раньше. Он был звеньевым пионерского отряда, членом редколлегии стенной газеты и вообще привычно избирался и выдвигался. Сконфуженно Гриня теперь улыбался, лишь когда хотел защититься от таких, как Гришка, когда хотел напомнить, это он тот самый Гриня Годин, от которого ничего особенного требовать нельзя.
— Как родители, — пожимал он плечами.
— А как думают мамуля и папуля? — привязывался Гришка.
— Да, Гринечка, расскажи-ка нам, что думают твои мамахен и папахен, — предательски пытался укрыться за спиной своего лучшего друга Петька Назаров. — Вот ребята же спрашивают.
И Петька подхалимски подмигивал Гришке. Но подлый Петькин маневр моментально разоблачался.
— Заткнись ты, выдра! — говорил Гришка.
Уроки тянулись вяло, никто не хулиганил. Просто трудно было думать сейчас о подлежащем и сказуемом или о том, в какой точке встретятся два катера, вышедшие из пункта А и пункта Б. Раньше Сергей на много лет вперед думал о себе только как о школьнике. Теперь школа неожиданно стала казаться детством, в котором сейчас даже совестно задерживаться. Хомик, например, собирался поступить на завод, Лариков тоже.
— Вы же семиклассники, выпускной класс! — возмущалась математичка. — Какую цену будут иметь оценки в ваших свидетельствах?!
И лишь Аннушка на время возвращала ощущение ценности и важности школьных занятий. Она не возмущалась, как математичка, не уговаривала, как немка. «Война окончится, а вы еще будете мальчишками и девчонками, но учиться вам будет уже поздно!» — Аннушка так давно работала преподавателем, что будто сама стала школой! Ей не нужно было напрягаться, чтобы убедить себя и ребят, что самое важное для них — заниматься, она и не пыталась большей строгостью или требовательностью сопротивляться разболтанности класса, она просто не замечала этой разболтанности и была с ребятами как всегда. Может быть, и ребята были с нею поэтому как всегда.
На каждом уроке Аннушка коротко сообщала о событиях на фронте или читала отрывки из писем мужа и сына, с первого дня войны ушедших в армию добровольно. Этих писем ждали всем классом…
В четверг второй недели сентября Аннушка с утра вошла в класс, хотя в этот день по расписанию ее уроков не было.
— А мы не готовились к литературе… — затянули на задних партах.
Аннушка сжала губы, лицо ее приняло замкнутое выражение — так она всегда пережидала, пока рассеется дурное впечатление от чьей-нибудь глупой или неуместной шутки.
— Ребята, — сказала она, — завтра старшеклассники поедут в колхозы. Надо женщинам и старикам помочь собрать урожай. Младшие, по шестой класс включительно, остаются дома. Мы же с вами не старшие и не младшие, поэтому решено разрешить мальчикам-семиклассникам добровольно поехать в колхоз. Девочки и те мальчики, которые не поедут в колхоз, продолжают занятия в школе.
— А учителя с нами поедут? — спросил Гришка Кудюков.
— Я поеду с вами.
— А тем, кто не поедет, завтра приходить на занятия? — спросил Петька Назаров.
В тот день ветер впервые принес в город странный, замораживающий звук. Даже не звук, а глухое дрожание воздуха. Не прислушивайся — нет его, прислушиваешься — вот оно, не усиливающееся и не ослабевающее. Сам звук будто рождался и гас где-то под землей, а в город, обтекая и обволакивая его, доносилось беззвучное, увалистое эхо. Ночью, когда город затих, звук немного прояснился, отделился от собственного эха, в нем появились едва заметные перепады, рокочущие вершины. Он был объемным и протяженным, нельзя было определить, где он рождался, где был более сильным. Чувствовалось лишь, что его источник гигантски велик.
Утром у ребят, собравшихся в школе, было одно и то же выражение в глазах: «Слышали?»
— Вы слышали, Анна Михайловна? — спросил Хомик у Аннушки, тревожно глядя на нее. — Как же теперь? Все равно поедем?
— Слышала, — сказала Аннушка, не поворачиваясь к Хомику. — Весь город слышал.
Подходившие ребята не сразу узнавали Аннушку — так изменили ее светлый платочек, которым она по-деревенски повязала волосы, простой поношенный костюм и туфли на низких каблуках. Другие учителя тоже сегодня нарядились в походную форму, но их разношерстные свитера, платья, брюки никого не удивляли. А вот Аннушку все почему-то ожидали увидеть такой же, как на любом уроке, — с иголочки, строгой и подтянутой. Тем более что и держалась она сейчас так же, как на уроке, стояла в центре ребячьей группы, строго выпрямившись, как у доски или у учительского стола, — на уроках Аннушка никогда не садилась, даже оценки в журнал и «был» и «не был» проставляла после звонка, на перемене, — и неторопливо поворачивалась к тому, кто задавал вопрос.
— Анна Михайловна, — спросил Аба, — а наш город не… Я хотел спросить: не пустят сюда немцев?
— Я верю, — сказала Аннушка, — не пустят.
И в этом ее подчеркнуто не учительском голосе, в этом лично «я верю» впервые что-то заметно для ребят дрогнуло.
Как Аннушка хотела выглядеть невозмутимо спокойной! Она даже двигалась из-за этого мало, даже на часы не посматривала, хотя время уже подступало к восьми — последнему сроку сбора.
Рядом с Аннушкой и даже чуть впереди стояли Гришка Кудюков и Игорь Катышев — толстогубый, потеющий под тяжестью собственного могучего тела, голубоглазый малый.
Необыкновенные, удивляющие своей толщиной и шириной плечи Игоря Катышева никогда не обеспечивали ему самой минимальной независимости. Катышев был безнадежно, непробиваемо и добродушно глуп. В ответ на любой самый простейший вопрос учителя, — а Игорю давно задавали только простейшие вопросы, — Игорево лицо мгновенно покрывалось тяжеленными градинами пота, а губы накрепко сжимались. Разжать их было невозможно никаким разжевыванием вопроса, наведением, подсказками. Игорь лишь подавленно, как-то даже захлебываясь, потел — широкие мокрые пятна быстро расползались от подмышек его рубашки к спине и груди. Едва ли к седьмому классу Игорь выучился читать и писать. Во всяком случае, меньше тридцати ошибок он не делал в самом пустяковом диктанте. В начальных классах Катышева дважды оставляли на второй год, но потом, наверно, в учительской махнули на него рукой — решили, чем скорее Игорь дойдет до седьмого класса, тем скорее уйдет из школы. С тех пор, по-прежнему никому не отвечая, выводя в тетради немыслимо толстые каракули, Игорь стал без задержки переходить из класса в класс.
На переменах Игорю приходилось куда труднее, чем на уроках. Медлительная, поражающая своей беззащитностью гора мускулов у каждого вызывала желание похлопать, ткнуть пальцем. За Игорем гонялись по коридору, прыгали с разгону ему на плечи, повисали по двое, по трое у него на руках. Игорь сопел, потел, убегал тяжелой рысью, но ни разу не попытался защитить себя, ни разу не пустил в ход свою силу против тщедушных малышей, безжалостно терзавших его.
Гришка Кудюков первым научил Игоря обращать свою огромную силу во вред другим. И Игорь признал Гришку, подчинился ему.
Теперь Гришка и его боевой слон стояли рядом с Аннушкой и подозрительно осматривали тех, кто подходил к ним: с вещами или без вещей?
— Эй, — крикнул Гришка Хомику, когда тот появился во дворе и растерянно стал искать, где свои. — Не видишь, что ли, Анну Михайловну?! Давай с вещами сюда! Спят-спят, — сказал Гришка Аннушке, — а потом приходят. А тут жди их!
— Чего здесь топчетесь? — сказал Гришка девчонкам, которые, сложив в классе портфели, вышли во двор и толпились вокруг Аннушки. — Катитесь отсюда!
Сергею Гришка сказал:
— Гля! Ласточка-Звездочка с вещами! Мама отпустила?
Абу Гришка встретил так:
— И этот — в защитники Родины! Анна Михайловна, что он там наработает?Пусть возвращается домой.
Аба ничего не ответил Гришке. Смолчал и Сергей, хотя некстати, при Аннушке, произнесенное прозвище резануло его. Если теперь кто-нибудь при незнакомом называл Сергея Ласточкой-Звездочкой, незнакомый обязательно поражался: таким смешным и ядовитым казалось ему это прозвище. Все равно как если бы толстяка называли Кащеем. Когда Сергею было лет восемь, мамины знакомые говорили, что он похож на девочку. Тогда, глядя на него, они с умилением вспоминали о собственных детях. Сейчас Сергей не пробуждал в них умилительных воспоминаний: некрасивая фигура, в глазах постоянная готовность к самолюбивому отпору… В общем, никакая не Ласточка, не Звездочка.
Следовало бы, конечно, оскорбиться на Гришку, но сейчас это почему-то было неудобно. Попробуй оскорбиться на такой энтузиазм!
— Он же без Камерштейна жить не может, — сказали из толпы ребят, окруживших Гришку, о Сергее. — Куда Камерштейн, туда и он.
Эдик покраснел, отошел в сторону.
— Аба, а ты без очков трубу на крыше увидишь? — спросили у Френкеля.
— Лучше возвращайся, — угрожающе сказал Гришка Абе. — Понял? Я на тебе воду буду там возить.
Никто не назначал Гришку старшим, никто не поручал ему отбирать и организовывать ребят. Но Гришка и не ожидал, чтобы его назначили. Он добровольно ехал в колхоз, и это должны были чувствовать все.
Перед самым звонком на урок в калитку вошел чистенький Гриня с портфелем в руках. Он, должно быть, специально так подогнал время, чтобы уже никого не встретить во дворе. Но увидел полный двор, растерялся и пошел прямо к Анне Михайловне. Гриня мог бы вообще не явиться в этот день в школу, мог бы придумать какое-нибудь полуправдивое объяснение, которое сразу бы разгадали все, но которое своей обычностью никого бы особенно не затронуло, мог бы просто сослаться на решение родителей. Мог бы, если бы он не был Гриней. То же, что он сказал, не лезло ни в какие ворота.
— Мама мне сказала, что я могу проводить вас до вокзала и, если надо, помочь что-нибудь нести.
Сергей не сразу понял, что в этой добропорядочной фразе так оскорбило его. Но, кажется, он первым закричал:
— Иди-ка ты со своей мамой!
В ребячьей толпе поднялась буря:
— Пошел вон!
— Катись!
— Всё, — прекращай шум, сказала Аннушка, взглянув на часы. — Едем на вокзал.
И мальчишки, сбившись тесной группкой, двинулись к трамвайной остановке. Аннушка со своим чемоданом шла за ними.
Рядом с Аннушкой никого не было. Девочки остались в школе, а ребята идти рядом с ней стеснялись: еще подхалимом посчитают. Сергею хотелось взять у Аннушки чемодан, но он тоже стеснялся. Сергей не так давно стал присматриваться к преподавателям — какие они? Раньше он просто не отделял их от школы и не очень задумывался, почему у немки или у географа на уроках шум, а у математички и Аннушки — муха пролетит! Какой предмет, такая дисциплина.
Отделять предмет от учителя Сергей начал после того, как однажды, роясь в отцовском столе, нашел и прочитал Аннушкино письмо. Оно было послано из пионерского лагеря, где после пятого класса целый месяц протомился Сергей.
«Сережа, — писала Аннушка, — здоров. Неплохо ест. Вероятно, к концу смены поправится. Мальчик он хороший, но уж чрезмерно застенчивый, трудно сходится с новыми ребятами и потому скучает. Пожалуй, слишком часто посещает библиотеку».
Письмо поразило Сергея: «…хороший мальчик… неплохо ест… поправится… скучает…» — это мог сказать какой-нибудь родственник, а не та Аннушка, которую Сергей видел на уроках. И он стал следить за Аннушкой с интересом и подозрением. Ничего нового он не замечал, но все равно ему казалось, что между ним и Аннушкой есть какая-то отдаленная родственная связь, которую надо тщательно скрывать в школе.
Эта родственная связь сейчас и тянула его к Аннушке, и мешала к ней приблизиться. Ему даже было немного жаль Аннушку. Хороший она классный руководитель, нет у нее любимчиков. Но лучше, если бы она была поближе к ребятам. Тогда ей не пришлось бы идти сейчас одной, тогда бы она давно узнала, как относятся сами ребята к Грине Годину, которого в школе привычно считают хорошим общественником.
К трамвайной остановке подходили растянувшись. Предпоследним шел Аба. За Абой — со своим чемоданом Аннушка. Чемодан был, наверно, тяжелый, он мешал Аннушке идти быстро.
— Эй, стойте! — приказал Гришка своей компании и подбежал к Аннушке. Гришка был без вещей, его заплечный мешок тащил Игорь Слон. — Анна Михайловна, а чего ж вы сами? Стойте, я вам говорю! Анна Михайловна, построить их? А то, как бараны, не понимают человеческого языка.
— Ты не кричи, Кудюков, — сказала Аннушка.
— Так как же не кричать, если не понимают?
— Ты не кричи!
— Да с ними знаете как нужно! — сказал Гришка презрительно. — Эй, Френкель, подойди сюда!
Аба остановился.
— Ты что ж, не видишь? — спросил Гришка. — Возьми у Анны Михайловны чемодан.
— Возьми сам, — тихо сказал Аба, не глядя на Аннушку.
— Что-о?
— Возьми сам, ты без вещей. Твои вещи Катышев несет.
— Мы тебя в колхоз берем, а ты так разговаривать?..
— Я сам еду. Ты тут при чем?
Удивительно остро и точно Гришка чувствовал, будет ли Аба сопротивляться ему. Гришке много раз удавалось унижать Абу, заставлять его подчиняться, но Аба всякий раз быстро оправлялся от унижения. И Гришка научился улавливать момент, когда Аба был готов к новой схватке.