Ласточка-звездочка - Семин Виталий Николаевич 8 стр.


И только Гриня чего-то не понимал. Он краснел, но не от смущения, становился невыносимо серьезным и из-под своей коричневой челки преданно, как в тот первый день, когда он схватил ее за палец, смотрел на Марию Федоровну.

Дежурил Гриня не въедливо. Никогда не делал замечаний старшеклассникам и вообще тем, кто сразу ему показывал, что никаких его замечаний слушать не будет. Но красную повязку носил охотно и старался почаще попадаться на глаза дежурному учителю или директору.

Смеялись над Гриней не зло, и он добродушно сносил все насмешки. Врагов у него не было, не было и близких друзей. Правда, к нему потихоньку стал прибиваться Петька Назаров, у которого тоже ни с кем не было настоящей дружбы, и новичок Эдик Камерштейн.

Новички всегда начинали с дружбы с Гриней Годиным. На переменах, когда одиночество совсем невыносимо, они в толпе бешено носящихся, разгоряченных ребят безошибочно отыскивали спокойную, улыбающуюся, лучащуюся готовностью откликнуться физиономию Грини.

Иногда новичок надолго привязывался к Грине, просился к нему на парту. Но вскоре новичка уносил азартный поток, который на переменах проносился мимо Грини. Гриня к таким потерям относился философски, не ревновал, не рвал демонстративно дипломатические отношения, не требовал назад свою тетрадку. Как ни странно, предлоги для ссор обычно отыскивали сами бывшие друзья — их тяготило чувство вины перед Гриней. Ссора кончалась, как только у новичка, становившегося своим в классе, исчезало смущение перед Гриней. Тогда приходила очередь смущаться Годину. Гриня словно извинялся перед своим бывшим другом за то, что с самого начала не предупредил его, что в классе есть куда более достойные ребята.

Эдик Камерштейн тоже начал с дружбы с Гриней, тоже с его помощью познакомился с другими ребятами, но с Гриней не поссорился, хотя и стал относиться к нему чуть иронически. А Гриня привязался к Эдику гораздо сильнее, чем это случалось с ним до сих пор. Гриня понял, что этот сутуловатый, тонкорукий мальчик не обидит его.

Сергей давно искал случая сблизиться с Камерштейном. Его, как и Гриню, что-то притягивало к Эдику. Вот хотя бы костюм — поношенный, не очень опрятный, с чернильными пятнами на рукавах, но совершенно взрослый. За право носить такой костюм Сергей отчаянно воевал дома с самого первого класса.

— Ты просто не понимаешь, — убеждала Сергея мама, — как красиво и здорово ходить, не пряча ноги от солнца и ветра, — И облачала его в короткие бархатные штанишки.

Мама не понимала: Сергей хотел быть как все. В своих коротких штанах он глохнул под градом насмешек. Правда, домашнее сражение за длинные брюки он выиграл довольно скоро, но его всегда могли нарядить в какой-нибудь невыносимо яркий джемпер, в какую-нибудь обезоруживающе нелепого покроя рубашку.

Эдик никогда не знал такой войны. Он оказался и единственным человеком, не заметившим ярко-красных лыжных штанов, в которых Сергей однажды заявился в школу.

Очередная мамина фантазия, одобренная отцом, — в вопросах воспитания родители должны быть едины! — стоила Сергею страшнейших мучений. Посмотреть на пылающие праздничным кумачом, невиданные штаны прибегала ребята из соседних классов, спускались мальчишки со второго этажа.

— Вот этот? — спрашивали они и показывали на Сергея пальцем.

— Этот! — отвечали им.

— Эй! — кричали Сергею. — Почем материал брал?

— Монах в красных штанах!

Гнусные штаны сразу же сбросили Сергея со всех с трудом завоеванных школьных ступенек куда-то к дуракам и идиотикам. Даже Гриня Годин вел себя так, будто Сергей навеки опорочил себя ужасным проступком.

Издерганным, ненавидящим родителей («Спокойнее, спокойнее! — скажет отец. — Что, собственно, произошло? А ты не можешь стать выше этих насмешек?») выходил Сергей из школы. У ворот собралась негустая толпа. Ожидали его. «Сейчас я объясню им, — лихорадочно искал выхода Сергей, — я при чем, если родители…» Но ему и слова не дали сказать.

— Монах в красных штанах! — преградил ему дорогу плотно сомкнувшийся хор.

— Ребята, — сказал Сергей, — я же не…

Тут его толкнули. Сергей оглянулся — широкое веснушчатое улыбающееся лицо Гришки Кудюкова показалось ему отвратительным. Сергей нагнулся, схватил камень-ракушечник и изо всей силы швырнул его в толпу. Кто-то крикнул. Толпа расступилась.

Чтобы не встретить знакомых, Сергей свернул в сторону. Решил квартала два обойти стороной. По дороге его окликнули:

— Рязанов, разве ты здесь живешь?

Оказывается, он обогнал Камерштейна. Меньше всего Сергею хотелось бы сейчас встретиться с этим тонкоруким новичком, меньше всего он хотел выглядеть дураком в его глазах.

— Разве я сам? — путаясь, заговорил Сергей. — Что я, хотел? А если бы их так родители одели?

Эдик согласно кивнул. Сергей смотрел на него с подозрением:

— Тебя так никогда не одевали?

— В детстве, — улыбнулся Камерштейн, — еще до школы.

У Эдика была поражавшая Сергея улыбка. Она странным образом казалась продолжением его тонких рук, его острых, смущенно выпиравших из-под пиджака лопаток. И в то же время она была защитой этих тонких рук, этих смущавшихся самих себя лопаток. Невозможно было представить Камерштейна дерущимся с кем-нибудь. Невозможно было представить такого отпетого хама, которого не удержала бы эта улыбка, которому не захотелось бы понравиться человеку, умеющему так просто, так умно, так нежно и с таким чувством собственного достоинства улыбаться.

— Вообще-то я им дал! — сказал Сергей. Он испытывал сильнейшее желание показаться Камерштейну. — Как шарахнул одного! Сразу замолчал. А ты дал бы на моем месте?

Вопрос был ехидным. Важно, чтобы Камерштейн сам признал Сергеево превосходство.

— Не знаю. — Острые лопатки под пиджаком смешно приподнялись.

— Не знаешь! Скажи: не дал бы!

— Может быть, — согласился Камерштейн.

— Скажи: не дал бы!

— Пожалуй, не дал бы.

Сергей обиженно замолчал. Это было не по правилам, Камерштейн не должен был соглашаться. Он, Сергей, ни за что бы не согласился. И никакой мальчишка не согласился бы, а Камерштейн согласился, словно он в десять раз умнее Сергея, словно он взрослый. Надо бы запомнить этот прием и тоже вот так скромненько, но наповал поразить им какого-нибудь настырного противника.

— Это правда, — спросил Камерштейн, — что тебя дразнят Ласточка-Звездочка?

Сергей насторожился, но ничего оскорбительного в тоне Эдика не услышал.

— Раньше дразнили. Только я тем, кто дразнил… — Сергей запнулся и с неожиданным великодушием сообщил: — А еще меня дразнили Художник и Утопленник. Вот я злился! Честное ленинское!

Эдик засмеялся по-своему, мягко и необидно, и вдруг Сергей понял: Камерштейну и не пришлось бы давать. Даже если бы он явился в школу в дурацких красных брюках, никто бы над ним не издевался, потому что Эдик не стал бы стесняться самого себя, своих красных штанов. Он улыбнулся бы нежно и твердо, и каждому стало бы понятно: «Что делать, если штаны красные? Что ж тут такого? А если нету других?»

Да и вообще трудно представить Эдика выпутывающимся из таких положений. Договорился он, что ли, со своими родителями?

— Вот здесь я живу, — сказал Эдик и показал себе под ноги. — Зайдем?

Сергей удивился:

— А разве здесь живут?

Под асфальт рядом со стеною старого дома, защищенные решетками, уходили две довольно глубокие, выложенные камнем ямы.

— А чем плохо? — сказал Эдик.

Они вошли в ворота, обогнули насквозь прокопченный керосиновой гарью двухэтажный дом, спустились по сбитым деревянным ступенькам и оказались в гудящей примусами темноте.

— Постой, не двигайся, — предупредил Камерштейн, — сейчас зажгу свет.

Тусклый свет неуверенно задрожал в несильной лампочке.

— Испорченный выключатель, — объяснил Эдик. Он тянулся к высоко укрепленному черному рычажку. — Сам выключается. Проходи в дверь, пока я свечу.

Сергей ткнулся в серую дощатую дверь и робко постучал.

— Да входи! Там только бабушка и дед.

Но Сергей не решался, и Камерштейн, отпустив выключатель, двинулся в темноте к Сергею. Сергей слышал его дыхание, чувствовал прикосновение тонкой руки, отыскивавшей его руку, и Сергею хотелось продлить эту минуту темноты, с которой, ему казалось, и начнется их дружба.

В квартире Камерштейнов горел свет. Он горел в первой комнате, где совсем не было окон, и во второй, окна которой выходили на улицу. Должно быть, электричество здесь не выключали никогда.

Бабушка и дед сидели под окнами. Комната длинная, у дверей полусумрак, под обеденным столом густая тень, яркие солнечные пятна под окнами.

— Баба, — сказал Эдик, — это Сергей. Он еще не был дома.

— Сейчас я вас накормлю, — сказала бабушка. — Раздевайтесь, мойте руки.

— Дед, — сказал Эдик, — это Сергей.

Дед, совсем не похожий на Эдика, высокий, широкоплечий, с толстыми, веселыми губами, с хитровато свернутым набок большим, клоунским носом, поднялся навстречу, протянул руку.

— Школьный приятель Эдуарда? Будем знакомы. Дед Эдика.

«Приятель» было очень взрослым словом, оно поднимало Сергея, показывало, что к нему тут намерены относиться серьезно. Рука у деда была большая и осторожная, глаза внимательные и вежливые: смотрели, но не осматривали. Кумачовые брюки дед просто не заметил, не стал он и задавать Сергею лишних вопросов: как учится, что им задали на завтра, разрешили ли родители задержаться после школы… Сергею не нужно было придумывать ответы, а деду трудиться над вопросами. Обоим удобно, как и должно быть.

Вообще в темноватой, сырой и не очень опрятной квартире Камерштейнов Сергей сразу же почувствовал себя удобно и свободно. Не было здесь стеснительной зависимости от вещей, как в квартире у Хомика, не было подавляющей зависимости от взрослых, как дома или даже как у Сявона. За столом Сергей не стал чиниться — съел борща и даже попросил добавки. А потом, хоть ни дед, ни бабушка из комнаты не ушли, они с Эдиком остались будто бы вдвоем.

— Мой стол, — показал Эдик заваленный книгами и тетрадями небольшой столик на покосившихся ножках. — Ты читал Вальтер Скотта?

— Не читал.

— Хочешь, я тебе дам «Айвенго»? Знаешь, какая книга!

— «Айвенго» я читал, — сказал Сергей.

— Так это же Вальтер Скотт написал! И вот еще «Квентин Дорвард».

Книги на столе были зачитанными, с потемневшими переплетами, с округлившимися углами на срезах страниц.

— Знаешь, когда мне дед стал дарить книги? — спросил Эдик. — Когда мне исполнился год. Тогда он мне подарил полное собрание Вальтера Скотта. А на следующий день рождения — Жюль Верна.

— Жюль Верна я не люблю, — сказал Сергей.

— Правда? — удивился Эдик. — За что?

— Понимаешь, он… ну, несправедливый. У него слуги все делают, а хозяева — герои…

Эдик слушал внимательно, а дед вдруг сказал:

— Интересно.

Оказывается, он тоже слушал.

Потом Эдик одну за другой показывал Сергею свои книги, и Сергей, к собственному и Эдика удовольствию, говорил:

— Читал. И «Аскания-Нова» читал.

— Ты любишь про зверей? — спросил Эдик.

— Ага. Очень. Вот есть книга! «Джерри-островитянин»! Про собаку.

— А «Белый клык» читал?

— Рассказ?

— Нет! Рассказ — это сокращенно, для детей. Я полную читал!

— У тебя есть?

— Есть.

— Дашь почитать?

— Спрашиваешь!

— А какая книга тебе больше всех нравится? — спросил Сергей.

Эдик задумался, и Сергей сам поторопился ответить:

— Мне — «Три мушкетера», «Спартак», «Как закалялась сталь». — Он поколебался и добавил: — И еще «Джерри-островитянин». И еще тоже очень нравятся «Дерсу Узала», «Остров сокровищ». — Сергей вздохнул: перечень получается слишком уж большим.

Было уже совсем поздно, когда Сергей собрался домой. Эдик пошел его провожать.

— А ты любишь рисовать? — спросил Сергей.

— Люблю. Срисовывать.

— И я.

Они торопились спрашивать: «А ты?» — торопились отвечать: «И я!» Они были счастливы оттого, что думали и чувствовали похоже, спешили убедиться, что у них есть еще и еще много общего…

— А ты не обидишься, если я тебя буду называть Ласточка-Звездочка? — спросил Эдик.

— Сколько хочешь! Никогда! — горячо сказал Сергей. Он и правда не чувствовал сейчас ядовитого привкуса в этом так много неприятностей принесшем ему прозвище. Даже напротив, когда Эдик его произносил, оно нравилось ему. Просто даже очень нравилось.

— Знаешь, — сказал Сергей, — я тебя познакомлю с ребятами нашего двора. Знаешь, какие у нас ребята!

Дома ему за опоздание устроили скандал.

— Но ведь я был у Камерштейна! — возмутился Сергей.

Снилось ему что-то счастливое, и проснулся он с ощущением огромного счастья, которое ждало его.

6

Сергей по-настоящему привязался к школе. Он как бы заново увидел это высокое здание с широченными коридорами-залами, с паркетным полом, по которому превосходно скользили кожаные подошвы ботинок. Оно было светлым и веселым. Сам воздух в нем был веселым и даже азартным, как на спортивной площадке двора, где каждый вечер совершались отчаянные физкультурные подвиги, где Сявон, Гайчи, Сагеса всякий раз придумывали себе новые головоломные задания и выполняли их с величайшим презрением к опасности.

Теперь азартная атмосфера удачливости, веры в себя захлестнула и Сергея. Он стал ввязываться во все игры, которые ребята затевали на переменах, и сам себя удивлял неожиданной летучей прыгучестью, безоглядной решимостью, когда надо было дерзким трюком обезоружить преследующего партнера, прыгнуть с высоты, которая раньше казалась доступной только парашютисту, или вдруг на уровне третьего этажа оттолкнуться от пожарной лестницы и стать на карниз рядом с ближайшим окном, по общему «а-ах!» почувствовав, что ты сделал. И все это Сергей будто не сам делал, его несла, толкала на немыслимо радостные и отчаянные поступки любовь к Эдику Камерштейну.

На самых скучных уроках стоило теперь Сергею посмотреть на первую парту, где рядом с Гриней Годиным сидел Эдик Камерштейн, на деловито выпирающие под серым пиджаком лопатки Штейки, Тейки — так Сергей ласково сокращал фамилию Эдика, — на узкую кисть его левой руки — Эдик был левша, — смешно и трогательно сжимавшую «автоматическое» перо, как он испытывал обжигающий прилив счастья…

Лучше, конечно, было бы сидеть вдвоем. Но для этого нужно уговорить Петьку Назарова пересесть к Грине — последнее время они сошлись, даже подружились. Но пересесть Петька не хочет. Ходит он с Гриней потому, что любит командовать. Пересесть же к Годину Петька считает для себя унизительным.

Сергей давно презирал Петьку — он насквозь видел его двурушничество, — а тут еще Назаров пристрастился к дурацкой шутке. Полушутке-полупредательству. Ткнет Сергея на уроке локтем в бок или больно ущипнет и тут же, скорчив постную рожу, тянет из-под парты руку и шепчет:

— Мария Федоровна, а Рязанов дерется!

Мол, попробуй тронь — и правда учительнице доложу.

Шутку эту Петька не сам изобрел, но нравилась она ему особенно. Сергей пытался обороняться тем же, но никак не мог сравниваться с Петькой в настойчивости.

— Перестань, — просил Сергей, — надоело!

— Надоело?! — торжествовал Петька. — А для кого я заточил карандашик?

И он ткнул острым грифелем в тыльную часть кисти Сергея. Страхуясь, Петька на этот раз слишком высоко поднял руку, и потому Мария Федоровна заметила и его поднятую руку и ответный удар Сергея.

— В чем дело? — спросила она.

Петька растерялся: фискалить, когда на тебя смотрит весь класс, опасно, но ничего другого он придумать не смог.

— А Рязанов дерется! — плаксиво заныл он. — И сейчас грозит…

— Встань, Рязанов! — приказала Мария Федоровна.

Сергей поднялся, независимо уставился в окно.

— Я спрашиваю: в чем дело? Почему ты ударил своего товарища?

Сергей презрительно хмыкнул: Петька — товарищ!

Назад Дальше