Порфирий встал, приятно потянулся, выложил на стол из рюкзака консервы, шоколадку, хлеб, бутылку предвоенного, немецкого, злющего от старости вина. Отыскал на полочке в запечье немудрящую посуду, почесал затылок. Хотелось бы чего горячего, семейного. Картошки бы рассыпчатой с тушенкой хорошо. А то бы щец с янтарными наплывами. Вернется вечером с обхода Варя — усталая, голодная — и улыбнется, метнет к Порфирию повлажневшие от благодарности глаза. Ведь самое дорогое для нее не шоколадка, не иное что в ярких ярлыках — суп простой или горка картошки, дымящейся в большой семейной миске.
„До вечера управлюсь“, — подумал он и стал не спеша обследовать избу. Все обшарил, не открывал лишь маленький, видать заветный, сундучок под кроватью, но, кроме пригоршни перловки да десятка вялых проросших картофелин, никаких продуктов не нашел. Однако и того было довольно для основы хорошего супа. Бывало, из диких корешков да из луковиц сооружал себе такой супец — духмяный, шибающий дымом костерка, что долго потом тосковал, томился, глотая пресный солдатский кулеш.
С печью Петрунин решил не возиться. Подступился было, но пламя не схватывалось, гасло. Только надымил. Тогда он выбрал из печи дрова и, смаргивая слезы, отправился на берег речки.
На вольном воздухе дрова воспламенились. Заиграли языки огней, заплясали, как ночная мошкара над светом, искры. Петрунин подбрасывал сушняк. Под костром оседала лепешка золы, излучавшая ровный, глубоко пронизывающий жар. А тот, метучий, от веселых огней, лишь опаливал кожу, оплавлял на запястьях волоски и временами бросался в лицо, норовил облизать ресницы.
Опускался вечер. Пламя становилось все спокойней, ровней, и слабый дым прижимался к земле, ленивым потоком сваливался в речку. Погруженный в золу котелок тихо бредил, выдыхал пары. Порфирий помешивал похлебку, обжигаясь, облизывал ложку, добавлял тушенки, соли, дикого, собранного тут же, у костра, чесноку, пахучих трав…
Бережно, как новорожденного сына, внес он в избу дрожащий, запеленатый в шинель котелок, тихо опустил на стол, подоткнул поплотней, чтобы зря не пропадало, тепло. Сквозь крышку и грубую материю пробивался аппетитный запах. Порфирий сглатывал голодную слюну, однако к еде не прикасался. Ждал Варю.
За окном над почерневшим лесом поднималась яркая звезда. „Может, Венера?“ — подумалось Порфирию. С этой крупной блескучей звездой он впервые познакомился в Германии, когда от радости-озорства взял и посмотрел на небо в оптический прицел своей винтовки. И поразился надкушенному зернышку.
Венера… Чудное, немного тревожное слово чем-то связывалось с именем лесничихи. Он с волнением, как в юности, смотрел поверх смутной тропинки в темноту, чувствуя, как радужницы глаз до краев заполняются зрачками.
В глубокую заполночь, сморившись, ослабев от ожидания, Порфирий скинул сапоги, разделся и — была ни была — лег в прохладную, непривычно мягкую постель. Пахнущие весенним снегом простыни и чуть солоноватая подушка не давали уснуть. Порфирий то ворочался, обжигаясь собственным дыханием, то замирал и вслушивался в шорохи. Лишь под утро, когда засинелись глазницы окон, он словно провалился в облако, затих, раскинув невесомо руки-ноги.
Проснулся он от гомона птиц, с неистовой радостью встречавших солнце.
Порфирий лежал успокоенный, легкий, блаженно скользил глазами по бревенчатым венцам избы и неожиданно вздрогнул. На полу у стены спала Варвара. Вся сжавшись под куцей телогрейкой, она лежала на боку лицом к стене, подоткнув под голову ладонь. Другая рука ее судорожно сцепила туго натянутую юбку. Голые плоские подошвы ног с опухшими подушечками пальцев словно глядели Петрунину в душу. Он совестливо слез с кровати, оделся и тихо подошел к лесничихе. Осторожно тронул за плечо:
— Варя…
Она испуганно дернулась, вскочила. Запылала лицом, засмеялась в смущении.
— Развалилась я тут, как… не знаю кто.
— Ты ложись по-настоящему, Варя, — задохнулся от нежности Порфирий. — Это я как поросенок. Это мне бы валяться на полу, а я — вона… дорвался. Сроду ведь не доводилось спать на мягком…
— Да чего там! Я понимаю, — заторопилась Варя. — А насчет меня — не беспокойся. Выспалась. Даже сон видала…
Из-под кровати на голоса вылез щенок. Лесничиха быстро подняла его, схватила с полки что-то из еды, — чего Петрунин раньше не заметил, — и затиснула щенка в запечье, загородив тряпьем. Растерянно взглянула на Порфирия.
Здесь, в избе, она вроде робела перед ним. Держалась скованно, сутуло, тиская ладони, похрустывая пальцами, и все старалась не глядеть на стол, не уступающий по яркости плакату.
Петрунин не спеша, торжественно распеленал котелок, еще дышавший теплом, поднял крышку, улыбнулся:
— Перепрел супец, перетомился. Ждали мы с им, ждали хозяйку, да и заснули.
Варя шумно понюхала воздух, удивленно заглянула в котелок. И, как и загадывал Петрунин, глаза ее счастливо повлажнели. Еще вчера прямые и строгие, они теперь казались чуть раскосыми.
— Сам вари-ил? — протянула она, как бы прислушиваясь к своим словам. — Так вот взял и свари-ил?
— Дело привычки, — скромно ответствовал солдат. И предложил, волнуясь по-хорошему, светло: — Давай, Варя, посидим, отметим встречу. Может, это судьба нам так-то… вдвоем.
Она замерла, придержала дыхание. Пытливо, глубоко, так, что у Порфирия колыхнулось сердце, глянула в глаза и тихо, с едва заметной дрожью выдохнула:
— Да-а…
И, словно освободившись от тяжелой скованности, прошлепала босыми ногами по избе, покрутилась суетливо, поправила что-то на столе, отбежала, застелила постель, взбила и поставила стоймя подушку. Потом, присев на корточки, выдвинула из-под кровати сундучок и достала легкое, розовое, видать еще не ношенное, платье. Радостно светясь глазами, повернулась к Порфирию:
— Ты погоди маленько, никуда не выходи. Слышишь, никуда! Я скоро. — И вышла за дверь.
Петрунин затаился у окна и, не моргая, долго наблюдал, как она несла на вытянутых руках розовое облачко, как скрылась за кустами ракитника и как — ему было все равно видать — разделась, засветилась смутно березовым телом. И как потом вышла — розовая и лицом и платьем, прилипшим на плечах и острых грудках. Внизу, вокруг колен платье весело, легко металось ветром. Варя возвращалась все так же босиком, небрежно скомкав старую одежду. Петрунин смиренно отвернулся.
Наискось, от окошка к двери, пронизывал избу солнечный луч. Варя вошла, наткнулась на луч, и вся изба, все темные углы полыхнули розовым пожаром.
Платье на ней было тонкое, прозрачное. С зачесанных волос еще сочились и падали за спину капли воды. Отчетливо пахло прохладой, росой, диким шмелиным медом. Порфирий влюбленно смотрел на лесничиху, на ее скуловатое мокрое лицо с чуть-чуть раскосыми теплыми глазами, и ему казалось, что он уже знает ее — давно, много лет, и что он сейчас подойдет к ней, обнимет. И вот он и вправду подходит, обнимает ее левой рукой, как жену, сохранившую за долгие лихие годы верность. Обнимает, а правой рукой, тыльной стороной ладони вытирает нежное, робкое на прикосновение лицо. Слышит кожей, волосками запястья дрожь ее горячих пухлых губ:
— Не надо…
— Скоко тебе лет? — интересуется он, потому что вчера она казалась старше.
— Двадцать один год… Маленько посидим, и ты уходи, — шепчет она, не отымая рта от его руки.
„Вона, двадцать один!“ — поразился Порфирий. И она ему сделалась еще дороже.
Плечи, и спина, и острые лопатки вздрагивали от каждого его прикосновения.
— Замерзла, Варя… — Он осторожно усадил ее на табуретку, заботливо укрыл платком.
Она раскинула концы платка и сидела не шевелясь, прямо, положив одна на другую, как первоклассница за партой, руки. Порфирий хозяйничал. Налил в миску — на двоих — похлебки, нарезал хлеба, нацедил вина — поровну, по полному стакану. Второй табуретки в избе не оказалось, и можно было шуткой попросить Варю потесниться.
Она подвинулась на самый-самый край. Петрунин тоже сел на угол табуретки так, что между ними еще оставалось место.
— Пьем до дна, — предупредил он, поднимая стакан. — За встречу нашу. И за победу.
Варя призналась, что никогда не пила.
— Но выпью, — сказала она тихо. — Раз за победу…
Чокнулись, стараясь не пролить ни капли. Петрунин залпом осушил стакан и уже со свистом, аппетитно обнюхивал корочку, а Варя все пила, морщась, обливаясь и останавливаясь на полпути.
— Пей до дна! — воскликнул он встревоженно. — За победу головы клали… Пей!
Она закрыла глаза, стиснулась так, что захрустели плечи, и, стуча стеклом о зубы, допила. С тихим стоном замотала головой. Петрунин спешно пододвинул к ней консервы, шоколадку, но Варя продолжала мотать головой, не отрывая глаз от миски с супом.
— Самое что ни на есть, — одобрил Порфирий, черпая ложкой жирного навару.
Черпали по очереди, не торопясь, Порфирий — левой рукой. Правой он придерживал Варю. Чувствовал, как оседает под его ладонью Варин бок, как нагревается тонкая материя. И сам он, Порфирий, тяжелел, и ноги его будто прирастали к полу.
Сделалось жарко, Петрунин вспотел. И у Вари на висках проступила испарина. Они сидели близко и о чем-то говорили, перебивая друг друга. Наверное, о том, как встретились чудно. Да, Порфирий помнит, говорили об этом. Он еще смеялся над собой, как летел от ее удара.
— Так и надо, Варя! Стоять за себя! — шумел ей в горячее ухо Порфирий. Они сидели тесно, и она тоже держала его или держалась — все перепуталось: красиво, сладко. — Так и надо настоящей девушке! Потому, может, с того моменту и повредилось у меня в голове. Вот ты будешь гнать — не уйду! Потому как чувствую — навеки…
— Не надо, — слабо попросила она.
Порфирий взял себя в руки, помолчал. Пожевал что-то, заботливо осведомился:
— Вот ты, Варя, помахивала тяпкой. А у тебя обход такой громадный. Или заставляют?
— Рабочих мало, — ответила она. — Поэтому… А вообще-то я давно сама, по доброй воле. Не могу смотреть на голые заплешины.
— Какая ты, Варя… — улыбался Петрунин.
— Тут было бомбами сильно изуродовано, — словно оправдывалась она. — Партизанов всё немцы выбивали. Изворонили… Помаленьку засыпала, подсаживала семечками.
— Те, что окапывала, сеянцы?
— Ага, из желудков… Питомник-то в войну совсем заглох.
— И при немцах сажала? — Он насторожился.
— Эти — нет, эти уж при наших. А есть, что и при фрицах сеяла… А что? — Она посмотрела на него, слегка нахмурилась.
— Чудная ты… — засуетился Порфирий, отыскивая на» столе плитку шоколада. Нашел — тут же, под рукой, — протянул Варе, коснувшись, как помадой, ее влажных губ.
Она лизнула языком коричневое пятнышко и отстранила голову:
— Это на потом. Не надо сразу всё-то…
Долго сидели полуобнявшись, слегка покачиваясь. Варя совсем захмелела. Она с напряжением смотрела на его лицо, на светлый ежик волос, шептала: — Двадцать три тебе года… — Ему было больше тридцати, но он молчал. — И все я о тебе знаю. — Смотрела в глаза. — Все-все! Чистые твои глаза, хорошие, как речка. Так все и видать до самого-самого донышка…
— Варюша!
— А я темная. — Она продолжала шептать. — Извороненная вся… Уходи, Порфирий. Хватит…
Петрунин чувствовал, что, встань он сейчас, она умрет, — Точно угадав его движение, она еще крепче притиснулась к нему, жалобно, тоскливыми глазами впилась в его острые зрачки.
— Нельзя нам вместе…
— Это почему же? — удивился он.
Варя потерла виски, прикрыла глаза ладонью.
— Сама не знаю, как все получилось. Что мы сидим вот так… близко. Незнакомые были — и вдруг… пожалуйста.
— Куда уж больше знакомиться, — засмеялся Петрунин. — Да я тебя вроде и раньше видал. В самом начале войны. Это не ты мне кинула на грудь букет цветов? Я еще кричал тебе, и ты мне кричала.
— Может быть… — кивнула она. — Тогда мы, девчонки с одного класса, многих провожали.
— А я, может, всегда о тебе вспоминал, — взволнованно сказал Порфирий. — Ты еще тогда была в белом таком…
— Все тогда были нарядные…
— Может, я шел к тебе, только к тебе, — еще более-взволнованно сказал он.
— Зря шел… Нельзя нам жениться.
— Ну и что! — задохнулся от таких ее слов Порфирий. Но тут же спохватился: — Это почему?!. — Она молчала. — Может, болеешь? — спросил он осторожно.
Она продолжала молчать.
— Может, это самое… — Он искал слова. — По женскому что?
Она рассеянно кивнула головой.
— Мне все одно! — снова загорелся он. — Да я тебя!.. Ухаживать буду за тобой. Холить. Поправишься ты, Варя… Я такие травки знаю… женские. Вылечу. Как на курорте будешь у меня, увидишь!
Он целовал ее соленое лицо, любя ее, жалея, уговаривая. И вдруг, будто хлестнуло его изнутри, остановился. Сдавленным шепотом спросил:
— Значит, ты уже… не честная, коли знаешь о своих делах?
Не дождавшись ответа, порывисто поднялся и стал ходить взад-вперед за ее спиной. Варя придерживала голову руками и все покачивалась, все куда-то плыла.
— Мы там кровь проливали, а они!.. — замахнулся голосом Петрунин.
Варя словно бы ударилась обо что-то. Застыла. Видно — было, как белеет, будто обжигается морозом, ее левое, только что такое розовое ухо. И пальцы на руках заметно омертвели. Повернулась вместе с табуреткой, уставилась суровыми, как на врага, глазами.
— Хорошо, я скажу, — продохнула она через силу.
Поднялась, шагнула к Петрунину — высокая, прямая.
Он смело смотрел ей в глаза. Ждал.
— Вот если, скажем, твоя невеста… та самая, чистая, о которой ты говоришь… вдруг попала фашистам в лапы. — Варя тяжело дышала, словно ее что-то душило. — И если, — повысила она голос, — эту девушку стали пытать! К примеру, эсэсовец один, бугай такой плешивый, в очках! Железом бить по голому телу, а девушка та ни слова о партизанах… Какая она тогда, все пока честная?!
— Тише, тише, — пятился Петрунин.
Варя еще ближе шагнула к нему:
— Нет, погоди, давай дальше! Так вот: бил он, значит, ее, бил, распалился до зверя и на недвижную, на кусок мяса набросился… бесчестить. И овчарки своей не постыдился! — Варя шатнулась, схватилась за горло, но тут же снова встала не шатаясь. Продолжала чуть тише: — Потом, конечно, меня — в яму, а наши подобрали, отходили, думали, что человек. А я… — она шумно захлебнулась воздухом. — А я хуже гада оказалась! Убитая была, никто, а понесла!
— Врешь, — шептал он, прижимаясь к двери.
— Правда! — крикнула Варя. — Можешь спросить? Это-то знают кругом!
— Врешь! — наперекор всему шепотом кричал Порфирий. — А, Варя? Ну скажи, что смеешься! — И яростно, пинком отбросил подползшего к порогу щенка.
Не поворачивая головы, сквозь подступившие слезы, она проследила, как упал щенок. Сказала тихо:
— Между прочим, я не родила. Не захотела, когда пришла в сознание… Теперь, врачи сказали, не будет детей. А бобик этот… Бабы волчье логово нашли, а в логове том — овчарка одичавшая. Немецкая. Сразу узнали… Ну, ее, конечно, топорами, а щенка мне подкинули.
Помолчав, посмотрела в глаза и неожиданно усмехнулась:
— Вот и кончился праздничек, Порфирий… — Передернулась знобко, надломилась, близко оглядывая платье. — Теперь выйди, я переоденусь.
Он послушно вышел за дверь.
Снаружи было, как вчера, тепло и мирно. И пели птицы вокруг, играли свадьбы. Но во всем этом, во всем: и в зеленении деревьев, и в росте трав, и в яркости цветов — слышался привкус тревоги и горечи…
Из избы в старой одежде и сапогах вышла Варя.
— Мне в обход, — промолвила она, снова сделавшись сутулой и неловкой. Потопталась, протянула руку: — Прощай, Порфирий. Если надумаешь уйти, то уйди куда-нибудь подальше. Ладно? — Посмотрела просящими глазами и ушла за ближние деревья…
Петрунин шел куда-то в глубь России — дальше, дальше. На плечах шинель, а за спиной мешок висел совсем свободный. Все содержимое мешка осталось в Вариной избе. Не мог Порфирий что-нибудь забрать, даже ложку оставил на память. А сам уходил. Было грустно шагать по мелколесью окольным от взрослого леса путем, тяжело. Спотыкался, разглядывая землю. Незаметно вышел в настоящий лес и брел, думая о бабьей доле, дальше.