— Мин херц, — сказал он, — что же ты на письма не отвечаешь, собака?!
За мокрым и в крупных каплях окном тащились Столбики, болотца. Саша и Варя спали. Он» сидя на высоком мешке, сильно откинув назад голову на тощей жилистой шее, дышал тяжело и сипло, она — привалясь к полосатому матрацу. Постукивал стакан о бутылку трофейного коньяка, позвякивала железка под потолком, и выражение лиц у них было напряженное. А за окном тянулась их земля, с болотцами, птицами на низких проводах, согнутой фигурой какого-то мужика на рыжем холме, потом все закрыли тупорылые черные цистерны, вдруг они кончились, и открылась широкая, по-осеннему мозглая река в белесом тумане у берегов.
Белобров проснулся неожиданно, как заснул, поднял опять упавший кочан, закурил и долго смотрел на Варю. За окном вместе с дождем летели толстые хлопья снега. В купе потемнело, и спокойное Варино лицо в этой полутьме было невозможно красивым.
— Вологда, — проводник открыл дверь. — Дама с вами сойдет или дальше поедет? — спросил он.
— Дама поедет до Архангельска. Так что попрошу обеспечить… — сказал Белобров, закрыл дверь и стал собираться. «Жили и проживем, — думал он. — Как-нибудь жили и проживем…»
И думая так, он переложил из своего мешка в Варин тушонку, мыло, одеколон, свои перчатки, а в перчатки сунул деньги.
У него еще были новые ботинки и запасные подметки, но это уже в мешок не влезло, ботинки он поставил сверху, а подметки завернул в газету и написал чернильным карандашом: «Варя!» — подумал, ничего не придумал и жирно вывел номер полевой почты.
Газета, в которую он завернул подметки, называлась «Североморский летчик», и чернильный карандаш лег на фотографию летящего низко над морем торпедоносца.
Проехали длинный низкий завод с высокой трубой, от завода шли люди; аэродром с двумя белыми накрытыми сеткой транспортными самолетами… Поезд начал тормозить, все заскрипело, за окном возникло радио. Белобров подложил ватник под кочаны капусты на верхней полке, чтобы они не падали, взял мешок и чемодан и вышел. Прошел коридор, мимо ярко топящейся печки и, как в прошлое, шагнул в тамбур. Старухи по-прежнему сидели на узле, за дверью была серая муть моросящего дождя, медленных хлопьев снега, низкие холодные тучи. Пассажиры прыгали на снег и исчезали под товарным составом. Белобров тоже спрыгнул, но неожиданно для себя пролез под своим вагоном, вылез на другую сторону поезда и посмотрел на окно, за которым спала Варя. Поезд стоял черный, сырой, по окну лилась струйками вода, за ним ничего не было видно.
И Белобров вдруг охнул, мгновенно ощутив, что натворил. Он поднял камешек и кинул в окно. С крыши вагона поднялась одинокая ворона, картаво закричала и полетела прочь.
Бах! В Варино окно влепился булыжник, так что стекло побежало мелкой вязью. Щербатый парнишка лет двенадцати в коротком гороховом пальтишке приплясывал рядом.
— Вали отсюда! — рявкнул Белобров.
Парнишка засмеялся и нырнул под вагон.
В треснутом мокром Варином окне отражался сам Белобров, насыпь, шпалы, а за этим отражением, в глубине, возникла тень, эта тень махала руками и, по-видимому, была Варей. Из соседнего окна Белоброва тоже разглядывали. Белобров помахал рукой, показал Варе, чтобы она писала и, уже не оглядываясь, широко зашагал вдоль поезда через заснеженные лужи и кучи распухших рваных прошлогодних листьев. Он дошел почти до паровоза, когда паровоз дернул и потащил мимо него состав.
— Шурик!
Белобров обернулся и сразу же увидел руки с ботинками, торчавшие из опущенного окна, а потом и саму Варю. Она стояла на коленях на столике, высунувшись наружу и смотрела не на него, а вниз, на его ноги. Мгновенно поняв, в чем дело, и от этого страшно обрадовавшись, Белобров захохотал и подтянул кверху черные флотские брючины, показывая ей, что все хорошо и на нем хорошие ботинки и даже с галошами, а потом побежал рядом с поездом, ничего не говоря, просто бежал и смотрел на нее. А она на него. Поезд обогнал его, и в проходящих мокрых окнах проезжала мимо него снежная белая насыпь и он сам с мешком и чемоданом — Белобров, Белобров, Белобров.
И уже после, в полуторке, подвозившей его на аэродром, с которого он летел дальше, домой, на Базу, Белобров засмеялся, немного пугая спутников неподвижным при этом лицом.
— Зина, чаю! — крикнул командующий. — И погорячее… Не бывает, что ли?
В своем закутке, который здесь называли «саркофагом», подавальщица Зина поправила прическу у маленького зеркальца и, поджав тонкие губы, вынесла чай и сразу поглядела на два больших квадратных репродуктора, материя в одном была продрана и аккуратно склеена черной бумажкой.
— Надо уметь видеть машинально, — говорил голос за перегородкой, — а они в самую Бомбею попали. Главное, было б причину иметь.
— Редькин, разговорчики…
Черные динамики похрипывали, потрескивали — казалось, в них кто-то шепчется.
— Бреемся, набриваемся, — вдруг раздражился командующий, — все бреемся… Брито-стрижено да еще надушено… — он втянул ноздрями воздух. — До чего ж я не люблю, когда командиры духами душатся.
— Это не командиры, — сказал начштаба Зубов, — это Зина.
Зина вспыхнула, опять поджала тонкие губы, ушла в свой «саркофаг» и загремела чайником.
— Водки бы выпить, что ли, — сказал командующий, — знобит меня чего-то, не пойму отчего…
Он сам зашел в «саркофаг», налил себе рюмку водки, насыпал перца, понюхал, но пить не стал, а опять кругами пошел по командному пункту.
— Я ему дал пить, — вдруг громко, так что, казалось, на нем треснет материя, крикнул динамик, и все вздрогнули. — Я ему, товарищ майор, хорошенько дал пить, вот он и пьет, товарищ майор. — И голос исчез, как выключился.
Динамики тихо потрескивали.
И вдруг другой сердитый голос сказал из динамика:
— Нахожусь над аэродромом, не зевайте, товарищи.
— Гречишкин выскочил, — сказал Зубов, — сейчас они их примут везде. Точненько выскочил, точненько. Все будет в ажуре, все будет в ажуре.
— Есть радиоперехват, — закричал оперативный из-за перегородки. — У немцев тревога по всему побережью.
— Нахожусь в районе цели, — опять заговорил репродуктор. — Конвои следует по своему маршруту. Букет, я — Ландыш… Имею незначительные повреждения. Прием, прием…
Командующий быстро прошел в угол и повернул к себе микрофон, зачем-то дунул в него и заговорил;
— Я Букет, я — Букет, вы слышите меня, Ландыш? Если можете, оставайтесь в районе цели. Если можете, оставайтесь в районе цели.
И опять наступила тишина такая, что вдруг стало слышно, как у столовой гремят бидонами и два голоса ругаются — мужской и женский.
Аэродром лежал перед КП — он казался пустым и стылым. Чадили синими дымками «пожарки», шлепала по заливу нефтеналивная баржа, быстро и деловито пробежал на своих ревматических лапах ярко-желтый Долдон.
Телефонист осторожно продувал телефонные трубки. Зина в своих больших сапогах ходила на цыпочках. И вдруг громкий, резкий, напряженный голос загремел из обоих репродукторов:
— Вижу корабли противника. Вижу корабли противника. Левкои, вперед! Левкои, вперед!
— Штурмовая пошла, — тотчас закричал оперативный за перегородкой. — Штурмовая пошла, пошла штурмовая!
— Выхожу на цель, — сказал еще один голос в репродукторах.
— Над целью, — закричал тенор, — за мной, товарищи! Бей во все колокола!
— В ажуре, — крикнул Зубов, как будто его могли услышать, — в ажуре, в ажуре!
Теперь репродукторы кричали непрерывно:
— Гвоздики, Гвоздики, я свой. Гвоздики, Гвоздики, вас четверо, я — пятый.
— Маки, я Фоменко, я Фоменко, Маки. Развернуться фронтом, идем в атаку фронтом. Атака! Атака! Атака!..
— В ажуре, в ажуре, — повторил Зубов, резко встал, толкнув при этом стол и уронив поднос со стаканами на цементный пол. — К счастью, к счастью, посуду бить к счастью, не подбирай ты ее, Зина, прошу тебя.
— Колдуешь, Зубов, — сказал командующий.
По полю проехал грузовик, груженный лопатами. Мухин мыл горячей, парящей на ветру водой машину командующего, смешно выставляя в длинных руках швабру, чтобы не перепачкаться.
— Атака! Атака! Атака! — повторил Фоменко.
Его «маки» шли за ним низко, почти над самым морем, строем фронта, крутолобые, безжалостные тяжелые машины, горькое и отчаянное порождение военной науки.
Конвои пытался поставить вокруг транспортов завесу из химических шашек, но из этой затеи ничего не получилось, дым сносило в сторону. Транспорты по-прежнему шли, словно голые. Только белые клубы катились по воде вокруг. Эсминец ударил по торпедоносцам главным калибром и словно оброс белым разряженным воздухом. Выли сирены транспорта. Маленький тральщик уже горел розовым веселым пламенем.
— Атака, — опять сказал Фоменко, выбирая себе взглядом транспорт побольше, вот этот, кажется, самый большой, и хриплым голосом спросил: — Штурман, второй в ордере — наш, идет?
— Идет, — ответил штурман.
Разорванные облака закрыли на мгновение плексиглас перед Фоменко. Потом транспорт вновь открылся. Оттуда и с других транспортов и с кораблей сопровождения к ним потянулись изгибающиеся цветные трассы.
— Вправо, командир! — сказал штурман по СПУ. — Еще доверни чуть вправо.
В это мгновение снаряд разорвался перед Фоменко. Снаряд разорвался, и все сразу вспыхнуло вокруг. Но вперед было видно и вниз было видно.
— Горим, командир! — сказал штурман. — Чуть вправо, чуть-чуть!
— Прощай, штурман, — сказал Фоменко. — Прощай, друг!..
— Еще доверни, — попросил штурман. — Прощай!..
— Сбрасывать нет смысла! — сказал Фоменко. — Прощайте, товарищи!..
Пламя ударило ему в лицо. От копоти он задохнулся и закашлялся и так кашлял все последние мгновения своей жизни. Но эти мгновения все сразу кончились. Все сразу — беззвучно и навсегда.
Пылающий Мак-первый ударил всей своей массой, помноженной на скорость, немного ниже ватерлинии транспорта в десять тысяч тонн водоизмещением, и транспорт тут же распался на две половины.
Выли сирены оставшихся транспортов.
— Штурман, видишь? — спросил Плотников по СПУ.
— Вижу, — сказал Веселаго.
— Принимаю командование, — сказал Плотников, и тотчас же все «маки» услышали его протяжный окающий голос: — Внимание, Маки! Я Плотников, я Плотников! Я Плотников. За мной! Ближе, ближе, смелее, вперед, спокойнее. Атака! Атака! Атака!..
Торпедоносцы вышли на второй круг. Эсминец и конвой вытягивались левее транспортеров. Опять ударила артиллерия, окружая военный корабль белой, казалось, шипящей стеной. Кричали транспорты. Низкий, как бы распластавшийся, размалеванный под волну эсминец ударил главным калибром.
— Чуть влево, Сергуня, — сказал Веселаго. — Вот так, так держать!
— Товарищ командир, бензин течет, — сказал Пялицин.
— Знаю. Внимание, Маки. Я Плотников. Я Плотников. Атака! Атака! Атака!
В это время из левого мотора вырвалось пламя и быстро охватило левую плоскость.
— Сережа, горим! — крикнул Веселаго.
— С курса не схожу, — ответил Плотников. — Инженер, вы в порядке? Пялицин, позаботьтесь об инженере!
— В порядке! — крикнул Курочка.
Его маленькое смехотворное личико было совсем белым. Он ежесекундно протирал очки и смотрел вниз, но там ничего не было; кроме стылого, близко, под самым брюхом машины, несущегося моря. Пялицин сидел из полу, ему не за что было держаться, и он держался за унты инженера.
— До цели семьсот метров, — сказал Веселаго, — пятьсот…
— Бросаю.
— Торпеда пошла-а-а!.. — закричал Пялицин.
Теперь и Курочка увидел длинную серебристую стремительную и наглую торпеду и тотчас же потерял ее.
— Вижу взрыв! опять крикнул Пялицин.
И Курочка увидел что-то огромное, черное, расползающееся в море. Это и был взрыв.
Машина шла теперь как-то странно, боком. Плотников что-то говорил, но СПУ больше не работало, плоскость горела, и лопасть левого винта висела беспомощно и невозможно для летящего самолета, черная, гладкая, слабо шевелящаяся, будто издыхающая.
— Я Ландыш… Я Ландыш… Второй транспорт подбит! Второй транспорт окутался паром… Мак-второй загорелся! Горит Мак-второй! Я Ландыш. Я Ландыш. Мак-второй потерял ориентировку, уходит в снежный заряд! Идет снежный заряд! Маки выходят из боя… Букет, Букет, я Ландыш…
Вокруг второго транспорта катились по воде круглые шары пара. К нему спешили корабли охранения. Ветер нес над морем густую пелену снега' будто внезапно началась зима, так бывало в этих местах. Торпедоносцы один за одним исчезли в низком небе, закрылись пургой. Только сухой снег несся в снежных сумерках. Уцелевшие транспортеры вырубили сирены, и вдруг стал слышен плеск воды и шорох снега, ложащегося на эту воду.
— Ракету! — прокричал голос на поле. — Ну? Посажу вас, черт возьми, если…
На КП сидела на ступеньках трапа и плакала злыми слезами подавальщица Зина. С грохотом кругами ходили над аэродромом торпедоносцы, их не было видно в сплошной снеговой пелене. В косо летящем снеге в сумерках то зажигались, то потухали сигнальные огни. Машины садились по мере того, как освобождалась посадочная полоса.
Снег забился за воротник, ноги застыли, Белоброва знобило. Он стоял у курилки, мимо шли экипажи, ему были рады, он знал это, но они только кивали ему и плелись дальше, серые, измученные, казалось, сейчас возьмут и сядут в снег. Сегодня был очень тяжелый день и работа была очень тяжелая. Даже от воспоминаний об этой работе у Белоброва привычно заныли плечи и шея, а ноги налились тяжестью, будто он только что снял их со сцеплений.
Над ухом Белоброва грохнуло, дежурный в насаженной на самые глаза фуражке опять дал ракету. Снова загорелись и погасли сигнальные огни, из снежных сумерек появился Дмитриенко. С трудом отбивая шаг, мягкими унтами прошел расстояние, отделяющее его от командующего, доложил по форме.
— Как дошли? — спросил командующий.
— Трос у меня перебило, — очень громко ответил Дмитриенко, — голова болит, очень сильно голова болит…
— Сейчас будете свободны. Фоменко погиб, это вы точно видели?
— Точно.
— И Плотников погиб?
— Погиб. Голова очень болит.
Слева подошла и почти вплотную остановилась серая «санитарка».
— Поезжайте, — сказал командующий, — пусть вас медики посмотрят.
Дмитриенко полез в «санитарку». Белобров подошел, сунулся в салон.
— Саша, — вяло обрадовался Дмитриенко, — папиросы привез? А у меня трос перебило и спина очень болит…
По полосе с грохотом рулила следующая машина. В небо, в косо летящий снег ушла еще ракета. «Санитарка» буксовала, водитель ее раскачивал. Из-за синей лампочки в салоне лицо Дмитриенко казалось совсем белым.
— Не привез, — сказал Белобров. — Подворотнички привез, целлулоидные.
«Санитарка» тронулась, и Белобров запрыгнул в нее.
— Почему не привез?! — крикнул Дмитриенко. — Ты же обещал папирос… Свинство какое-то! — И сразу же сник. — А у нас Фоменко и Плотникова срубили, да!.. — Его лицо болезненно исказилось. — И у меня трос перебило. У меня перебило трос, мне никто не привез папирос. Художественный стих.
«Санитарка» притормозила, подобрала Романова и Шорина, инженера Гаврилова, на ступеньку запрыгнул стрелок-радист Черепец, опять забуксовала, покачалась и поехала.
— Мне сеструха одеколон прислала «Даиси», — пробасил Шорин, — его утром Веселаго забрал поменяться на ножичек. Здоровенная такая бутылка. — И все замолчали.
У «тридцатки», так здесь называли столовую, Белобров соскочил, «санитарка» поехала дальше. Здесь уже толпились истребители, шумные и крикливые.
— Я его на правом завалил, — кричал маленький с агатовыми калмыцкими глазами Сафарычев, — он на левом исключительно хорошо уходит, а на правом нехорошо уходит. Его надо затащить в правый и тогда можно доканать до конца…
Ветер с залива стих, снег не несся, а медленно валил с неба, стрелок у шлагбаума раскатал ледяную дорожку и катался по ней, рядом стояла лошадка, вся в снегу.
— Гулять, товарищ гвардии старший лейтенант? — спросил стрелок.
Сразу за шлагбаумом его догнал Гаврилов, и они пошли вместе.