В разгар этого веселья, когда над головами поплыли первые самолеты-ночники, к танцующим подошли разведчики — все сдержанно-возбужденные и подозрительно красные. Они остановились отдельной группкой, похохатывая, приглядывались к девушкам из госпиталя. Только широкоплечий Геннадий смотрел хмуро и озлобленно. Он незаметно отделился от разведчиков и, покачиваясь, вышел на площадку, задевая плечами танцующих. Валя посмотрела на него, надеясь взглядом остановить, улыбкой вернуть на место, но Геннадий, набычившись, все бродил и бродил по площадке, норовя толкнуть танцующих.
Валя хотела было отыскать разведчиков, но их группка уже распалась, и, когда она решила подойти к Геннадию, он уже успел выкинуть печальную шутку.
Подставив ножку какой-то танцующей с танкистом девчурке, Геннадий грубо выругался. Девчурка вспыхнула и пискливо вскрикнула:
— Дурак!
Геннадий взорвался сразу. Он схватил девчурку за плечо, швырнул ее и, выкрикивая ругательства, стал разгонять танцующих. Партнер девчурки ударил Геннадия, но, сшибленный могучим ответным ударом, покатился по земле.
На Геннадия навалились сразу несколько человек, но он, не прекращая ругаться, вырывался и кричал, что не позволит болтаться в части всякой дряни. Девушки из медсанбата сбились в кучку и удрали. Геннадия скрутили и отнесли в пустующую землянку танкистов, выехавших сдавать технику в ремонт.
В тот же вечер Прохоров вызвал к себе Валю:
— Говорят, что этот самый Страхов пытался и вас изувечить? Это правда?
С трудом сообразив, что фамилия Генки — Страхов, Валя решительно ответила:
— Никак нет.
— Защищаете или…
— Нет, не защищаю. Просто он очень странный. Озлобленный и в то же время… — Валя пошевелила пальцами, и Прохоров вдруг спохватился и предложил:
— Да вы садитесь, садитесь.
Валя села на, рундук и докончила:
— Он как будто запутавшийся. Перепуганный чем-то.
— Думаете, от этого он и буянил?
Валя промолчала — она еще ничего не знала, но чувствовала, что Страхов чем-то связан с Зудиным.
— Хорошо. Вы можете не отвечать. Но Красовский сказал, что он просил вас быть во взводе комсомольским организатором. Как я понимаю, вы еще не совсем освоились со своим положением?
— Нет, почему же? — вежливо возразила Валя. — Начинаю осваиваться и кое-какую работу провожу. Только вот что меня удивляет: ни вашего заместителя по политической части, ни комсорга батальона я так и не видела.
Прохоров нахмурился, и опять мягкие черты его лица заострились, стали глубже.
— Мой заместитель еще в госпитале, а комсорг в отпуске, — и добавил: — У него мать умерла. Так что справляйтесь сами, если уж…
Он оборвал фразу, и Валя поняла, что ему очень хотелось сказать: «Если уж вы такая умная». И то, почти мальчишеское, что стояло за этой неоконченной фразой, понравилось Вале.
— Важно другое. Подполковнику доложили, что вчера днем из аптеки госпиталя был взят спирт. У вас нет соображений по этому поводу?
— Есть!
— Вы мне их сообщите?
— И вы и подполковник эти соображения знаете — во взводе есть бывшие воры. Кто из них стал честным, а кто еще балуется, я не знаю, а поэтому говорить не буду.
Прохоров очень внимательно рассматривал невозмутимую Валю, потом откинулся и расправил широкие плечи.
— Хорошо. Подождем. Можете быть свободны.
Она пошла к двери и, спускаясь по лесенке, чувствовала его взгляд, но какой он — доброжелательный или осуждающий, — не знала, и это волновало ее.
Она медленно пошла по тропке к своей землянке. Возле прозрачного березняка дорогу преградила сгорбленная фигура, и Валя сразу узнала Зудина, оглянулась и нашла двух его дружков — они стояли чуть поодаль, возле толстых, ясно белеющих берез. Валя остановилась.
— Что нужно, ефрейтор?
— Меня зовут Коля, деточка. И я тебе скажу: ты нам нравишься.
— Интересно…
— Ничего интересного. Просто ты — хорошая маруха. Своя. В доску.
— Не понимаю, почему в доску?
— Гм… Словом, так — соображения ты оставляешь при себе. Закон?
Недоумение, даже неясная радостная догадка — может быть, ребята все-таки стоящие — исчезли. Сразу пришел гнев.
— Значит, подслушивал? — Она чуть подалась вперед, точно готовясь к драке.
Зудин промолчал, выставил вперед ногу и мягким, кошачьим движением вытащил из-за голенища поблескивающий в сумерках финский нож с наборной, из пластмассы, рукояткой.
— Учел, что стены на машине фанерные? Да?
— Слушай, детка, — медленно продекламировал Зудин и стал играть ножом, подбрасывая его. — Не в свои дела не суйся. Здесь — война. И в лесах бывают шипиены, а также диверсанты. Они не читают газет и не делают политинформаций. До тебя дошло такое положение?
Она смотрела в зудинское некрасивое, с мелкими, стертыми чертами, будто помятое, лицо и понимала, что ненавидит его не меньше, чем ненавидит немцев. В сознании мелькнула осуждающая мысль: ведь нехорошо же… ведь он свой, русский, советский. Но она отбросила эту мудрую, урезонивающую мысль и, вся отдаваясь опасному захватывающему чувству ненависти, смотрела на Зудина. Он невозмутимо играл финкой и смотрел мимо Валиного уха.
Поблескивание лезвия становилось все нестерпимей, и Валя стремительным, точным движением перехватила нож в воздухе и быстро сделала шаг в сторону. Дружки Зудина оттолкнулись спинами от деревьев и, не вынимая рук из карманов маскировочных костюмов, медленно стали заходить к-ней в тыл. Валя понимала, что назревает что-то очень опасное и отвратительное, и ей страшно захотелось всадить этот нож в Зудина.
На дорожке послышались шаги, и Валя, удивляясь себе, натурально веселым голосом сообщила:
— Между прочим, ребята, когда-то, в сорок первом, меня учили метать ножи вот так. Смотрите.
Она повернулась, не совсем умело, по-девичьи, занесла руку и с силой пустила нож. Он блеснул на светлой прогалинке и вонзился в белоствольную, с густой чернью толстую березу.
— Так вот, надеюсь, что вы учтете этот метод.
Потом уже совсем взбешенная подошла к Зудину, прошипев: «Уйди», толкнула его плечом.
Он посторонился. Нехотя, даже удивленно. Она прошла, дрожа от ненависти.
Об этой истории она никому не рассказала, ни прибывшему вскоре командиру взвода лейтенанту Ратманову, черненькому, веселому и юркому, ни комсоргу батальона.
На занятиях Зудин и его дружки не задевали Валю, а в свободное время обходили стороной.
3
Совершенно неожиданно вернулись танкисты, сдававшие в ремонт боевую технику. Отбывавшего наказание Страхова освободили из-под стражи и вернули во взвод. Ратманов предупредил Валю:
— Ты, сержант, посматривай за ним. Чумной он какой-то. Я его не понимаю.
— А в бою он как?
— Да что в бою… Вперед не лезет, от других не отстает.
Страхов держался особняком и свои обязанности исполнял точно, но вяло. Валя старалась следить за ним, но на это не хватало времени. Может быть, она забыла бы о нем, но о Страхове напомнила Лариса.
Она работала за троих. Вставала на рассвете, возвращалась с кухни за полночь. Она пекла, варила, квасила и поджаривала, готовила квас и особый витаминный настой. И несмотря на такую трудную жизнь, явно хорошела. Пропадал жирок, глаза стали мягче и веселей.
Анна Ивановна постоянно помогала ей советами, и Лариса, сердито отказываясь от них сегодня, завтра поступала так, как советовала врач. Их отношения походили на то, с чего начиналась Ларисина дружба с Валей, но Анна Ивановна была умней и мягче. Она никогда не спорила и как будто всегда соглашалась с Ларисой, но своего добивалась.
Маленькая, худенькая, она оказалась такой же двужильной, как и могучая Лариса, и умела не только принимать бойцов в специально отведенные для этого часы, но и постоянно бывать с ними на занятиях в поле. После занятий то тот, то другой боец или сержант оказывался либо в маленькой больничке, на койке с всегда чистым бельем, которое стирала та же Анна Ивановна, либо в помощниках у Ларисы. Вначале это даже обижало лихих фронтовиков, но постепенно к этому привыкли: на кухне Лариса всегда подсовывала своим помощникам самый сладкий кусок, а работой не досаждала, она любила покричать, но дела своего не доверяла никому. Поэтому наряд на кухню стал чем-то вроде дополнительного отдыха. Им пользовались выздоравливающие или почему бы то ни было уставшие или занемогшие бойцы, которым по закону не полагалось освобождения от занятий, но, по мнению Анны Ивановны, требовался отдых. Таких людей она всегда отыскивала и считала, что делает правильно.
— Задача военного врача, — говорила она комбату, когда тот сетовал на чрезмерную доброту батальонного врача, — состоит не только в оказании помощи пострадавшим или больным, но и в том, чтобы не допустить болезни, заботиться о здоровье каждого, даже здорового человека. Одним словом, вести активную профилактику.
Поэтому получилось так, что одни бойцы так и не попали на кухню за все время отдыха, а другие работали на ней по нескольку дней подряд.
По одним только ей заметным признакам Анна Ивановна отобрала для работы на кухне и Страхова. Он проболтался возле столовой полдня, обругал Ларису и вернулся во взвод. Вечером Лариса раздраженно и с явным превосходством в голосе сказала Вале:
— Слушай, разведывательный комиссар…
— Почему комиссар?
— А тебя так все называют. Ты ведь там вроде комиссара! Отделения нет, а всеми командуешь.
Валя промолчала, но не без удовольствия отметила, что положение ее во взводе определено довольно точно, и поэтому примирилась с новым у Ларисы тоном превосходства.
— Так вот, комиссарша, ты возьмись-ка за своего Страхова — паразит какой-то. Как бешеный или контуженный.
Объяснить дальше Лариса не пожелала, собралась и ушла на кухню — она все реже и реже ночевала в землянке, и Валя не удивлялась этому: кухня требует очень много времени и сил.
Утром, сразу же после умывания, Валя остановила Страхова и как можно приветливей спросила:
— Гена, что у тебя на кухне случилось?
Страхов дернулся, нахмурился и мрачно ответил:
— Да иди ты…
— Слушай, Страхов, ты сам понимаешь, что я никуда не пойду. Поэтому давай говорить начистоту. Ведь хуже будет, если об этом узнают в политотделе.
— Ты ж сама первая и растреплешься.
— Генка, как тебе не стыдно?! — по-настоящему обидевшись, воскликнула Валя и отвернулась.
Они медленно шли рядом. Где-то, далеко вправо, на высоких нотах завывали моторы и время от времени слышалось тарахтение авиационных пулеметов — шел воздушный бой. Но самих самолетов не было видно. Страхов вздохнул и задиристо спросил:
— Ты чего седая?
Отвечать не хотелось, но Валя решила, что ответить нужно, и ответить правдиво.
Когда она кончила свой рассказ, Страхов покачал головой:
— Хватила, выходит, горя.
Валя промолчала.
— А чего ж ты не доложила, что Зудин спирт схопил и меня напоил?
— А ты как думаешь, почему? — повернулась к нему Валя.
— Думаю — струсила, — и наставительно заметил: — С Зудиным не связывайся. У нас были такие — после первой разведки в госпиталь отправлялись.
Ее опять сразу охватила жгучая ненависть, и, повернувшись к Страхову, она заглянула в его словно двойные глаза. Он не выдержал и отвел взгляд.
— Плевала я на твоего Зудина, понял? Просто я доносчицей никогда не была. А Зудину скажи — пусть со мной в разведку не ходит: обратно не вернется. Если хочешь — иди доложи кому следует.
Она повернулась и быстро пошла прочь.
Незадолго до обеденного перерыва, когда взвод собрался на полянке, Зудин, подмигнув товарищам, громко сказал:
— Не хочется что-то заниматься: все равно в разведку ходить не придется — пришьют.
Стало так же тихо, как в те минуты, когда Генка жал Валину руку. Даже прыгавшая на ветке и легкомысленно щебетавшая пичужка примолкла, нахохлилась и, склонив набок голову, скосила вниз бисеринки глаз.
Валя медленно подошла к Зудину почти вплотную. Ощущая на себе взгляды товарищей и понимая, что она должна сейчас нравиться этим ребятам, нравиться не как девушка, а как человек — дерзкий, самостоятельный и смелый, — она раздельно протянула:
— Слушай, ты… Двоим нам здесь тесно. Дошло?
— Давно.
— Так вот — пиши докладную о переводе. Иначе будет поздно.
— Это что ж… разговор по-комсомольски?
— Нет, по-партийному. Напрямик.
— А если в политотдел об этом стукнуть?
— Вот ты и стукни. У тебя ж везде свои стукачи есть. А я играю начистоту и еще раз советую: пиши докладную. В бою будет поздно.
Зудин промолчал, как всегда, двусмысленно усмехаясь, и отошел своей легкой, волчьей походкой. Ему вслед двинулся уже только один безмолвный дружок. Второй остался стоять рядом с бледным, вызверившимся Геннадием.
Подошел командир взвода и миролюбиво произнес:
— Обедать будем, товарищи? Только оружие почистите.
На чистке оружия по пояс голый Геннадий подошел к Вале:
— Что ж ты… Сама просила передать, а теперь — стукач?
Она подумала и ответила:
— Да, получилось нехорошо. Извини. Но я была слишком злая.
Геннадий не ожидал извинения, потоптался, и мускулы на его кипенно-белом могучем теле опали.
— Все вы такие… — не совсем уверенно протянул он.
Возбужденная, натянутая как струнка, Валя жила весь этот день на нервах и только вечером возле комбатовского грузовика немного отошла и, взяв у танкистов гитару, спела несколько песен. И чем дольше она пела, тем грустнее ей становилось. Почему-то вспомнился погибший Андрей, таким, каким он был на последнем для него концерте. Вспомнился Осадчий, его влажно блестевшие глаза, и она, как и в тот вечер, приложив ухо к гитаре, тихонько повела:
И вдруг следующую строку подхватил мягкий, приятный мужской голос:
Голос окреп, и Валя невольно перешла на подголосье:
И тут после гитарного перебора грянуло сразу десятка три самых различных — басовитых и тенористых — мужских голосов, их поддержали другие, и маленькая полянка в тихом лесу стала тесной.
Когда Валя перебрала струны и повела второй куплет как можно печальней и одновременно как можно радостней, — такое тоже может быть в песне, потому что охватившая ее неизвестно откуда взявшаяся радость перемешивалась со сладкой печалью, — на поляне было необыкновенно тихо, и бойцы медленно подвигались поближе к гитаристке. В нужном месте Валю опять поддержал все тот же голос, а на четвертой строке куплета она сама, почему-то замирая, перешла на подголосье. А потом снова грянул еще более мощный хор, уже почуявший настрой песни, ее сегодняшнее, неповторимое звучание.
Пели самозабвенно, пели, покоренные красотой тронутого молодым месяцем задумчивого леса, необыкновенным слиянием двух голосов — мужского и женского, так неожиданно и так легко сошедшихся и сразу понявших друг друга, пели, покоренные жаждой жизни и свободы, сознанием, что путь к этой свободе далек и мучителен.
Когда допели, расходиться не захотелось. Вокруг Вали сгрудились необыкновенно милые, возбужденно-деликатные, пахнущие потом и соляркой, ворванью от сапог разновозрастные ребята. Остановились на только что входящем в моду вальсе «В лесу прифронтовом». До этой минуты Валя была просто счастлива тихим, щемящим счастьем и не думала о том, кто ей подпевал и покорял. Ребята закричали:
— Товарищ гвардии капитан, садитесь поближе!
— Товарищ комбат, вы сюда, сюда!
Голоса эти звучали так приветливо, столько в них было скрытой суровой мужской любви и уважения, что Валя и удивилась и внутренне собралась, словно перед опасным, решающим в жизни шагом.
Их все-таки усадили рядом, и Валя, чтобы скрыть волнение, не глядя на комбата, предупредила:
— Я мотив еще плохо знаю.
— Вытащим! — уверенно сказал Прохоров и улыбнулся широкой, слегка озорной и в то же время очень доброй улыбкой.
И Валя, робея, перебрала струны. Прохоров толкнул ее локтем и шепнул:
— Начинайте. У нас хорошо получилось.
Валя, справляясь с волнением и сосредоточиваясь, повела песню. Прохоров сам нашел и тот такт, когда ему нужно было вступить в песню, и тот, когда ему требовалось перевести Валю в подголосье, и даже тот, когда он снова передал ей песню. Таким, не только музыкальным, но и человечески чутким, был только Виктор, один только он. А тут появился другой, и Валя не удивилась этому, а только замерла от неясного предчувствия.