Сухбат Афлатуни
ВАК-ВАК
Капитан Коджима Рю сидел на подметенном полу и ждал прибытия куртизанки.
Она приходила раз в месяц — всегда не одна и та же, что придавало ритуалу чувство разнообразия и риска. Остальные чувства у Капитана давно обветрились и загрубели — как кожа на голове: жизнь в море.
Рядом желтел, раздражая запахом дешевых чернил, листок воспоминаний. Бумага была тоже предешевого качества, тряпочка. Облысевшая кисть.
Вчера он крикнул в окно: “Эй, господин Вечер, если мне опять не пришлют новенькое орудие для письма, я выстригу клок из вашей глупой башки и всуну его в кисть! Хоть какую-то пользу принесет ваша голова!” Господин Вечер, болван, не подал голоса, хотя известно, что сидел за излюбленным камнем. Жалко, что не засмеялся господин Утро — наверное, действительно спал.
Капитан искоса поглядел на бумагу.
“...В зале было много людей морского и купеческого занятия. На некоторых сидели обезьяны — уроженки Африки и искусные в фокусах. Одна из них, по манерам самец, была обучена пить вино и им же плеваться. Тогда распорядитель морского собрания дал знак, и я поклонился. “Я из страны Вак-Вак, как представил меня Алжирец, хотя правильное название моей родины — Основание Солнца”, — сказал я, глядя, как у них принято, слушателям прямо в зрачки”, — прочитал Капитан высыхающие слова и произвел гримасу.
Негладко написано, и трудно ждать что-то лучше при такой бумаге и чернилах. Это ли чернила? Это не чернила.
Капитан огорченно поскреб правую лопатку. “Распорядитель морского собрания дал знак”. Эх.
Он, конечно, не книжник. Его чернильницей всю жизнь был корабль, кистью — мачта; но все же в первый год его заточения писательское баловство получалось у него ловчее, огневитее — недаром это принесло такие плоды. А сейчас — о чем он докладывает потомству? О ритуалах рынка рабов и что обезьяны вином плюются. Как будто в Японии не встретишь обезьяны! Эх, были бы чернила, а не эта моча с дегтем!
Вскочил, сжал кулаки. Снова сел.
Третья осень заточения.
В окне: недовырубленный лесок бамбука, камень-привидение, одичавшая яблоня, возле которой прогуливается господин Утро, смешливый олух. Желтоватое озерцо, обжитое крикливыми лягушками. Оно чуть дальше. Всё.
Это всё.
Интересно, какую куртизанку они припасли на сегодня? Ох, любопытно.
Снова перевел взгляд на брошенную писанину. Тушь, чернильный камень, кисть, бумага. У китайцев это называется “четыре сокровища кабинета”.
Что ж, он заточник — сокровища ему не полагаются. Пленник шестого ранга, с видами досидеться к шестидесяти одному году до пятого и посмертно быть переведенным в третий. Или не быть.
Как парит с утра! Должно быть, к шторму.
Вдруг она не пожалует, куртизанка?
Испугавшись этой мысли, вспотел еще сильнее. Дорого казне обходятся немые куртизанки, их число отмерено, и посылаются таким опасным для государства особам, как Капитан, только один раз каждая. Для верности, что ничего не разгласят — гуй-гуй, и прощай.
А ведь он не случайно подробно изложил во второй книжке, каким любовным тонкостям предавался он в Индии с женщиной-змеей! И про мохнатую деву тоже писал, и про испепеляющую Сударыню... Намеки не помогли, доставка женщин не участилась. Напротив, через полгода пришел свиток с напоминанием, в столбик, основных статей его довольства — женщина в месяц, точка. Чернила... Кисть... (всё в прежнем объеме). Рис. Отруби... Два стражника.
Вот этих детей осьминога как раз можно было бы вполовину сократить! Толком не охраняют, и круглосуточно прожорливы. У них животы.
Однако одного тюремщика тоже нельзя. Один не может сам на себя писать доносы. Эти же двое прекрасно шпионят друг за другом; начальство ими довольно и, несмотря на все литературные ухищрения Капитана, менять их не собирается.
Более того. В том страшном свитке ему, седому человеку, предлагалось, по резонам государственной бережливости...
Он опять вскочил. Садиться не стал, сокрушенно протопал туда-сюда по узилищу.
Предлагалось воздержаться от женщины-в-месяц, а вместо этого...
Сел.
Два раза в месяц проделать то же самое с тюремщиками. Ему назначили мужепользование, как какому-то простому матросу!
Эти двое, Утро и Вечер, тоже не юнцы, вот намаялись тогда от страха. Они Капитана и так опасались, из-за его жизни в загадочных странах, а между собой славили колдуном. Еще боялись его сурового взгляда и искусной татуировки на левой ягодице. (Иногда за полмиски отрубей просили еще раз им ее показать и потом с шепотом убегали.) А тут им прописали такое самопожертвование, дважды в месяц! Хо-хо... ох.
К добру это не привело.
Бедняга Утро, который от усердия раздобыл в этой глуши женскую ветошь, вырядился и, слезясь от страха, пропищал какую-то дикую песенку про морскую царевну, — Утро после того два дня не показывался, а потом объявился совсем печальным. Капитан даже не кричал на него в тот день. “Я буду молиться, чтобы вам снова присылали куртизанку!” — горько сказал Утро Капитану. “Молись”, — спросонья разрешил пленник (разговор шел на рассвете), не веруя в успех.
И надо же — женщины возобновились. Однако: “Это сейчас годы урожайные, в казне много денег, вот вас и балуют бабенками, — ехидно сказал Вечер, бывавший в Городе чаще, чем его напарник. — А случится неурожай, придется вам снова одалживаться у нас!”
Он вообще стал держаться с пленником развязнее, этот Вечер. К тому же гордился, собака, что это ему доверено относить рукописи Капитана во влиятельную Канцелярию по цирюльням и цензуре.
Тем временем смрад от чернил выветрился, а из окна удвоился запах нагретой коры. С тех пор как Капитана отсекли от моря, этот запах стал единственным приветом из мира мачт, весел и залитых соленым солнцем палуб...
Окно потемнело; блестящие червячки на поверхности озера погасли. Камень-привидение как будто обуглился и действительно стал похож на привидение. “Неужели все-таки будет шторм?” Капитан принялся нюхать воздух, пытаясь уловить погоду. Но чутье, спасавшее в море, на суше молчало.
“Только бы погода не помешала твоему приезду, журавлик, фея!” — просил Капитан воображаемую гостью, утирая пот.
Нет, он никогда не был другом женщин. Он моряк. Женщины, как волны, огибали его, покачивая, — и терялись за кормой в прощальной пене. Было несколько... довольно высоких волн. Но даже до седьмого вала дело не доходило.
А теперь, замурованный в этой деревенской норе, с четырьмя сокровищами и двумя стражами-недоносками, под стать этим сокровищам, — теперь приход женщины сделался почти торжеством. Свою немоту приходившие дамы восполняли приятным раболепием; впрочем, молчаливые женщины всегда располагали к себе Капитана — напоминая ему рыб и других жительниц океана.
Опять посветлело — на сером полу прорисовалась затейливая тень от густой сентябрьской листвы. “Я из страны Вак-Вак, как представил меня Алжирец” сообщил Капитану освещенный листок бумаги. Он помнил этого Алжирца — вот кто был с губой на женщин; бедняга, размокает теперь на дне Мраморного моря вместе со своими затонувшими специями.
Еще горемыка Алжирец утверждал при жизни: в стране Вак-Вак имеются деревья, и плоды на них снабжены ртом, а сообщают о своем созревании словами “вак-вак”. “Какие, однако, басни!” — думал Капитан (сейчас он уже сидел возле очажка посреди кельи, спиной к окну, и баловался пальцами в муке из золы и песка). “Таких плодов во всей Японии не найдешь... Ну, разве что, может быть, на Эдзо или Чищиме[1]!”
Внезапно на полу возникла широкая птичья тень, сопровождаемая звуком крыльев, и опустилась на камень. Капитан так и замер и задохнулся — тень была чаячья.
Он боялся повернуться, хотя знал, что чайка непуглива, и чего пугаться — между Капитаном и камнем, на котором красовалась птица, было пять приличных с половиной шагов. Как, для чего сюда пожаловала морская красавица, в местность без рек и морей? — вот что поразило Капитана.
Но это была чайка! Капитан узнал знакомый клюв, лоб и повадку. И заулыбался, застряв пальцами в золе и наслаждаясь знакомой тенью.
Опять потемнело, зашуршал сырой ветер. Там, где только что шевелился силуэт птицы, снова оказался сплошной пол, бурый и скупой.
А чайка, встревоженная ли ветром или повинуясь другой своей мысли, оторвалась от камня, прохлопала белым пятном и была такова. Капитан бросился к окну и никого уже ни в небе, ни в ветвях не нашел.
“Мне явилось предзнаменование”. Сейчас он сядет и станет ломать голову над его смыслом.
Сесть не удалось.
Его взгляд прилип к озеру — по медленной поверхности передвигалась лодочка, а в ней — двое.
“И, и, и, и” мелко засмеялся Капитан. Это были они: Вечер на веслах и она.
А лодка чалила, тараня носом камыши. “О, как нерасторопно! как бездарно гребет этот макакин сын!” — стонал про себя Капитан.
Не он один узрел лодку.
— А вот и я, Утро! — уже орал в дверях второй олух.
Капитан не удостоил его. Посещение дамы было единственным днем, когда оба стража, утренний и вечерний, являлись одновременно.
— Уборка, уборка! — Утро ворвался в хижину, в своей полосатой одежонке, с мечом. Этот меч сейчас действительно напоминал древко метлы, какое водится у малабарских метельщиков.
“Уборка” в такой день состояла из следующего. Утро ловко сгребал письменную утварь с карликового столика; потом с тошнотворным тщанием его протирал, словно это был не столик, а приуготовляемое ложе любви; наконец, вихляясь, уносил собранную бумагу и чернила вон — чтобы Капитан ненароком не передал чего через куртизанку.
Эти двое уже сошли на берег.
Впереди вышагивал на насекомых своих ножках Вечер, неся походный сундучок гостьи со всякими инструментами и затеями куртизанства, а в другой руке, прямо перед собой, — узкий штандарт. На таких штандартах обычно писалось, что девица состоит при Тайном управлении, а также ее зарегистрированное прозвище — новизной, как правило, не поражавшее: почти все гостьи Капитана назывались “журавликами”, “феями” или “черепашками”. Что было, по чести сказать, совсем не плохо: за годы на чужбине Капитан подзабыл многие китайские письмена — сейчас даже при сочинительстве ему постоянно приходилось сползать на вульгарный курсив; так что какую-нибудь слишком витиеватую кличку на знамени куртизанки он бы и не разобрал...
Но головотяп Вечер так мотал знаменем, что выяснить, была ли сегодняшняя дева журавликом или какой другой живностью, не имелось никакой вероятности. Видно, тяжел был сундучок госпожи, который тащил Вечер (там обычно пряталась фляжка с горячительным сакэ, свистулька для отпугивания духов, перед которыми во время любовного галопа мужчина делался уязвимым, и прочие нужные и любопытные вещи), — Вечер так и сверкал от пота! Впрочем, кроме этого сундучка тюремщик тащил еще какой-то квадратный мешок...
Но Капитан не придал этому мешку особого значения, прикипев взглядом к чинно семенившей особе. Что-то тревожное почудилось в ее поступи... или нет? “Это волнение”, — решил старик. И улыбнулся навстречу празднику остатками зубов, проеденных на солонине и финиках.
Ох, что же он стоит — ведь они сейчас войдут, следует поднять все паруса?!
Отпрянув от окна, он водрузился на единственный татами и попытался принять вид и значительный, и в то же время естественный, бормоча: “Сходни... Швартовые...” и другую корабельную ерунду. Голоса уже были в двух шагах, когда он спохватился: “Ох, пальцы в пепле, непорядок!” — и начал судорожно поплевывать на ладони, вытирать их обо что придется, от халата до ляжек и почему-то щек.
Таким он и предстал перед троицей, выросшей на пороге. Где-то вдали, за озером, прогремело.
Капитан быстро принял серьезную позу, впрочем, и естественную тоже — пальцы продолжали сами собой вытираться об полы халата.
— Явилась женщина, — гортанно возвестил Вечер, — для Господина Пленника шестого ранга, Возможного растлителя умов молодежи, Вероятного распространителя сведений о южных варварах в пользу последних и Предположительного чернокни...
— Заткнись, тупица! Мне и так известно мое полное звание, болван, носорог... — перебил его Капитан. Обычай был у него такой: напуститься с руганью на тюремщиков и произвести таким образом важное впечатление на девицу.
— А ты что застыл, дырявая подушка? (Вопрос относился к Утру, темневшему чуть позади.) Помоги ей войти, видишь, она проделала долгий путь, чуть с ног не валится...
Девушка и вправду выглядела уставшей.
— ... а ей еще предстоит столько трудов! Невежа!
Утро, вздохнув, взял у Вечера сундучок посетительницы и занес в хижину, поставил. Вопросительно посмотрел в сторону женщины, та продолжала стоять, не произведя никакого движения. Капитан потемнел еще больше:
— Вы, я вижу, опять мне старуху привели?!
— Молодые боятся к вам идти, Коджима-сама, — сдерзил Вечер и чихнул.
— Ложь! если бы вправду боялись, прибежали бы из любопытства.
— Не я вам их отбираю, я человек небольшой.
— И небольшого ума! Тебя и твоего дружка я бы не взял даже в судовые крысоловы! — вспенился Капитан. — Потому что головы у вас такие же чугунные, как и ваши задницы!
Куртизанка молча наблюдала за этим диспутом, хлопая нарисованными глазами, будто все это разыгрывалось не для нее. Лишь когда послышался гром (уже ближе, почти над озером), она вздрогнула.
И Капитан отослал своих сторожей, попытавшись показать им напоследок свою знаменитую татуировку (не стал). Утро и Вечер ушли, их голоса заглушил набиравший силу душный предгрозовой ветер.
Ушел, собственно, только один тюремщик.
Второй обойдет хижину и станет изучать капитанские кудеси через особое отверстие. Это отверстие было изготовлено так основательно, что казалось, появилось оно здесь раньше самой хижины. В былые дни стражники любовались сквозь него вдвоем, поочередно; но потом Капитану надоел их непрестанный обмен впечатлениями, совсем, по его словам, неуместными. Короче, он поднял тогда бурю, из которой стражники выплыли с изрядно пощипанными парусами. Так возник компромисс, плодами которого сегодня, по жребию, должен был воспользоваться утренний страж.
Пообещав своему дружку все надежно запомнить, страж Оищи, которого Капитан повадился называть господином Утро, тихо обошел хижину. Он опустился на колени и прилепился всем глазом к дорогому отверстию, слюноточа и готовясь еще раз увидеть все те фокусы, которым его пленник обучился у южных варваров. Нараставший ветер раздувал полы его кургузого халата, а Утро был так занят, так увлечен, что не заметил, как на его икры приземлились первые недобрые капли.
Капитан тем временем кряхтел и цвел. Он уже успел завести короткую дружбу с гостьей; она же успела одеть хижину в какие-то ленточки, наладить огонек и подать сакэ-кидари[2], бросая на Капитана взгляды влажные и исследующие. Непогода росла; Капитан задвинул окно и, все еще не теряя важного лица, стал глубоко дышать.
Потом он осушил кидари и приглашающе засмеялся.
Последний аккорд его смеха потонул в небесном треске.
...Утро вдавился глазом в отверстие, рискуя нажить синяк, а его вихлявая фигура творила такие движения, что со стороны можно было решить, что он или болен, или изготовился плясать. Но со.стороны никто это не видел: ни Капитан, ни его гостья, ни даже господин Вечер, сидевший в караульной и внимательно изучавший содержимое сегодняшней присылки.
Воистину девица была глубоким и достойным знатоком своего ремесла! На кончиках ее холодных, не знающих пота пальцев помещался огонь; шея изгибалась, как у чудесной птицы хоо. Вот Капитан посмотрел вниз, где у него среди темных камышей сиротливо покачивался безвесельный ботик... Видимо, участь этого бедняжки не на шутку взволновала и девицу — и вскоре на месте ботика красовался небольшой баркас, вроде тех, на которых предприимчивые мединцы перевозят мед, мандрагору, горчичное зерно... Еще, еще, еще — и уже не стало убогого баркаса: но грозный фрегат, полный взнесенных мачт и вздутых парусов, с зажженными фитилями и яркими флагами летел по волнам, вперед, вперед... Море!
— Ия, ия! — шептал снаружи и елозил по земле коленями тюремщик, и капли дождя, садившиеся на его раздетые ветром ляжки, тут же превращались в пар.