Какая наглость!
— Странные дела: Куртизанка, возомнившая себя Критиком.
— Не менее странно, чем Капитан, возомнивший себя Писателем, — последовал ответ. — Однако не стану скрывать, что ваши писания развлекли меня... разогнали черную грусть, причинявшую терзания моему сердцу не одну весну... поселили в груди некоторые надежды, хотя также и страдания. И я уж постаралась с Отзывом — все просто выхватывали его друг у друга, с него было снято четыре копии!
— С него... С моего сочинения?
Она снова рассмеялась — так, что стали отвратительно заметны ее зубы.
— Нет же, с Отзыва! С подписанного печатью его светлости Провинциального Цензора. Ваше же сочинение слишком длинно, слишком премудро, чтобы его читать, и, кроме того, оно запрещено, вы — заключенный. Однако именно после этого Отзыва вас повысили на целый ранг, перевели на этот миленький остров, стали снабжать бумагой и женщиной...
— Однако сегодня меня снабдили этим, как вы сказали, ящичком, не так ли?
— Увы!
“На самом дне, на самом черном дне”, — вертелось в голове у Капитана.
— Увы, вы изволили написать вторую книгу... А ее получила другая наложница господина Провинциального Цензора, мой враг и известная всем Провинциальным литераторам чума.
— Так вы... наложница Цензора?
Теперь они находились почти в полной тишине — дождь угас, голос цикады прервался. Только капли срывались с ветвей и кровли, прорезали влажный воздух и расплющивались о землю.
Слово снова взяла куртизанка.
— Капитан-сама, я внимательно прочла вашу историю; узнайте и вы мою, тем более что она много, много короче.
“На черном дне”, — подумал Капитан и дал согласие.
— Пятнадцати лет от роду девушка из Нагасаки без памяти полюбила одного моряка, красавца и едока женских сердец. Трудно сказать, ответил ли он ей взаимностью, но на пожелание стать ее первым мужчиной дал великодушное согласие, и они легли. Вскоре до девушки дошли слухи, что корабль ее любовника разбился, а столь дорогое ей тело ушло на черное дно... И девушка горько-прегорько заплакала, и плакала долго, а когда наконец освободилась от слез, то увидела, что спит теперь с разными мужчинами и они ей платят. И еще — что она тратит из этих денег на тайное занятие рисованием и каллиграфией. Она сказала себе, что поступает так для того, чтобы забыть своего утопленника.
Капитан молча слушал, хмурился и тер поясницу.
— Так проходили годы — мужчины приходили, потом уходили, а она, проводив их, рисовала или глядела в осколок зеркальца и выдергивала новый седой волос. Когда седых волосков набралось столько, что можно было уже сплести из них удавку, к куртизанке явился Врач из Тайного Управления, ее давнишний клиент. На этот раз он явился не с целью любви, а чтобы поведать об освободившейся вакансии в Палате по цирюльням и цензуре при Тайном Управлении. И вот она с успехом выдержала экзамены и стала получать постоянное жалованье и даже не слишком заботиться о вероломной седине... Да ее и стало меньше — ведь к женщине снова постучалась госпожа любовь, и хоть гостья была поздней и нежданной, ее не заставили топтаться у порога.
Рассказчица улыбнулась и ненадолго замолкла — похоже, последняя фраза ей самой пришлась по душе, и она повторила ее еще раз про себя, чтобы запомнить и потом предать бумаге.
— Его светлость Провинциальный Цензор оказался мужчиной молодым, почти юным, с влажными поэтическими губами. Сын влиятельного князя, семь тысяч коку риса годового дохода... Да — именно семь тысяч, все подтвердят.
— Неужели, — усомнился Капитан, — неужели никого не удивляет, что человек на такой должности — и вдруг слеп?
— Разве же это благородно — открыто обсуждать подобного рода изъяны? Кроме того, в тайну этой слепоты посвящены немногие; да и вам я открыла ее лишь потому, что вы вскоре унесете ее вместе с собой...
“Гм, тыкать в лицо смертью — это, видимо, благородно!” — подумал Капитан, а вслух произнес:
— И все же вы не ответили на мой самый первый вопрос — как вы, говорящая женщина, смогли поступить в Тайное Управление, куда отбирают только немичек?
— Так очень просто... Очень просто же... Когда меня настигло известие о гибели моего господина моряка, я поначалу не поверила, а потом, когда вера в это известие уже стала проникать в меня, я дала обет молчания, до тех пор пока не дождусь своего избранника... своего Капитана — я так его называла... Так вот и промолчала эти два- дцать четыре знака, от Собаки и до Собаки, домолчавшись до титула Полуночной советницы (в полночь Цензор утверждает печатью все Отзывы). И о чем, действительно, было говорить, когда нет любимого? Говорила, только когда оставалась совсем одна — к нему все, к Капитану, обращалась.
— Так сегодня вы впервые...
— Сегодня? Нет, не сегодня, полтора года назад — моему новому счастью наступил конец, и мне дали для Отзыва ваше сочинение. Прочтя пять страниц, я вызвала Врача и потеряла сознание. Потом, со свечой и календарем, сверила даты, — некоторые сходились, некоторые нет. Я пыталась вызвать перед глазами образ моего Капитана, но тщетно: вызывались только бесконечные, слипшиеся в какую-то гирлянду, тела и затылки перепробованных мною мужчин; не говоря уже об отчетливом, до головокружительной плотности, образе молодого Господина Цензора... Я снова и снова бралась за труд вспоминания и не могла вспомнить о Капитане ничего, кроме халата с драконом и жемчужной улыбки...
Пленник невольно сжал губы.
— От этих тревог я стала разговаривать во сне... Кто-то подслушал — полетел донос. Мне стали меньше доверять. Спасало покровительство его светлости, но и оно не обещало быть вечным: я чувствовала, что со мной светлость стал холоднее, наши соитья становились все более официальными... Вот и вашу вторую рукопись, которую вы имели неосторожность написать, дали для отзыва не мне, а, наоборот, этой выскочке и негодяйке... Она уж постаралась — пять копий сняли с ее Отзыва, все только о нем и говорили! В итоге кто-то из читателей предложил автора обезглавить — обычно такой читатель всегда находится (кто обезглавить советует, кто охолостить, кто руку окоротить), но тут отзыву дали ход... И я решила отправиться к вам, подкупив сегодняшнюю куртизанку и облачившись в ее платье, — как видите, я претерпела опасность быть разоблаченной! Но уж посмотреть хотела: еще верила, что смогу вспомнить того Капитана и что этот Капитан и есть вы... Очень надеялась вспомнить — и что вы изволите меня узнать.
Ловко сняла мизинцем слезу.
— Вот и вся моя история, а заодно и ваша, — закончила гостья.
— Нет, наверное, не вся, — медленно ответил Капитан. — Что сталось с тем рыбаком, когда он увидел, что в сундучке морской царевны — серый туман?
— С Уращима-сан? Разное рассказывают... Кто говорит, что, вдохнув этого тумана, Уращима-юноша стал дряхлым стариком и вскоре полностью умер... Кто, напротив, утверждает, что он-де встретил свою прежнюю любовь, несостарившуюся и цветущую, — и тогда они поженились и жили вместе долго и предолго...
— А если бы я согласился бежать с вами...
— Поздно! все драгоценное время истрачено на сказки и пререкания... Да и я уже не слишком пылаю спасти вас. Тот вы Капитан — сладостный Капитан моего детства — или не тот — уже не многое изменит. Вы очень бодры в постели, но...
Она снова оголила зубы, глаза наполнились желчью.
— ... но, угождая сегодня вам, я все время воображала себе жемчужное тело Его Светлости Господина Цензора!
Увернувшись от удара, она вскочила и прошептала:
— И все же мне так жаль, что ваши сочинения...
Не стала договаривать.
Капитан тупо смотрел, как она собирает свои вещицы. Только спросил:
— Если бы не случилась гроза и стражник продолжал бы торчать у глазка... вы бы...
Ответа (она как раз снимала со стен цветные ленточки) не последовало.
Когда все было собрано, она уничтожила своим дыханьем огонек и заскрипела в сумраке, складывая светильник в котомку.
— Имя... Открой свое имя, — сказал Капитан, глядя на улыбающийся силуэт.
Она поднялась:
— Ночь.
Капитан понял: это не имя, а намек, что поздно. А может, это прозвище, от звания Полуночной советницы, которым она не упустила почваниться. “Ночь” — как странно.
Пока Капитан занимал себя такими догадками, госпожа Ночь подошла к двери, раздвинула. Как шлюзы подняла — теплые сумерки так и хлынули вовнутрь, шелестя невидимой пеной. Показалось и небо: мутно-розовое, в оставшемся после грозы облачном мусоре.
А перед дверью уже стоял господин Вечер со штандартом и фонариком. По подсвеченному его лицу, как муха по несвежему яблоку, ползала улыбка.
Прежде чем шагнуть к тюремщику, гостья повернулась к Капитану и истово поклонилась. Трижды, не разрушая тишины. Благодарила.
Двое начали спуск, скользя ногами по размокшей травке. Дождь приподнял озеро, и лодка оказалась не у берега, а поодаль, в окружении воды. Капитан видел, как гостья бойко запрыгнула господину Вечеру на спину и он понес ее над волнами. Лодочка отчалила, румяня воду равнодушными бликами тюремного фонарика.
Потом озеро заслонила сутулая щуплая тень с чем-то длинным в руках.
— С завершением, — поздравила тень. — Как небо-то сегодня гневалось, не находите? Воистину жутко было.
Господин Утро зашумел на столике возвращаемыми орудиями письма.
— А еще... вам прислали новую кисть! Угодили вам, не так ли? О, госпожа куртизанка любезно оставила вам кидари — видно, изрядно вы ей угодить изволили!
Капитан посмотрел на тень:
— Что-нибудь еще прислали, кроме кисти?
— Какое сакэ — какой сладострастный запах!
Лодка с фонариком скрылась за камнем.
— Можешь выпить, — разрешил Капитан, ожидая, когда лодка появится снова. После вежливых препирательств уговорились выпить вместе.
— Сухая чашка, — сказал Капитан.
— Сухая чашка, — откликнулся голос Утра.
Глотки. Капитану показалось, что тюремщик рассматривает его шею.
Выпили еще раз. И еще. Фонарик не показывался, словно лодка исчезла за камнем. Гукая и жеманничая, тюремщик убежал в сумерки.
А захмелевший Капитан сидел и слушал, как падали и падали последние перезревшие капли, задержавшиеся в ветвях:
— Вак.. вак-вак... вак...
О... Вот оно откуда было, это название! Не плоды, но пухлые капли, опадая с ветвей, производят этот звук.
— Вак-вак! — засмеялся Капитан и дружелюбно погладил себя по ляжке. — Вак-вак-вак.
Испуганная смехом, где-то рядом забрюзжала цикада. Капитана это развеселило еще больше. Вак-вак, хо!
Смех снизошел на пленника, ребячий смех до боли в глазах. Все тело дергалось, сучило, дрожало; а губы все пучило:
— Вак-вак... вак-вак...
— Вак... вак... — отвечали капли, неразличимые в наступившей тьме.
В ушах неожиданно сложился какой-то стишок — и Капитан положил завтра же его записать. Новой кистью, если успеет.
Вскоре Капитан уже спал — по крайней мере, его тело молчало и не смеялось. Небо, озеро, камень-привидение в форме дракона, деревья и вак-вакающие капли — все окрасилось тьмою и отступило. А он, моложе себя на десять лет, стоял посреди пестрой залы из дерева и мрамора и слушал.
Распорядитель морского собрания дал знак к тишине. Тщетно — почтенное сборище шумело и спорило; на плечах то и дело ярились обезьяны, — было ясно, что Капитана из далекой Вак-Вак сейчас никто не услышит.
Они с Алжирцем вышли из зала на причудливую веранду с видом на серый сад. Та зима в Истамбуле была особенно холодной, с неба что-то непрерывно текло.
— А на севере, у русских, зимой... — принялся рассказывать очередную небылицу Алжирец.
— У нас в стране Вак-Вак сейчас слива цветет, — ввернул Капитан.
— Через неделю я отплываю с большим грузом специй, — сообщил Алжирец.
— В зале уже наступила тишина, необходимо возвращаться. — Капитан взялся за ручку двери и потянул ее на себя.
Несмотря на тишину, внутри царила путаница; протолкаться к середине не было никаких видов: никто не желал убрать с прохода ни спину, ни плечо. Предприняв несколько бесплодных таранов, Капитан сдался и застыл. Из середины залы до него долетали обрывки негромкого голоса. Вскоре он понял, что речь шла о нем и что голос девичий.
— Я еще раз хочу поблагодарить Истамбульское Историческое общество за предоставленную возможность...
Обезьяна на близлежащем плече очнулась, отхлебнула из длинной рюмки вина и самозабвенно плюнула им в лицо Капитану.
— ... Что, в конце концов, нам известно о капитане Коджиме Рю? Значительно, значительно меньше, чем о других японских моряках, волей случая нарушивших указ 1635 года, который воспрещал японцам плавать в заморские страны. Происходя из рода обнищавших самураев...
Капитан, утираясь от обезьяны, попытался хотя бы разглядеть ораторшу — тщетно. Спины, нависшие над ним, были словно из камня, а их владельцы ни одного лица не повернули в сторону Капитана.
— ...оказался отнесенным бурей в Индийский океан. Несколько лет подвизался в Малабаре, а потом каким-то образом, как мы это сегодня наблюдали, возник в Истамбуле. Наиболее надежно подтверждено его пребывание в России, где он выдавал себя за китайца.
Он неожиданно узнал этот дымчатый голос, повергший все собрание в неподвижность: голос девочки, из духов озера. Но зачем она здесь, в Истамбуле?
— Возвратился... В Японии его ждал арест. И капитан Коджима берется за кисть и за короткое время пишет две (по другим сведениям — три) книги воспоминаний о жизни в дальних странах. То, что пленнику было разрешено писать, свидетельствует о его незаурядном писательском...
Капитан перевернулся на другой бок и вздрогнул.
— К сожалению, ни одна из копий до нас не дошла!
Собрание сокрушенно вздохнуло.
— Неизвестно, сколько лет он прожил по возвращении в Японию. Некоторые сообщают, что всего три, после чего он умер от дряхлости, некоторые — что много боле, что дожил до шестидесяти одного года, был произведен в пленники пятого ранга и через несколько лет был благополучно умерщвлен своими литературными противниками.
Вздох, шелест страниц, скрип авторучек.
— Сегодня, уважаемые коллеги, я бы хотела представить вам уникальный документ — два листка бумаги, — по-видимому, все, что уцелело от знаменитого сочинения капитана Коджимы... Посмотрите, пожалуйста, на экран — с правой стороны — прелестное изображение цветущей сливы под снегом... Слева можно прочесть: “Во время моего пребывания в Медине и Истамбуле “Почему ваша страна именуется Вак-Вак?” — так меня часто спрашивали. Долго я ломал над этим голову...” Здесь, к сожалению, текст прерывается. Второй листок хранит небольшое стихотворение, приписываемое самому Капитану.
... мельком глянула в осколок голландского зеркальца, лежавший перед ней на кафедре, и совсем тихо прочла:
Возвращение.
Сквозь подошву чувствую
поцелуй земли.
Болезнь
[1] Эдзо — прежнее название о. Хоккайдо. Чищима — японское название Курил.
[2] Сакэ, доставлявшееся из Осаки.
[3] 1772—1781 годы.
[4] Конничи-ва — Добрый день (яп.)