Страшно было поверить, что эти передвигающиеся . мощи”, могут быть, кроме Высшей Силы, кем то защищены н спасены от верной смерти, шагавшей за ними по пятам.
Смерть таилась и в горячечном тифозном бреду, и в коликах дизентерии, и винтовочном прикладе и пуле конвоира.
Смерть подкарауливала каждого из нас, на каждом шагу.
Я сам лично был убежден в полной гибели всей нашей колонны пленных. Ведь разве можно, при полном физическом и духовном истощении пройти сотни километров по пыльным дорогам родной земли? А если и пройдем эту свою Голгофу, что дальше? Снова тифозные вши, снова побои и гибель если не от пули, то от простой дубины.
И снова, все с большей навязчивостью зарождалась в нашем воспаленном мозгу мысль. Мысль эта была мучительной и сильнее, и побоев и болей от ран.
„Изменники мы или нет?” Если да, то перед кем? Перед народом или только перед советским правительством? Была ли под Севастополем измена своему народу тем, что мы оставили себя в живых или наши мысли только бредовые осадки от дьявольской советской пропаганды, что „Сталин это родина, а родина это Сталин".
Теперь, спустя годы, даже странно ставить себе такие вопросы. А ведь тогда, в те дни минувшей воины, именно так н было: сотни тысяч молодых вой лов-комсомольцев, на фронтах, да и в самом плену, сознательно умирали за „вождя” — Сталина.
И не раз, во время атак на врага, неслось по полю, вместо традиционного русского ура, — ,,3а Сталина!”
Многие, в том числе и я сам, только очутившись на Западе разуверились и поняли окончательно всю лживость советской пропаганды и ложь самой советской действи тел ьности.
Что. если мы, советские пленники не наложили на себя руки, то изменили не Родине, не России, а Сталину, не выполнив его повелительного приказа: — „последняя пуля для себя”,
Что-же касается Родины, то были ли мы на Юге.на Востоке или же в неприятельском плену, она всегда была с нами.
Я не знаю, почему и до последнего времени коммунисты и даже здесь — на Западе, некоторые эмигрантские политические деятели из так называемого „прогрес
се
ситного лагеря*’, убеждают, что Россия нс должна признать нас своими сынами, а только изменниками.
Неужели и наши отцы и братья, наши близкие и друзья, забыв жертвы под Севастополем, тоже обвинят нас в измене?
Не верю я этому. Нс верят и мои многие соотечественники этому. Россия это не Сталин. И не Молотов и никакой другой диктатор. Россия никогда не забывала и не забудет своих патриотов. Последние еще ей будут нужны в новых рядах солдат и людей в черных бушлатах, которые на этот раз будут побеждать не гитлеровский нацизм, а большевицкий коммунизм.
Мы не изменники, а наоборот, жертвы бездарных советских генералов, во главе с самим Сталиным и, только но их пресловутой стратегии, очутились в плену у немцев.
Мы прошли все: школу унижений, школу оскорблений; прошли голод и нужду и раз уже было суждено остаться в живых, то будем ждать час призыва на новые походы против мирового зла — коммунизма.
Мы — уцелевшие, верим в силы своего народа на родине. Антинародной власти, как и гитлеровцам придет конец...
Заболевший страхом коммунизма мир, как и сама Россия оживет и начнет залечивать свои раны от красного империализма, поглотившего уже немало свободных народов.
Настанет час, когда русские люди перестанут быть „унтерменшзми”, „морлоками” и нм поклонится Западный мир, как больше всех угнетаемым коммунизмом и
кто в своем угнетении первым нашел силы к сопротивлению, кто сумел избавить себя и всю землю Вселенной от чумной заразы безбожия и угнетения.
Народ Российский терпелив. Он покорен до предела своего унижения. Но, когда терпенье его кончается — горе всем оккупантам и отечественной деспотии.
Тюрьма.
Если в дни осады Севастополя, даже открытая Графская пристань была укрытием от неприятельского обстрела и защитники, в благоприятный момент, в течении девяти месяцев благополучно перебирались через нее вдоль траверсов в балки передних линий обороны, то Днепропетровская тюрьма и ночью не могла укрыть черноморцев от глаз врага, в дни незабываемой осени 1942 года.
Тюремные корпуса так-же походили на крепость, вмещая десятки тысяч пленников с разных фронтов и направлений.
Мрачные казематы пополнялись вчерашними защитниками базы Черного моря, и гитлеровцы, наспех, силами самих же узников, строили на тюремном дворе дополнительно конуры для воинов Красной армии.
Для смертников спешно строились особые камеры. Немцы преднадзначали их для советских моряков, которые наотрез отказались от национал-социалистического строя на оккупированных землях. Отказались и покупать себе свободу службой в немецкой армии.
Черноморцы стали первыми жильцами в этих камерах смерти.
Не прошло и десяти дней как и камеры, и вновь выстроеные конуры и подвалы самой тюрьмы были до отказу набиты не только черноморскими моряками, но и защитниками Ленинграда, которые, как и севастопольцы считались гитлеровцами первыми врагами „Новой Европы”.
* *
*
Для ясности вернемся назад: когда и при каких обстоятельствах Севастопольский гарнизон был пленен, а сама крепость Черного моря разрушена немецкой звиа-вией до основания.
С утра, третьего июля 1942 года, гитлеровская авиация обрушила на Севастополь тысячи тони взрывчатого материала.
Воссоздать этот ужас, во много раз хуже чем землетрясение, невозможно.
В этот день города не стало. Вместо него лежали только глыбы строении, памятников старины, тела жителей и защитников крепости.
Оставшиеся в живых мирные жители и черноморцы укрылись в пещерах Херсонеса.
Из пещер, кто не скончался от ран, были немцами выкурены слезоточивым газом.
Выходя из последнего своего убежища, солдаты сразу попадали в руки гитлеровцев, становясь пленными.
Это нельзя даже назвать пленением, поскольку ни один матрос не сдался с оружием в руках. Они были захвачены победителями без оружия...
Так кончилась девятимесячная эпопея Севастополя.
Этот день, третьего июля 1942 года, останется памятным на долгие годы и для самой России и для будущего поколения.
Конец для сопротивления подошел не по вине черноморцев, защищавших город до пределов последней возможности, а только по одной причине: Верховная ставка в Москве отказала в помощи осажденному гарнизону, оставив его без боеприпасов, без авиации, без медикаментов и продовольствия.
Вот где таится измена и предательство и в отношении города, и в отношении России, и в отношении самих пленных.
Бессмертным датам оборон Черноморского побережья самой знаменитой победе адмирала Нахимова над турками под Синопом, идет уже сто пятый год и эта историческая дата победы не стирается из памяти народов России.
Не потому тогда была победа, что в те времена матросы были иные. Нет! Теми моряками руководили настоящие знатоки военного дела и к тому же патриоты своей родины.
Над нами же стояли интернациональные красные генералы, для которых родина заменило слово „коммунизм”, вместе со своим генералиссимусом Сталиным, который военную стратегию проходил по доктринам Маркса.
В те времена, адмирал Павел Степанович Нахимов разбил под Синопом, во много раз сильнее русских, эскадры Осман-Паши лишь только потому, что он был
МО
настоящим военным стратегом, а не на бумаге верховным главнокомандующим в мундире с чужого плеча.
Поэтому только мы, уцелевшие, открыто говорим коммунистам, что заслуги их перед народами России в минувшей войне дутые. Победа над Германией, победа самих народов нашей родины. Не стратегия коммунистических вождей, а воля и ненависть к немцам солдат переборола всю их техническую мощь.
Гитлеровское командование хорошо знало о кремлевских делах советского вождя и только поэтому они так бесчеловечно поступали с населением оккупированных ими областей.
Гитлеровское Гестапо наперед было застраховано, что за несчастных Россиян Сталин не будет заступаться и, что прямой ответственности за рабов СССР никто не несет во всем свете. Не несет и не заступится ни Международный Красный Крест, ни Западная общественность. Русский народ, как и все пленники, находились как бы „вне закона’*. Над русским народом годами издевалась своя власть, истребляя его как скот. Западная общественность молчала. Молчала и тогда, когда этот народ, в солдатских мундирах очутился за колючей проволокой у немцев, подвергаясь неслыханным зверствам.
Только ведь потому, после пригона Севастопольцев в Днепропетровскую тюрьму, Гестапо — от бородатого до безусого матроса причислило к категории „унтер-меншей”.
К черноморским морякам немцы поставили такую охрану палачей, которые без разбору и без основания приклеивали им ярлык красного партизана и тут же расстреливали на месте.
Моряки не имели ни фамилии, ни имени, а только номер. Под этим номером они потеряли все людские права. Это никого не тревожило ни в Берлине, «и в самой Москве.
Центральный Комитет ВКП6, независимо от Сталина, так-же хорошо знал об условиях русских в немецком плену, но он знал и то, что зверское отношение к пленным усиливает ненависть солдат и матросов не только к охране Гестапо. но и ко всем немцам без исключении.
Эго заставляло даже самого отъявленного антикоммуниста бороться на стороне Советов, как на фронте, так и в тылу немецкой оккупации.
До нас не раз доходили слухи, что и среди немецкого командования, и в самом Гестапо, орудуют коммунисты, которые по директиве из Кремля — зверствуют над пленными и над населением, дабы вызвать со стороны последних злобу к фашистам.
Не знаю. Может быть это и гак. Может быть, что одурманенные победой немцы из собственных побуждений истребляли русских по вековому антагонизму к ним. но по всей оккупационной местности началась борьба против оккупантов.
Жены, матери, отцы, дети, попробовав палку освободителя, забывали кнут Кремлевского коммунистического правительства и уходили в леса к партизанам.
В Россию вернулся 1812 год!
Об этой партизанщине 1942-44 годов, где нибудь беспристрасный историк раскажет на страницах своей
книги, как деревенские бабы, ночами просиживали в засаде, выжидая появления ненавистных „фрицов”; как пленили их и уводили в свой штаб; как десяти-двенадца-тилетние дети служили связью между партизанскими группировками часто попадая в руки врага и принимая от него мученическую смерть; как закабаленный коммунистами русский народ, зачастую вооруженный одними ножами и вилами, защищал свою родную землю от врага. И как эти партизаны, после окончания войны, карались НКВД лагерем и смертью за то. что посмели остаться на оккупированной немцами территории.
Лагеря и камеры смертников.
Чем больше издевались обезумевшие от крови гитлеровцы над русскими пленными, тем сильнее у последних клокотала злоба к своим палачам и к предавшему их Сталину.
Даже находясь за крепкими железными решетками камер, моряки не сдавались врагу.
Матросская взаимность и братство дали нм возможность организоваться в группы и дать о себе знать не только Гестапо, но и своей, отрекшейся от них, Советской власти.
Матросы Черноморья. Балтики н Кронштадта, очутившись в камерах гитлеровских смертников, навсегда похоронили веру, что мудрый генералиссимус освободит их.
Они стали теперь защищать силой не только себя, но и собратьев пехотинцев от расстрела гимлеровцев.
Упросить словом иалачей-садистов со свастикой на рукаве было немыслимо, к советским военнослужащим они были беспощадны.
Останавливало их только организованное сопротивление и мужество черноморцев, которые, хотя были и пленниками, но образумили кое-кого из гестаповских чиновников и те прекратили давать свои наряды подчиненным о массовом расстреле „унтерменшей”.
Но дни голода и холода продолжали собирать свою жатву среди пленных. Это принудило решать свою судьбу каждому, в отдельности. А выходов было всего два: кончать свою жизнь смертником или в ином случае, получить пулю в затылок, при побеге.
• •
*
Большинство пленных выбирали побег. Для одних он сходил удачно, для других, в большинстве случаев, печально.
Гнмлеровцы, при участившихся побегах, удвоили свой надзор. Они откуда-то узнали, что русским пленным кто-то помогает чз охранного батальона.
В этом батальоне нашлись все таки немцы, которые, если и не совсем сочувствовали нам, то все-же делали некоторое послабление в режиме.
Свой побег я начал готовить с первых же дней знакомства с Днепропетровской тюрьмой. Думал о нем и в своем этапе, но осуществить его в пути возможности не представлялось, поскольку, кроме конвоя нас охраняли бронемашины.
Камера моя находилась в первом этаже, что на много облегчало мою задачу, а путь со двора я выбрал, когда нас гоняли на прогулку или на работ)'.
Подкоп под стену я делать не решился, да и работа эта была для меня не по силам, а остановился на окне.
Выбирая день, когда в охране стоял кто либо из „либеральных” — конвойного батальона и сама охрана была более слабая, я начинал расшатывать прутья решетки окна.
Однажды, когда я увлекся своим занятием и натирал железо об железо, тяжеловесная дверь камеры неожиданно распахнулась и в камеру вошел гестаповец в сопровождении двух тюремных надзирателей — галичан, называющих ныне себя „Украинцами”.
Набросившись на меня, надзиратели настолько меня избили, что я потерял сознание.
Необходимо сказать об этой западной национальности, несколько слов. В немецких войсках они имели свои эсэсовские галичанские дивизии, которые по зверству к русским и вообще к иным национальностям, были хуже самих немцев. Служили они и в Гестапо, и в Комендатуре; исполняли роль и конвоиров, и тюремных надзирателей, и палачей. И не мало нашего брата, из русских пленных, погибло от этих зверей и не меньше перенесли страданий.
Надо сказать правду, что среди гитлеровских халуев. находились выродки н из нашей Восточной Украины, которые так-же не отказывали себе в удовольствии избить или застрелить Москаля.
И не одни Москали погибли от их рук, лежа на их совести. Много тысяч и евреев стали жертвами этих рук, во время истребления Гитлером еврейства.
Сейчас эти самостийники, находясь вместе с нами на чужбине, смеют заявлять Западу, что русский народ империалистичен и тоталитарен, что русские — поголовно коммунисты. Но пусть они скажут и откроют мировой общественности, что они представляют из себя? Что они делали, служа верой и правдой своему фюреру Адольфу Гитлеру? И сколько от их рук погибло народа на оккупированы.* немцами землях и в лагерях пленных, в угоду того-же Европейского хозяина.
• *
Как долго мне пришлось пролежать в бессознательном состоянии от жгучих ударов жандармских плетей и кулаков, я не помнил, но пришел в себя я уже не в камере смертников, а в тюремном околотке для „доходяг”.
Повидимому, по моему истерзанному виду, палачи решили, что я уже не жилец на свете и перейду в иной мир без их помощи.
А возможно и то, что среди охраны нашелся некто, кто не захотел мною увеличить число расстреленных русских.
Последнее мое предположение, вскоре оправдалось. Находясь среди тысяч больных и изувеченных, мне удалось узнать человека, который подворил меня в околоток.
Жизнь в этом околотке ничем не отличалась от камерной. за исключением разве того, что здесь можно бы*
ло лежать сутками и не видеть ожиревших на фашистских хлебах палачей-галичан, служивших здесь внутренними надсмотрищикамн.
Отойдя от побоев, ознакомившись с новой для меня обстановкой я узнал, что отчисленные по состоянию своего здоровья в „доходяги” моряки, бегут и из околотка и что из 207 палаты недавно бежало два москвича, которых так и не поймали, хотя на их поимки были спущены и овчарки и отряд сыскной полиции.