Разыгравшийся с молниеносной быстротой шторм, так-же быстро прекратился как и взбесился. Море успокаивалось и корабли, пользуясь затишьем, начали подавать друг-другу позывные сигналы о месте нахождения.
„Безымянный", потративший немало сил в помощи пострадавшему кораблю, медленно пересекал водную пустыню. С палубы его стала ясно видна покосившаяся мачта „Охотника", но она и после шторма так-же как и прежде, своим развевающимся на ветру флагом напоминала, что корабль еще находится в строю эскадры.
Потеряв, как и сопровождающий его буксир, большую часть своей технической мощи, „Охотник" с трудом преодолевал морские узлы, следуя за кормой „Безымянного".
Неожиданно, Северный ветер подул с новой силой и корабли вторично настигла буря, бросая их в мертвые ямы морской пучины. Громадные -валы громоздились друг на друга; ветровые порывы кренили суда справа на лево, небо заволокло темной свинцевой тучей, заблистала молния и хлынул дождь, дождь Юга России.
Казалось, что сама стихия, обрушившись «а корабли, решила отомстить судну за гибель семи моряков.5)
Наступила шестнадцатая ночь в море. Экипаж „Безымянного" из сил выбился в борьбе со штормом и по защите от полной гибели „Охотника".
И только к рассвету оба корабля благополучно прибыли в Северную бухту Севастополя. Там их уже поджидал сводный военком орской оркестр и отряд катеров со штабными и партийными работниками крепости.
Матросы освободившиеся от вахт, высыпали на мостик палубы, дожидаясь когда спустят трап на сходни. Каждый теперь знал, что это не Новороссийск и на берегу побывают все, независимо от нагрудных значков отличия.
С любовью смотрели сигнальщики кораблей на родные берега и все, что было на семикилометровом пространстве большого залива, к тому же живописного.
Пострадавшее судно, корабль-буксир отвел в ремонтные доки корабельной стороны, а его экипажу вместе с мзтросамн „Безымянного” разрешили разделить устроенные в честь маневров торжества.
Вся группа кораблей эскадры прибыла в залив на сутки раньше эсминца, но это не помешало „Безымянному” и „Охотнику” быть в числе отличившихся единиц морских сил Советского Союза. Во времена Сталина — все было хорошо лишь бы не упустить поставленной цели.
На второй же день из Москвы пришло распоряжение, что маневры еще не окончены и, что морские занятия будут продолжаться, независимо от метеорологических условий.
На другой день стало известно в штабе, что за время отсутствия в морс эскадры, военный совет приказа.! хомандиру маневров, не допускать во время тренировочных занятий, никаких условностей и огонь применять к условиям внезапности.
Так, многим и многим бывалым черноморцам стало известно, что эсминцу ..Незаможник’* было дано приказание — стрелять и он произвел против воли своей несколько выстрелов боевыми зарядами, в район татарского поселка „Братсньевка”. Политические руководители флота, зашли так далеко что в их глазах строевой командир становился ничто.
Штабу противоздушной обороны (ПВО), находившемуся на Малаховой Кургане, было строжсйше наказано фиксировать боеспособность, не только наземных и воздушных сил, но и морских. Роль Штаба была настолько велика, что комиссар ПВО зачастую подменивал не только командование маневрами, но и самого командующего флотом.
Отсюда, как результат этого контроля и партийно-политического наблюдения, роль командира сводилась к нулю.
Одной из жертв такого контроля в этих довоенных смехотворных маневрах оказался Комбриг Мухин, начальник Каченского аэродрома, который выбросил с гидропланов около восьмисот парашютистов, из которых более четырехсот разбились на смерть. Причиной гибели этих молодых людей были сами парашюты в которых не раскрывались страпила.
Этот недосмотр, стоивший больших жертв, в Кремле был причислен к вредительскому акту контр-револю-ционммх элементов.
Командир Мухин был причислен к врагам народа, и, позднее расстрелян НКВД, а сами маневры приостановлены на неопределенное время. Горячка с муштровками
и боевой тренировкой утихла и началась обыденная суета в перемещении команд рядового состава и чистка офицерства в местном гарнизоне.
Матросы и командиры обновленных экипажей стали получать от своего „нового” начальства короткосрочные отпуска. Благожелательно относилось к получившим отпуска даже и Главное Командование военно-морскими силами Севастополя. Даже матросы, имевшие за время маневров дисциплинарные взыскания, получили помилование и могли пользоваться отпусками наравне с остальными стахановцами социалистической России.
Что касается городской жизни, то она ничем не изменилась за время отсутствия матросов в море: население иопрежнему ощущало во всем недостаток, особенно в пищевых продуктах и одежде и матросы могли выменивать как и прежде свои жировые пайки и одежду на водку'. хотя этот товарообмен строго наказывался местными властями вплоть до осуждения военным трибуналом.6)
• •
Пострадавши» от мины „Охотник” был отремонтирован, под личным контролем партийной организации докеров — в пять дней.
К моменту спуска на воду, командующий позаботился о его награде и на верхней койме обычного военноморского флага, теперь закрасовался орден „Красного знамени”, называемая гражданами города, „бляшка”, за понесенные жертвы в мирное время.
Но корабль был но только внешне красив; стальной организм его из-за аварии попортился и Обком партии Крымской республики был обезпокоен за дальнейшую судьбу корабля-орденоносца.
Появившийся в те времена у руководителей партийно-политического аппарата военный психоз для моряков был непонятен и мало кому приходило в голову его разгадывать. Мне же. по долгу службы приходившемуся вращаться с некоторыми высшими и старшими морскими чинами, иногда были известны засекреченные параграфы кремлевских директив флоту и кабинет одного из старших помощников Командующего был для меня всегда открыт.
Однажды, зайдя туда, я застал начальника оперативной службы, моего близкого друга, М. Орлова. На этот раз, он почему то встретил меня холодно. За время моего пребывания в море, Орлов сильно переменился и вместо дружеского ко мне отношения, я встретил сухую официальность. В беседе Орлов мне сообщил, что хотя я перемешен с эсминца на тральщик „Че-27", старшим офицером, но он этого перевода не желает и добьется у военного совета оставления меня на „Безымянном”, куда он сам переводится на место капитана Серова.
Сообщив ему и о своем желании — остаться на эсминце, я попросил Орлова поинформнровать меня: „чем вызвано срочное перемещение командного состава с корабля на корабль, а из штаба на воду...”
Помолчав немного, Орлов сказал,
— Все , что вы услышите от меня здесь, прошу не разглашать никому. Есть срочная радиограмма от Нар-комфлота: „поскольку в водах Балкан хозяйничают немецкие подводные лодки то и имеются уже сотни жертв, которые, не исключена возможность, могут появиться и на Черном море. Командующий приказывает возобновить морские маневры и часть кораблей вывести из укрытых бухт”.
От себя Орлов сообщил, что все надводные и подводные боевые единицы на днях должны будут оставить гавани Севастополя, так как в кругу Адмиралтейства упорно поговаривают о возможности войны с Германией и, что все распоряжения теперь исходят не от ЦК(а) коммунистической партии, а от самого „вождя” Сталина.
Сообщая о возможности войны, Орлов заметно волновался, повидимому не допускал мысли, что на нашу родину может обрушиться этот ужасный кровавый гитлеровский поход и хотя это известие взволновало не мало и меня, я не хотел верить в неизбежность этого ужаса. Наступал и у меня момент, когда я должен был похоронить личное „Я” и начать жить только для отцовской родины.
Что-же касается рядового и младшего начальствующего состава, то они узнали всю правду о красных делах Москвы, только в тот день, когда Западные границы Советского Союза были, без всяких препяствий, открыты для гитлеровских бронетанковых армий и только тогда, когда сам Гитлер заявил во всеуслышание своему вчерашнему кремлевскому коллеге Сталину о крестовом походе на Восток, т. е. на коммунизм.
Этот злопамятный день гитлеровского нашествия на земли России для моего народа останется проклятой датой страданий, а для подростающего поколения вечной памятью о павших черноморцах при обороне Севастополя, по вине гибельной и бездарной стратегии Иосифа Джугашвили-Сталина, имя которого в веках Судет произноситься только с ненавистью.
Для нас же, уцелевших защитников города, останутся до конца жизни бессмертными имена героев, павших под Инкерманом, Балаклавой, Молаховом-Курганс, Сапун-Горс, Белъбеке, Дуванке и в местах многих иных укреплений русской крепости на Черном море.
«Вечный секретя.
Перемещение кораблей накануне второй мировой войны, повторялось одно за другим, но сама волна зимних муштровок личного состава флота сорокового и начала сорок первого года подходила к концу и Адмиралтейство СССР было довольно результатами маневренности боевых вымпелов на Черном море.
Штаб Черноморского флота так же был удовлетворен военной подготовкой вверенных ему судов н особенно отрядами торпедных катеров, которые во все дни маневров оперировали вблизи турецких берегов.
Называвшийся в штабе условным термином „подвижной учебный флот и его вспомагательный транспорт” теперь, рассеянным строем так же должен был дернуться на вновь обозначенные базы побережья Кавказа, а часть к Керченскому заливу.
„Безымянный” и на этот раз оставался в составе первой колонны „учебной” эскадры и разрезая водную зыбь, следовал на свою новую базу возле города Керчь.
Возвращаясь к родным берегам, матросы чувствовали себя на много бодрее. Хорошо ведь на морских просторах, когда нет никаких препятствий или шторма, да еще находиться на таком первоклассном корабле, каким был эсминец „Безымянный”. Это, ведь, не пыльная, знойная суша, с ее нестерпимой жарой, от пекла которой некуда скрыться или с ненастными дождливыми днями, превращающими дороги в грязные лужи...
На море, которое бывает часто и грозное для матроса, но это своя родная сихия, которую он не променяет ни на какие блага степных равнин и тайги.
Здесь голубое небо, словно ласкаючи, бросает свою голубизну на темнеющие воды и на стальные борта корабля.
Здесь душа матроса как бы сливается с морской синевой и чудным морским покрывалом.
Черноморье изменчиво, как сердце женщины. Тихо и ясно на море. Сразу налетит незнамо откуда ветерок, взбудоражит воду, нагонит тучки и начнут вздыматься волны, словно стараясь увлечь судно в свое подводное царство.7)
Хорошо, если закапризничавшее море скоро и успокоится, а если спрячется в тумане непогоды на несколько дней. — матросу нутьга. Скучает тогда экипаж, ожидая склянку отбоя ко сну.
Но на эсминце ..Безымянном" перемена погоды не оставляет следа. Его свободная от вахтенных часов прислуга, всегда на палубе, где в веселой русской песне забывается и родной дом.
Матросы службы третьих и четвертых годов, бодрствуя на корме палубы учат первогодников морскому ремеслу и рассказывают о похождениях старших мореплавателей. А ведь нигде на суше нет таких легенд и былей как у моряков и рыбаков морей и океанов.
Живет поверье, что в первый день Пасхи, из морской глубины слышатся голоса всех погибших в водяной пучине.
Есть былина о корабле-призраке, который появляется, каждый раз перед обреченным к гибели судном...
Живо до последних дней поверье, что в декабре месяце, каждого года, с острова Березань слышатся винтовочные залпы. Дата эта — расстрел лейтенанта Шмитта, поднявшего восстание на Черноморце в 1905 г. и похороненным после казни, на этом острове...
Хотя советские флотские новобранцы проходили сугубую политическую обработку и политбеседы заменяли нм церковную службу и, вообще религию, первогодники, да и старые матросы в душе не теряли Бога и к рассказам старших товарищей относились доверчиво. Особенно внимательно они слушали о лейтенанте Шмитте, память о котором не заглохла и в глухих деревушках России.
В то время, как одни первогодники слушали морские поверья, а другие веселились на баке судна в песнях и прибаутках, один из новоприбывших матросов приписанный к кораблю, взамен арестованных товарищей в Новороссийске, никакого участия ни в плясках, ни в песнях не принимал и сторонился от всей массы. Было видно, что на его душе тяготело какое то горе, не оставлявшее его ни на минуту в покое.
Этого парня я заметил еще в гавани Новороссийска, во подойти к нему, расспросить, за службой не было времени.
Не видя и здесь в нем никакой перемены и замечая, что он с каждым днем худел и становился еще более молчаливым и нелюдимым, я решил, что он чем то болен и доложил о нем новому командиру корабля № Орлову.
Тот, выслушав меня внимательно, приказал судовому фельдшеру освидетельствовать матроса и доложить лично ему.
Медицинский осмотр Боброва, как звали моего „больного ”, ничего плохого в его организме не обнаружил и фельдшер рапортом командиру корабля донес, что здоровье его прекрасное и к морской службе он вполне пригоден.
Однажды, проходя мимо Боброва (сам он был уроженец Сибири), я заметил, что на мое приближение он не обращает никакого внимания, а взор его был устремлен далеко, в морскую даль. Он, словно в этой дали искал для себя защиту.
Мне стало понятно тогда его настроение. Бобров действительно был болен, но болен нс физически, а душевно и, когда пробили склянку ко сну, я просил расходившихся по своим каютам вахтенных, не оставлять сибиряка одного на палубе. „Таинственность моря н тайны моряков, также бывают бесформенные, глухие”
Черноморцы — народ отзывчивый к чужому горю. Шторм иные дни научили их держаться друг за друга, так и тут, пятеро старослуживцев тотчас-же подсели к Боброву и участливо начали допытываться — что с ним?
Матросское участие нашло отклик в душе новоприбывшего и он рассказал им о своем горе, которое постигло его еще в Северной базе Мурманска. Поведал он своим друзьям по морской службе, о смерти жены-друга, в далекой сибирской деревушке... рассказывал моряк о проклятой жизни в колхозе, работа в котором, от зари до зари, сломила его жену, вогнав в чахотку... об оставшихся детях сиротах.
Молча слушали моряки его повествование и у каждого невольно сжалось сердце. Каждый из них вспомнил свою родную хату, своих родных... свою беспросветную жизнь на советской каторге.
Уже и ночь сменила вечер, и тьма покрыла палубу, под ветровыми порывами волны забурлили и бросались к бортам корабля, но матросы по каютам не расходились, слушали Боброва и переживая вместе с ним его горе, думали про себя.
Рассказал Бобров и о том. что на все его просьбы командование не отпустило домой, на похороны жены и что. его неоднократно вызывал к себе начальник секретной службы Мурманской базы и заверял, что жену его похоронят друзья по Ленинскому комсомолу, а все материальные заботы возьмет на себя партийная организация.
За игнорирование морских служебных инструкций, которые Бобров в своем отчаянии иногда нарушал, ему конечно не уйти было бы от ареста особых органов НКВД, но к его счастью, комиссар Коровин, которого за его беспощадность к экипажу ненавидел каждый матрос, был в это время отозван спешно самим начальником политического руля флота Гугиным, еще за день до выхода ..Безымянного” в море, замещающий же его вновь назначенный комиссар Зверев, с первого дня своей службы, как видно не захотел обострять своих отношений с экипажем и «а халатность Боброва смотрел сквозь пальцы.
Это отношение заметили и моряки, стараясь хотя чем нибудь помочь Боброву. Но чем? Единственно, что они могли сделать, это не оставлять его наедине с самим собой, поскольку каждый чувствовал, что Бобров в такую минуту может решиться на самоубийство, если ему и здесь, на Черном море, командование откажет в отпуске на могилу жены.