— Ты кого это с ружьем стережешь? Уж не меня ли? — не оглядываясь, спросила Нюська.
— Зачем тебя, на охоту иду.
— Ночью-то?
— Ночь в машине проедем, утром в тайгу. Берлогу мужики выследили… Брось, Нюська…
— Кого бросать? Тебя? Так я давно бросила.
— Знаешь, о ком…
Нюська круто обернулась, залитая лунным светом, в упор смотрела в лицо парню.
— Гляди, Ромка, еще что позволишь себе — хуже будет…
— Куда хуже-то?
— А туда хуже, что вовсе с тобой знаться не буду. И ты мне теперь не указка: с кем хочу, с тем и гулять буду. А станешь дурить, меня позорить — совсем опостылешь. Прощу — сама позову, не прощу — ищи в поле ветра!
У сворота Нюську уже ждали девчата.
— Ой, девоньки, никак Нюську под ружьем ведут!
— Роман, в армию пойдешь, с пулеметом провожать станешь?
— Эх, нас бы так!
Роман остался на тракте. Постоял, пока полушалки и Нюськина козья шапка не скрылись в тени, широко зашагал к автопункту. Слышал, как сильный грудной Нюськин голос завел знакомую песню. Оборвал переборы, будто прислушался, веселый баян. А песня все растет, все громче, все шире разливается, леденя душу…
Житов поднялся на второй этаж старой деревянной гостиницы Северотранса, прошел в свою остывшую за день комнатушку. Неуютно, холодно, пусто. Три шага в ширину, шесть — в длину. Печь-плита, койка, стол — и вся обстановка. И одиноко. Убийственно одиноко! Ехал сюда, к черту на кулички, полный романтики, надежд на большое, нужное, интересное дело. Целый чемодан конспектов, книг, справочников привез. Зачем? Кому тут нужна его теория? Ни дела, ни товарищей. День на день похож, как две капли. Заявки, запчасти, наряды — осточертело!
Какой он технорук, если любой шофер его вокруг пальца водит! Технологом, конструктором, контролером — кем угодно, только отсюда, от ненужности, от насмешек!..
Жарко горят дрова: лиственничные, смолевые. Озорные белые, желтые, красные языки пламени так и пляшут, так и прыгают по поленьям. И им, видать, тесна топка: так и норовят вырваться из нее, хватить стерегущие их озябшие руки. Скачут, щелкают, стреляют дымками в колени, в лицо, лижут, рушат поленницу и бегут, как нашкодившие мальчишки. Шипят, хохочут над Житовым, зазывают: к нам, к нам! Охота вам все одному да одному — с тоски помереть можно! Не печальтесь, Евгений Павлович, не век же вам в Качуге пропадать; отработаете свое — опять в Москву возвернетесь. Этак и одичать можно. К нам, к нам! Приходите на Лену, не пожалеете. Да с вами любая пойдет, только схотите..
Не угасай, не уходи из памяти, Нюсин голос! Ты один наполняешь радостью забытую всеми душу…
Житов вздрогнул: где-то внизу мелодично пропел сигнал автомобильной сирены. Подбежал к окну, заглянул сквозь тонкую ледяную пленку. Так и есть: у подъезда на белом снегу расплылась черная тень перфильевской легковушки. Значит, начальство уже тут. Вот тебе и завтра! Конечно, Перфильев сдает дела, торопится в Москву. Утром обойдут гаражи, транзиты — и назад. Завтра им будет не до Житова, не до жалоб. Как же быть? А может, Позднякова еще нет? И приехал только Перфильев?..
Спокойно, Женька, спокойно! Прежде узнать у комендантши: кто приехал?.. Способ? Чайник! Обещала заменить чайник…
Житов, сдерживая волнение, снял с плиты закипающий чайник, не раздумывая вылил из него часть в умывальник, остаток в ведро и, подбросив поленьев в печь, вышел из номера.
Комендантши не было. Дочка ее, впустив Житова, сообщила:
— Маманя к начальству ушла. Скоро будет.
Житов присел на лавку. Комендантша не заставила себя ждать.
— Чайник принесли, Евгений Палыч? Вот ведь пропасть: кладовщика в Иркутск отправили, получать что-то… Возьмите покуда мой, а завтра уж обязательно…
— Кто приехал?
— Известно: Перфильев, Гордеев, а еще этот, новый…
— Поздняков?
— А кто ж его… Раз в «генеральскую» поместили, стало быть, он…
— Один он там… в «генеральской»?
— Один, Евгений Палыч, один. Ничего мужчина, приятный. Руки, правда, не подавал, а поздоровкался, спасибо сказал — все как должно. Да вы не заболели ли, Евгений Палыч?
— Нет, что вы! — испуганно возразил Житов. — Неужели похож на больного?
— С лица будто сменились, бледные…
— Мне, понимаете, обязательно надо Позднякова. И непременно сегодня.
— Так и ступайте! Чего ждать-то! Вы, какой ни есть, тоже начальник. Представитесь, об удовольствии спросите: всем ли довольны? Сидоров, когда ему, бывало, к Перфильеву надо, завсегда с этого приступал. Просить, поди, чего будете?
Житов улыбнулся простоте предложения комендантши, вынул из кармана заранее приготовленное заявление и решительно отправился к Позднякову.
Из-за обитой клеенкой двери «генеральской» отозвался на стук грубый голос:
— Входите!
А может быть, показалось, и голос был обычным начальническим баском? Житов рванул неподатливую дверь, нарочито медленно вошел в номер. У стола, глядя на Житова, стоял большой, крепко сложенный человек. Из-под сведенных, круто сломанных у висков бровей он смотрел на Житова огромными, в тени лампы, пожирающими глазами, черными, как сама бездна. Скорее не глаза, а зияющие провалы уставились на него, невольно попятившегося к порогу. Это длилось минуту, секунды, может быть, даже миг, пока, казалось, в безжизненной черноте не проявились белки, очертания разрезов, но сковавшее Житова первое ощущение не проходило.
— В чем дело, товарищ?
Только сейчас Житов пришел в себя и, спохватясь, протянул заявление Позднякову.
— Я к вам, товарищ Поздняков… С личной просьбой…
— Кто вы?
Спокойный, совсем не враждебный тон начальника управления окончательно взбодрил Житова. Он даже улыбнулся своей минутной растерянности и уже смело приблизился к Позднякову.
— Я — Житов, технорук местного автопункта… Вот мое заявление.
Поздняков взял протянутый ему лист, прибавил в лампе огонь, но, пробежав первые строчки, положил бумагу на стол. Теперь, в свете лампы, Житов мог отчетливей разглядеть обращенное к нему лицо нового начальника. Правильное, с прямым тонким носом, волевым, жестко очерченным ртом и подмятым подбородком, оно казалось скульптурным. И только глаза, словно ваятель решил не ограничить себя обычным материалом, были живыми: большие, длинные, черные, как уголья.
— Так о чем вы хотели просить?
— Я же пишу: о переводе. Я прошу поставить меня на мое место, товарищ Поздняков. А мое место — в мастерских. Я без году неделю инженер, я разбираюсь в машинах хуже водителей… Да нас этому и не учили… Мы учили то, что здесь совершенно не нужно. Подписывать наряды и требования может любой механик, шофер, если у них за спиной семь классов… и столько же честности. А там, в мастерских, я смогу быть гораздо полезнее. Поставьте меня конструктором, технологом…
— Сколько вам лет, товарищ Житов?
Житов опешил.
— Разве это имеет значение? Двадцать три…
— Вы выглядите моложе. — В уголках губ Позднякова дрогнула чуть заметная усмешка. — Хорошо, я покажу ваше заявление главному инженеру.
— Зачем?.. — вырвалось у Житова. — То есть, конечно, я — его кадры. Но я уже писал Гордееву, писал Перфильеву… Вы не должны обходить молодых специалистов…
— А разве я обхожу? Не могу же я решать без главного инженера. Да и встретились-то мы с вами… вот только. И не вводите меня во грех. — Поздняков кивком головы указал Житову на его руки.
Житов сконфузился, выпустил из рук скатерть.
Поздняков прошелся вдоль комнаты и, в знак того, что разговор можно считать исчерпанным, пригасил лампу.
— Утро вечера мудренее, товарищ Житов.
— Спокойной ночи, товарищ Поздняков.
— До свиданья. Кстати, вы один здесь такой… молодой специалист?
— Один.
— Тогда спокойной ночи, товарищ Житов, — уже совсем дружески улыбнулся Поздняков.
Житов вернулся к себе. Дрова уже прогорели, но в комнате держалось тепло. И на душе стало теплей от полученной на этот раз робкой надежды. Житов закрыл трубу и вдруг вспомнил о Лене. Ведь сегодня он обещал Нюсе прийти на Лену. Почему бы в самом деле не сходить? Три месяца торчит в Качуге, каждую ночь слышит хохот и визг девчат — и ни разу не побывал на этой знаменитой круговушке! Да и зачем же так вдруг расстаться с Нюсей? Да еще обмануть ее. Кто знает, не век же и она будет сидеть в Качуге, поедет учиться в Иркутск… Но не поздно ли? Нет, на Лене играет баян. Значит, скоро пройдут девчата…
В дверь постучали. Комендантша.
— А чайничек-то забыли, Евгений Палыч?
— Какой чайник?
— Вот здорово живешь! Да мой же! И свой оставили, и мой позабыли…
— Да, да, спасибо! — вспомнил наконец Житов. — Простите, пожалуйста!
Он тихо и долго еще смеялся нелепому чайнику, не зная куда его поставить. Затем завел будильник, снял с гвоздя новую, купленную в Москве накануне отъезда шубу и стал одеваться. Где-то за окном, совсем близко, разорвал ночь сильный девичий голос:
Откликнулся с Лены обрадованный баян, завторил несложному мотиву частушки. А голос выждал, вобрал в себя весь задор, все девичье ретивое — и выпалил:
Низкий, грудной голос. Не Нюсин ли? Житов представил себе сероглазую качугскую красавицу и хохотушу. Вспомнил первую с ней встречу в инструментальной раздаточной. Смотрит на него, а глаза так и брызжут смехом. Чего ей так было весело, что смешного нашла в нем, впервые зашедшем к ней человеке? Может, с обиды, со зла Житов не ответил на ее «здрасте», не взглянул на поданную ему сводку. Да и лицо раздатчицы показалось ему вульгарным, грубым: щекастое, слишком выпуклый лоб, пухлые губы. Потом это Житову не казалось. Пышущее здоровьем лицо девушки вовсе не было грубым. И щеки в меру полны — другие куда щекастее, и серые большие глаза прекрасны в густых темных ресницах, и губы — мягкие, полные, как у людей добрых и чутких… Целовал ли кто эти губы? Но почему: Нюська? Почему все зовут ее только: Нюська! Других — Аня, Аннушка… А ведь, пожалуй, действительно: Нюська. Живая, а где напористая, пробивная… Вон ведь как на Сидорова насела, чтобы плотника послал полки сделать! Нюська и есть…
Нюська уже ждала Житова. Оставив подруг, двинулась ему навстречу, едва он появился на Лене.
— А я уж думала, не придете. — Схватила его за рукав, потянула: — Айдате к нам, Евгений Палыч. Еще на санках прокатим — и печалиться позабудете!
— Да я и не грущу, Нюся. С вами не загрустишь.
— А то будто без меня грустите, — конфузливо улыбнулась та. — Девоньки, Евгений Палыч пришел! Прокатим?
Круговушка была устроена на самой реке, на расчищенном от сугробов гладком, как стекло, льду. Большая плотная толпа парней и девушек окружила со всех сторон веселое зрелище, и Житову с его компанией не сразу удалось проникнуть внутрь этого клокочущего, звенящего на все голоса людского кольца. На вкопанном в центре в снег небольшом столбике висела перекладиной толстая неоструганная жердина, к обоим концам которой были привязаны обычные санки. Несколько человек ходило вокруг столбика, изо всех сил раскручивая жердь, которая в свою очередь увлекала за собой санки с сидящими на ней парочками. И чем быстрее раскручивалась перекладина, тем стремительнее скользили по зеркальному льду легкие санки, ниже пригибались к ним головы седоков, яростней становились крики и хохот зрителей, подгонявших крутильщиков. Вот санки развернулись от центра и теперь уже не скользят, а едва касаются льда, готовые вместе с прильнувшими к ним седоками сорваться с жерди. Веселое напряжение толпы достигло предела. Кто-то подбадривает седоков и выкрикивает советы, кто-то подстегивает крутильщиков, в тех и других летят со всех сторон тугие снежки. Свист, визг, гам, крики… И вдруг все покрывается единым восторженным воплем — первая пара седоков срывается с санок и, мелькнув в воздухе ногами, врезается в обочинные сугробы. Еще секунда — и вторая пара, будто выпущенная из пращи, пролетев ледяную гладь, зарывается в снег. Опустевшие санки делают еще несколько кругов и останавливаются. Зрители бросаются к «пострадавшим», помогая им выкарабкаться из снега, в то же время поздравляя крутильщиков с новой победой.
А в санки уже садились новые пары, и новые крутильщики занимали место у столба круговушки. И снова мелькали перед глазами вихрем летящие санки, взрывались смех и снопы снега…
— Евгений Палыч, садитесь!.. Мы с вами!..
Житов не успел опомниться, как Нюська увлекла его за собой к санкам.
— Держитесь!.. Крепче держитесь, Евгений Палыч!.. Поехали!..
Санки сначала медленно, а затем все быстрее заскользили по льду. Кто-то из толпы освещал его и Нюську карманным фонариком, кто-то кричал: «Катнем технорука»!.. В глазах зарябило, поднявшийся ветерок выбивал слезу, а руки сами собой все крепче впивались в натянутую струной веревку. Нюська громко смеялась и выкрикивала ему какие-то советы, но в ушах Житова все сливалось в один сплошной нарастающий гул. Пальцы в перчатках предательски скользят по веревке, а Нюськины руки, сцепившиеся у него на груди, тянут его назад сильнее, сильнее. Житов уже из последних сил держится за веревку, чтобы не вылететь из санок. Глаза заволокло розоватым туманом, руки налились тяжестью, онемели. Последним отчаянным усилием попробовал перехватиться удобнее — и в тот же миг почувствовал, как летит в воздухе. Еще миг — и он с головой в снегу, вместе с Нюськой…
Было уже за полночь, и толпа молодежи незаметно начала таять. После очередной победы крутильщиков и восторженной суматохи Нюська отвела хохочущего вместе со всеми Житова от круговушки, громко, чтобы услыхал в гаме, сказала:
— Домой надо, заругаются.
— Как, уже? Впрочем, конечно, идите, Нюся. Первый час. Спасибо вам за огромное удовольствие…
— Одна? — лукаво удивилась Нюська. И, видя заминку Житова, рассмеялась. — У вас в Москве все так девушек провожают?
— Нет, что вы… Я просто не сообразил, — сбивчиво, стараясь не глядеть Нюське в глаза, проговорил Житов. — Я думал, вы с подругами…
— А вы о подругах не пекитесь, у них есть кому, — полушутя, полуобиженно отрезала Нюська. И, не ожидая ответа, первой двинулась залитой лунным светом тропинкой.
Житов улыбнулся наивной простоте местного этикета, Нюськиной самоуверенности и пошел следом.
Луна высоко стояла над Качугом, серебря сопки, горбатые крыши изб, Нюськин козий треух, воротник, плечи. Хорошее, веселое настроение, поднятое чудесной прогулкой, катанием на круговушке, наконец, шагающей рядом Нюськой, заставило забыть одиночество и невзгоды. И пусть завтра начнется все сначала, пусть опять неприятен будет его разговор с Поздняковым, сегодняшний вечер стоит того, чтобы все повторить снова.
Выйдя на раскатанный шинами тракт, Нюська остановилась, подождала Житова.
— Ой, снегу-то! Давайте отряхну. — И, сбросив рукавицу, принялась отряхивать Житова. Бесцеремонно расстегнула ворот его шубы и, выгребая голыми пальцами снег, задышала в лицо:
— Еще простынете. Кто вас, москвичей, знает, какие вы…
— А вы, Нюся, не простудитесь?
— Вот еще! Поди, в валенки набралось? Обопритесь на меня, выбейте, а то ноги мокрые будут.
— А у вас не набилось?
Нюська выставила вперед валенок, засмеялась:
— У меня не набьемся!
Валенок плотно облегал в икре Нюськину ногу. Житов воспользовался предложением, поочередно выколотил из-за голенищ снег и тоже отряхнул Нюську.
Они не торопясь двинулись трактом. Нюська взяла под руку Житова, слегка прижалась к нему плечом.
— Что ж вы молчите, Евгений Палыч? Я вам не нравлюсь, да?
Внезапный откровенный вопрос вновь ошарашил Житова. Как ее понимать? Уж не собирается ли она снова разыгрывать его? Посмеяться? Но Нюськино лицо, обращенное к нему, было серьезно.
— Да нет, нравитесь, Нюся. Очень нравитесь…
Житов не соврал. В этот момент Нюська была так мило наивна и так хороша в этом хрустальном свете, что Житов, кажется, никогда еще не испытывал подобного ощущения близости девушки. Все в Нюське было как-то проще, откровеннее и потому приятнее, ближе. Не было далеких намеков на внимание, сложных, слишком умных происков, умышленно отвлеченных речей (это уже было знакомо Житову). Да и сам Житов, случалось, не решался вот так слишком уж просто, без обиняков… Но ведь Нюська совсем ребенок. Чудесный милый ребенок… А может быть, ее тянет к нему не сам он, а его положение технорука, единственное на весь автопункт звание инженера? И завтра же сама Нюська будет так же просто и весело делиться с подружками своей легкой победой?..