— Ну вот, а у нас скоро никого не останется. — И Тимофей покачал головой. — Э-эх! Ваша-то власть… умнее. Зря сердится наш Юлиан Антонович. Нету людей! Xe-xel Зато есть еще эти… дармоеды, бездельники… баре… здоровые да молодые! Сами видели — ездят тут…
Бауэр смущенно промолчал; принялся списывать надпись на иконе. Потом вдруг громко заявил:
— Ну, мы поедем!
Арина коснулась Беранека робким взглядом. И он этот взгляд почувствовал. Она по очереди простилась со всеми. Тимофей проводил гостей до дороги.
32
Почту, поступавшую от командования, всегда разбирал сам прапорщик Шеметун. Вскрыв один пакет, он крикнул унтер-офицеру Бауэру:
— Вячеслав Францевич, вам письмо!
Бауэра кольнуло в сердце. Это было первое письмо, полученное им в плену.
Шеметун передал ему простую открытку для пленных. Первым долгом Бауэр кинул взгляд на подпись, скорчившуюся в самом низу.
— От Томана! — воскликнул он.
Иозеф Беранек, сложив привезенное для Шеметуна, собрался выйти, но тут он сразу забыл обо всем и отважился задержаться в канцелярии. Вышла на порог и любопытная Елена Павловна со свежей газетой в руках.
— Из дому? От милой? — спросила она.
— Нет. От лучшего моего друга детства — он офицер сейчас.
— Где же он?
— Пишет — в лазарете.
— Ранен?
— Вряд ли… где бы его могли ранить…
Бауэр покраснел, внезапно смутившись; у него даже сильнее забилось сердце.
Теперь Беранеку не терпелось поскорее отнести офицерам то, что они заказали в городе. Обычно, когда он привозил их заказы, они спрашивали:
— Ну, что новенького, пан Беранек?
Сегодня, притащив к ним на плече мешок белой муки, Беранек приветствовал офицеров одними глазами и, осторожно опустив мешок на место, указанное обер-лейтенантом Грдличкой, ответил на обычный вопрос:
— Новое, осмелюсь доложить, есть: пан лейтенант Томан письмо нам прислал.
— Вот как! — воскликнул Грдличка. — Он что, уже губернатор?
— Он в лазарете. А что с ним — не знаем. Только, конечно, не ранен.
— Ранен, пан Беранек! Он ведь — Schuß!
В тех же словах возвестил Беранек новость и Мельчу. Тот засмеялся:
— Вот слава богу! Да здравствует чешский народ! Смотри только, Иозеф, как бы сумасшедшие не потянули за собой дураков!
Беранек не понял, но из вежливости тоже засмеялся.
Когда он наконец вернулся к Бауэру, открыточка Томана уже ходила по рукам пленных чехов.
Нешпор только что прочитал ее, вздохнув, отдал нетерпеливо ожидавшему Беранеку и ушел.
Беранек с трудом разбирал почерк Томана, особенно первое слово, написанное по-русски:
Я скоро выйду из лазарета, о чем и сообщаю, чтоб ты, чего доброго, не написал мне сюда. Я пишу тебе уже второй раз, пишу наудачу, в то место, где мы расстались. Надеюсь, ты еще там. Почему я не остался с вами, вы, наверное, уже знаете. Что-то поделывают мои земляки-благодетели? Как только получишь открытку, отвечай сейчас же по адресу, который привожу ниже. И сообщи мне свой точный адрес. Мне есть о чем писать тебе. На открытке этого писать не могу. Вообще многим надо нам поделиться. У меня накопилось на длинное письмо. Здесь много настоящих чехов и много больших надежд. А пока я, как я уже писал, нахожусь среди русских. Они относятся ко мне по-братски, И мы хотим помогать им по-братски же. Получаете ли вы нашу газету? Делаете ли что-нибудь? Собираете ли хоть национальный налог? [139] Привет всем знакомым, сознательным чехам. До свидания на своб. род.!»
Сбоку мелко было написано:
«На всякий случай посылаю несколько номеров нашей газеты. Выпишите и вы ее себе».
Пока Беранек вдумчиво и обстоятельно читал эти мало понятные для него слова, Жофка приставал ко всем с вопросом:
— Что с ним такое могло случиться?
Жофке никто не отвечал.
Гавел взял открытку у Беранека и прочитал ее второй раз.
— Ну, ясно! — воскликнул он, дочитав.
Глаза его сверкали.
— Что ясно? — с деланным безразличием спросил Вашик.
— Что, съели? Я-то знал!
— Что ты знал?
— Знал-то я что? Ха! Угадай, гадалка! Знал, знал! Я-то скумекал, куда исчез наш лейтенант, почему он не остался здесь… Ишь умник!
Все молчали. Гавел еще раз вслух прочитал письмо.
— Что такое сознательный? — спросил он Бауэра о непонятном русском слове.
Тот перевел.
— Эх, а я-то проморгал! — вскричал Гавел. — Вот черт! А мы что? Овца, кто мы?
Беранек озадаченно взглянул на Бауэра, но Бауэр спокойно ответил Гавлу:
— Разве мы не помогаем русским?
Тогда Беранек сразу успокоился, — успокоение пришло к нему, как торжествующее чувство жадности к работе.
— Видишь, Овца, — сказал ему еще Гавел, и грубый голос его дрогнул от волнения, — воображаешь, что ты со своим убеждением — один, как… овца. А ведь нас-то сколько! Самых разных, по всему миру разбросанных! Каждый сам по себе, а вот все же — думаем одно, хотим одно и делать будем одно! Делать, Овца, делать! И вот мы уже не просто овцы. У нас есть… пастух!
— А я и делаю, — гордо заявил Беранек, прямо и преданно посмотрев на своего унтер-офицера.
Гавел, охваченный счастливым волнением, откинулся на спину. И еще раз попросил дать ему взглянуть на открытку Томана. Неподвижность спокойных четких букв уже сама по себе волновала Гавла — а тут еще все недосказанное, что скрывалось за ними… Он положил открытку на нары рядом с собой и пристукнул ее кулаком.
— Эй, патриоты! Сознательные! А национальный налог мы собираем?
— Надо еще иметь из чего платить, — усмехнулся Райныш.
— Верно! — сказал Гавел. — Вот теперь, пан учитель, есть повод требовать платы! Но — только нам, сознательным! — Он устремил взгляд куда-то в пространство. — Там это наладили, там — славянский фронт! Вот как мы относимся к русским! А здешние русские что?
У Тацла вырвалось:
— Потому что мы сами для себя ничего не делаем!
Бауэр понял остроту этого упрека.
Все посмотрели на него.
33
Бауэр вручил Иозефу Беранеку официальное письмо — собственно, это была ведомость на выплату денег; и Беранек отправился в путь.
Если бы сейчас Беранек встретил кого-нибудь из знакомых — из тех, кто уже видел у Бауэра пятирублевую бумажку и со всех сторон рассматривал бумажный рубль, полученный Беранеком от Шеметуна на расходы, — он ударил бы себя в грудь, по тому месту, где был спрятан этот документ, и воскликнул бы:
— Вот оно!
Чувство беззаботности и уверенности, охватившее Беранека вчера после разговора с Бауэром, не покидало его и сегодня. Он все вспоминал лейтенанта Томана, который четко отпечатался в его памяти.
И Беранек мурлыкал себе под нос песню, от которой захватывало дух:
Слова песни, как и всякий раз, сладостно отзывались в душе. Будоражили, льнули к сердцу. Но сегодня Беранек внимательно прислушивался к слову «родина». Оно, это слово, звучало как «бог», о котором рассказывает законоучитель детишкам в школе.
Беранек даже на дорогу не смотрел.
Родина!
Крыло ангела, торжественный стяг, а скорее всего — неоглядные ржаные поля, когда по ним пробегает пьянящий ветерок и летит куда-то на край земли, так что кружится голова от величавого колебания зеленых волн.
Такими были в тот июль обуховские нивы.
И сейчас эти нивы широко раскинулись перед Беранеком. По солнечным пологим, бескрайним холмам гонит ветер тени облаков. Опьяняет любовью к этому миру.
Беранек шагает по пыльной полевой дороге, которая прямой чертой связывает горизонт с горизонтом, один край земли с другим — весь этот жадно любимый мир…
Юлиан Антонович, которому Беранек должен был передать письмо, уехал в поле. И Беранек пошел разыскивать его — вдоль оврагов и вымоин, из которых выплескивалась зеленая кипень кустов, по скверно запаханным краям пашен; встречались ему знакомые полевые цветы и заблудившиеся колосья — жалкие, покинутые сироты. Затем он миновал полосу несжатой пшеницы — для нее не нашлось нынче мужицких рук. Потрясающее кладбище! Почерневшие, поломанные, растрепанные стебли, пустые, выкрошившиеся колоски над реденькой трав» кой…
«Саботаж!» — цедил, бывало, сквозь зубы Юлиан Антонович, глядя на это разорение.
Он и сегодня был здесь неподалеку. Взял у Беранека письмо, просмотрел ведомость и засунул бумаги в карман.
— Ладно! — сказал он. — Передай — благодарю, мол. И сам все знаю. Ступай!
Беранек пошел.
Но этого мало было Беранеку сегодня, и он отправился в Крюковское к Степаниде Ивановне — за книжками для Бауэра.
Он даже не задержался у пасечников, которые сидели в рощице у шалаша из свежей соломы и чистили картошку в солдатский котелок, поддерживая маленький, сильно дымивший костер.
Степанида Ивановна ловила телку, бегая по саду, заросшему крапивой. Она явно застеснялась своего вида и, приглашая Беранека в дом, все одергивала грязную юбку, прижимая ее к сухим ногам.
Беранек, дожидаясь, разглядывал комнату учительницы. Ее украшали коврики, сплетенные из обрезков пестрых тканей, яркие открытки и засушенные полевые цветы и колосья.
Степанида Ивановна вернулась уже в другой юбке и в башмаках на босу ногу. Записочку, тщательно написанную Бауэром, она разбирала с трудом, но тем не менее подивилась, как хорошо он пишет.
— Он ведь учитель! — похвастался Беранек.
Она дала ему стопку школьных учебников. И так как этим исчерпывалось его задание на сегодня, а времени еще оставалось много, Беранек решил навестить мужика Тимофея.
Тимофей сидел на земле у амбара и плел лапоть.
— Как поживаете? — крикнул ему по-русски Беранек.
— Плохо…
Затем Беранек согласился войти в дом. Он молчал, потому что знал мало русских слов, На пороге избы глаза их случайно встретились, и Тимофей, в добродушном смущении, улыбнулся, блеснув белыми зубами из зарослей бороды.
— Хорошо… в плену-то? А? — сказал он, подмигивая; в уголках глаз его, прячущихся под космами бровей, пробежали морщинки, и кожа покраснела.
В избе Беранек поздоровался с Ариной рукопожатием, но сейчас же вышел следом за Тимофеем — носить воду и поливать грядку табака, притулившуюся между частоколом, заросшим крапивой, и плетеной стеной кособокого, изрядно прогнившего сарая.
Наступил вечер; Арина, вытерев стол, поставила на него керосиновую лампу. Едва ее слабый свет пробился сквозь оконца на двор и на дорогу, в избе появились еще два гостя: один русобородый, с улыбкой, разлитой по всему лицу, другой — коричневый какой-то мужичок, похожий на Тимофея. Они первым долгом поклонились иконе, потом подали руки Тимофею, Арине, а под конец и Беранеку.
— Встречайте дорогих гостей, — сказали они при этом. Арина, не отходя от печи, пригласила гостей за стол.
Тимофей вытер потный лоб, порылся в углу и налил всем в кружки мутного квасу.
— Ну, как? — спросили мужики.
— Время подошло, в солдаты забирают… Эх! — Тимофей усмехнулся коротко, хрипло и безнадежно. — Что поделать…
Гости отпили, причмокивая, квасу.
— Что ж, черт… Молодых, что ли, мало?
— Ну-у… А надоела, всем надоела…
Потом мужики, широко улыбаясь, обернулись к Беранеку.
— Видать, нашим генералам не устоять против ваших! А наша, мужицкая сила — не хочет… Хе-хе!
После долгого пути, после трудов, холодный кислый квас понравился Беранеку. Он отломил себе ломоть черного хлеба.
Тимофей тоже запихивал в рот куски хлеба, смеялся одними глазами и шутил:
— Был бы мужик царем — сало с салом бы ел, бражку бражкой запивал и на соломе вволю бы спал! Хе-хе!
Мужики степенно вздыхали:
— Был бы мужик царем — войне бы конец положил! Вот что он сделал бы…
— Проклятый немец! Земли ему, вишь, мало! Ну и дали бы ему из барской — у них много! Был бы мир, да и нам бы осталось. Всю-то и не вспашешь.
— Не хотят вот немцу ее отдавать… так он сам берет. А только скажу, коли нахватает мужицкой земли — не проглотит, подавится!
— До нашей, мужицкой, не допрет. Подавится! Малым куском русской земли подавится вместе со своим Вильгельмом.
— Хе-хе, русских-то и Вильгельму не сожрать!
— Хо-хо, на здоровье!
— Мужик всех хлебом кормит. Не немец — свои мужика-то жрут!
— Ха-ха! Нет, не дадут они мужику царем быть! Ха-ха! Сами все сало подъедят…
— И бражку выхлещут…
Тимофей встал, послонялся вокруг печи, да и махнул только рукой:
— Эх!
Усевшись на место, он воскликнул:
— А что, детушки, это знаете —
Хе-хе! Ну, пейте, гости дорогие! Выпили еще квасу.
— Умный от умного учится.
— Верно.
Беранек, допив квас и съев свой хлеб, собрался уходить. Но мужики дружно удержали его.
Русобородый, с улыбкой во все лицо, сбегал домой и принес большую зеленоватую бутылку водки.
— Чтоб перед дорогим гостем лицом в грязь не ударить, да и царского воина почтить, — сказал он.
Водку он налил всем в квас.
Тимофей смеялся одними уголками глаз и приговаривал:
— Пейте на здоровье!
Арина вскипятила чаю в большом горшке. От водки, от жарких взглядов, от тесноты избы разгорячились мужики. Их добродушным смехом вскоре заразился и Беранек, и его всего заполнило приятное чувство беспечности.
Над лампой кружилась мошкара, на почерневших бревенчатых стенах сидели и медленно ползали тараканы. Возле печи чернел жирный, как косточка сливы, прусак. Изба будто вспухла от тепла. В этой духоте мужики пили все больше, потели и терпеливо вытирали лбы и бороды. Арина, сидевшая в углу у печи, только пригубила.
Теперь громко и обстоятельно стали рассуждать про войну и про землю.
— Ох, эта война! Черт бы ее побрал!
— Немец! Это верно, без земли-кормилицы не проживешь.
— А вот в Сибири, говорят… В Сибири…
— Ну и говорят… мало ли глупостей говорят! Ни царь, ни господа наши земли немцам добровольно не дадут. Это уж точно. Они ее и мужику-то не дадут. Для себя держать норовят!
— Верно! Хе-хе! Царь-то только свое и защищает…
— Мужицкой кровушкой…
Под конец Тимофей кричал, словно бранился с кем-то:
— А земля… она ничья! Я говорю — земля, она божья!
— Эх, война… Эх, земля… Эх, беда!
Когда от косматых голов всех трех мужиков повалил пар, они взялись испытывать крепость своих ног. Поочередно топали по земляному полу, вздымая пыль.
— А я, — орал Тимофей, охваченный внезапной храбростью, — я, царский солдат… я еще и маршировать могу: ать-два!.. Левой, правой… Левой, правой… На пле-чо! Эх, черт! Батюшка-царь зовет! А я… я еще могу! Хе-хе! Могу!
Тут ему срочно понадобилось выйти.
В его отсутствие гости пристали к Арине:
— Эй, баба! Хозяйка! Гляньте, да она спит!
— Вставай! Устала? А что запоешь, как одна останешься?
Сонная Арина подошла вытереть залитый стол; русобородый шлепнул ее по полному бедру, ущипнул.
— Что тогда запоешь, а? Ничего, молодая баба с голоду не помрет! Ха-ха-ха! Найдется который-нибудь, приласкает. В тепле приласкает! Да накормит получше, чем царь Тимофея. Ха-ха!
— Накормит да наполнит! Хе-хе-хе!
— А солдаткам, Аринушка, царь, за заслуги ихних мужей, пленных дает! Бери вот этого, Аринушка! Ха-ха-ха!