— Мир, мир, мир!..
8
Когда невзгодам приходит конец, с наслаждением вспоминаешь о том, как они начинались.
Капитан через голову выбрасывает из окна обгоревшую спичку и делает первую затяжку, вспоминая о начале войны.
Это было недавно и кажется теперь непохожим на правду. А началось, как внезапный пожар знойным полднем, вспыхнувший разом во всех концах города. Бесчисленные экстренные выпуски газет разжигали волнение и энтузиазм на истомленных улицах Вены. Ротационные машины захлебывались под напором событий. Не поспевали за ними. Их далеко обогнали официанты в ресторанах и кафе. За утренним и послеобеденным кофе, за вечерними кружками пива они доверительно сообщали взбудораженным клиентам то, чего не успевали изрыгнуть ротационные машины. У официантов всегда были наготове последние новости. Самые свежие. Самые сенсационные.
Капитану теперь вспомнился один такой послеобеденный час.
Революция в России!
Петроград в огне!
Царь арестован собственным народом!
Капитан усмехается тому, как тогда в кафе разразилось стихийное:
— Урраа!
И тому, как люди в военном торопились допить свой кофе, будто опасаясь, что они опоздают к триумфальному вступлению в Петроград.
Ярки с представления о прошлом, которые не давали уснуть капитану, хотя царство ночи еще длилось, широким, светлым потоком катились, заливая горькую действительность, в беспредельное будущее. Будущее было как море после бури. Оно означало возвращение к счастливому равновесию. Означало встречи в знакомых, таких теперь милых сердцу, родных гарнизонах, где все начнется сначала. «И тогда не много останется кадровых офицеров…»
Неотступное удовлетворение от этих мыслей сглаживало даже горизонты настоящего, причем с такой победоносной силой, что эта беззастенчивая неотвязность ложилась бременем на совесть.
Тщетно.
Навстречу веселым колесам шел день. По пятам ночи улетал обезглавленный дым. Могучая река земли неслась и крутилась, уносила деревья, деревни, станции. Станции подбегали всегда в вихре и грохоте, мелькали в золотом рассвете за проснувшимися окошками.
Ночь похоронила войну. Могучая река земли намывала над нею курган. Могучая река мира и безопасности: земля, небо, воды и ветер без края…
Капитан постепенно различал спящих.
Присутствие этих подчиненных ему людей, вчера еще столь смущавшее, сегодня делало теплыми и надежными стенки вагона. Большинство из них он знал уже по фамилиям.
Рядом с ним спал лейтенант Гринчук, галициец [65], которого он вчера полушутя, полувсерьез назначил, своим адъютантом, потому что Гринчуку легче ориентироваться и договариваться в этой чужой стране. Адъютант этот, правда, весь пропах хлебной сыростью галицийских хат и своими мужицкими челюстями ужасающе коверкает армейский немецкий язык, хотя и очень старается. Зато среди русских солдат и польского населения он, в своих широких казенных брюках, держится самоуверенно и ловко, и твердо выпирает в этой среде его угловатый выдающийся подбородок.
За Гринчуком лежат два обер-лейтенанта, которым оставили местечко на капитанских нарах из уважения к их званию и возрасту. Первый из них — совершенно лысый ополченец Кршиж, окружной судья откуда-то из Моравии. Капитан познакомился с ним еще вчера, в казарме. Кршиж сидел тогда рядом с капитаном на шинели, усыпанной хлебными крошками, и разговаривал скупо, с неприветливой резкостью, хотя глаза его, даже когда он хмурился, были полны доброты.
Второй, у дальней стенки, был из земского ополчения. У него сутулая спина чиновника и массивное брюхо любителя пива. По-немецки он говорит безукоризненно и столь же безукоризненно произносит, представляясь, свою чешскую фамилию — Грдличка. Разговаривая с капитаном, он как-то по-штатски стесняется и предпочитает заменять слова жирной улыбкой.
На противоположных нарах, ногами к капитану, спит беззаботным сном тонкий лейтенант с перевязанной головой. Эта повязка сделала его самой заметной личностью в вагоне. У него университетское образование и титул доктора [66], каковое обстоятельство он сумел с ненавязчивой самоуверенностью возвестить всем еще вчера, при первом же знакомстве. От этого благосклонность капитана к нему явно возросла. Капитан стал обращаться к этому лейтенанту по-товарищески просто: Du, Doktor [67], или даже еще интимнее, Du, Мельч. Таким образом капитан маскировал сердечной приязнью свое уважение к офицеру низшего ранга. А доктор Мельч умел отвечать на капитанскую благожелательность удивительно смело уравновешенной смесью безупречной учтивости и непринужденно-небрежной короткости.
На тех же нарах лежит еще лейтенант Вурм, однополчанин капитана. Это долговязый парень с удивительно маленькой головой, которая очень гармонирует с его беззастенчиво-мальчишескими манерами. Вурм считает себя остроумным и потому ходит, выпятив подбородок и несколько склонив набок голову в лихо заломленной фуражке.
Лейтенанты Крипнер и Томан поместились на нижних нарах. Остальные уж слишком мелкого звания. Среди них капитан отметил только черноволосого, черноглазого кадета, который представился как служащий магистрата в Брно.
Спящих разбудил санитарный поезд, влетевший на станцию, сотрясая шпалы и прочерчивая трубой паровоза черную борозду в чистом небе над лесом. Он промчался, не останавливаясь, разбросал по тихой станции веселые блики от своих сверкающих окон, пронесся ураганом мимо спящих вагонов, обдал их песком и только мазнул по изумленным глазам своими заносчивыми красными крестами и гремящим хвостом. Он уносил землистые шинели, зеленые гимнастерки, белые рубахи и бинты. И — главное — лица. Лица, бледные и пылающие. В вагонах промелькнули и голубые австрийские шинели, знакомые голубые фуражки и руки, руки, машущие в знак привета.
Поэтому с веселым грохотом поезда смешались крики разбуженных:
— С фронта, с фронта!
— Осмелюсь доложить, пан взводный, подкрепление идет!
— Ферштеркунг армерезерве, форрюкунг дирекцион Москва! Вир шпилен аус… [68]
Люди вокруг капитана старались не слышать этих криков и потому говорили:
— Наши раненые…
И высовывались из окон, даже когда поезд уже пролетел — чтоб скрыть от других блеск глаз.
— Счастливые раненые! — громко вздохнул капитан.
Но сочувствие и ему не удалось; тогда молодые офицеры с нижних нар рассеянно заговорили, как бы покоряясь судьбе:
— Да уж будь что будет, только бы и нам в конце концов добраться до дому. Что мы теперь можем?
Неожиданно черноволосый кадет предложил всем, сколько их тут есть, обменяться адресами. Чтоб не растерять свидетелей! Мельч, притворившийся, что проснулся только сейчас, первым весело выкрикнул свой адрес на родине. Остальные охотно, без звука, согласились.
При этом кое-кто поглядел на нижние нары, где спал Томан; из этого угла, покрывая общий шум, донесся вдруг голос:
— Я? У меня документ в кармане! Письменный приказ — не отступать!
Гринчук, записывая фамилии и адреса всех этих людей, вместе попавших в плен, с явным умыслом обошел Томана. Уточнив, что фамилия черноволосого кадета, равно превосходно изъясняющегося на чешском и немецком языках, пишется не Šesták, a Schestak [69], Гринчук торжественно вручил капитану один готовый экземпляр списка, а второй, свой собственный, отдал другим для списывания.
После этого акта все переписанные вновь и с жаром ощутили свое содружество. Все сделались теперь чрезвычайно предупредительными и вежливыми. Стали как-то откровеннее и в то же время скромнее и преданнее друг другу.
Кадет Шестак по-чешски и по-немецки высказал мысль о равноправии всех в этом содружестве и несколько раз повторил:
— Досадно, но теперь уж придется нашим побеждать без нас, если только нам не удастся вскорости бежать из плена. Вряд ли нам придется принять участие в победоносном возвращении войск. Но к рождеству и мы, несомненно, будем дома. In unserem schönen Österreich! [70]
Последние слова он выкрикнул аффектированно и не удержался от улыбки.
9
Поезд все стоял.
Доктор Мельч протер глаза, как проснувшийся ребенок, и бодро вскочил с громогласным:
— Gehorsamst guten Morgen! [71]
Потом, подставив голову раннему солнышку, он отряхнул от пыли прядку волос, выбившуюся из-под бинтов, и застегнул безупречно тугой воротник своего мундира.
Почувствовав на себе пристальный взгляд солдата, заглянувшего в вагон, Мельч просто так, от жизнерадостности, напустился на него:
— Смирно! Как звать?
Солдат испуганно вытянулся:
— Осмелюсь доложить, Беранек Иозеф!
— Иозеф? А я вот — Петр, сиречь камень… И посему — кру-гом, барашек, искупающий грехи всего мира [72].
Перед вагоном, образуя фон всей картины, тянулась коричневая дощатая стена. Большие белые буквы на ней кричали милым, родным языком:
FÜR KRIEGSGEFANGENE [73]
Пленные, которых как бы вытряхнул из вагонов промчавшийся санитарный поезд, теснились теперь перед этой стеной, а русские солдаты, крепко проспавшие ночь на голых нарах, наводили порядок, криком пугая пленных. Это не помешало им, однако, показать путь к вмазанным в стену котлам, из кранов которых тек кипяток. В одно мгновение непрестанно увеличивающаяся толпа осадила краны.
Мельч, разглядев пар над котелками выбравшихся из свалки пленных и заметив между ними знакомое лицо, повелительно крикнул:
— Беранек Иозеф!
— Hier! [74]
Мельч велел одному из кадетов собрать у офицеров все котелки и передать их Беранеку; сам же приказал:
— Беранек Иозеф! Кру-гом! Воду!
И смотрел ему вслед, пока Беранек, гордый поручением, бежал опять к толпе. Потом, когда поезд двинулся, он медленно расстегнул мундир и лениво начал его снимать. Тут он заметил русского солдата, который вылезал из темного угла на нижних нарах, и удивился — он и знать не знал, что у них такой гость. Отодвинувшись от солдата — а тот потащил за собой с нар еще и винтовку со штыком, — Мельч брезгливо поморщился. Дернув за рукав лейтенанта Гринчука, он спросил:
— Это что?
— Иван, — объяснил Гринчук.
— Так ты Иван? — воскликнул Мельч. — Прелестное имя. И сам молодец! И не стыдно тебе быть москалем? Ты откуда, Иван?
Гринчук по-русски повторил вопрос.
— Из Москвы, — объявил Иван, утирая нос.
— Далеко она?
— Недалеко. Верст двести.
— Ну, совсем рукой подать, — весело подхватил Гринчук. — Вот так совпадение! А знаешь ли, Иван, мы ведь туда и едем. Говорили, жинка твоя скучает…
— Гыы, — расплылось красное лицо Ивана. — Баб у нас много, про всех хватит. Вы к нашим, мы к вашим!
За такой ответ, переведенный ко всеобщему веселью, Мельч наградил Ивана сигаретой.
— Харашо! Ничево! — смеясь, промолвил он.
Гринчук непринужденно повернулся спиной к лейтенанту Томану, который только сейчас поднялся с нар. И все-таки Томан начал было:
— Россия…
Офицеры сделали вид, будто никакого Томана тут и нет, а Гринчук на первом же слове разбил его попытку вмешаться в разговор.
— Эй, Иван Иваныч, земляк! — воскликнул он. — Россия-то большая, порядку в ней лишь нет — так? У нас это каждый ребенок знает. Смотри, Иван, вот я украинец. И здесь — наша Украина, верно?
— Украина, она и есть Украина.
Иван сжимал губами дареную сигарету и соображал, у кого бы попросить огоньку. Он огляделся и, заметив Томана, обратился к нему.
Пока Томан давал Ивану прикурить, офицеры молча смотрели в сторону. Но только Иван жадно затянулся, возобновили беседу с ним.
— Иван, царь-батюшка бежит, но ты, как я погляжу, парень умный. Скажи, пошел бы ты к нам в плен?
— Гы-ы… Кому ж охота помирать-то! Гы-ы… — хитро ухмыльнулся Иван. — Вот вы ведь тоже в плен пошли. В плену-то хоть голова цела…
Гринчук опять поспешил оттеснить Томана от стоявших вокруг Ивана, но слов Томана он заслонить не мог.
— Каж-дый… боится смер-ти… и офицеры, — тщательно выговаривая русские слова, сказал Томан из-за спины Гринчука.
Тот нарочно помолчал, потом со злорадной четкостью перевел эти слова на немецкий и с деланным безразличием снова пустился в разговор.
— Иван, земляк! — хлопнул он солдата по плечу. — Скажи-ка нашему господину капитану, будет опять революция? Как в японскую, а?
— Да что… Будет, видать…
— А когда будет?
— Леший ее знает. Может, сразу… как войну кончим.
— Ну, это будет поздно, Иван. Этак тебя на войне и убить успеют.
Иван выплюнул табачные крошки, попавшие на язык. Потом глубоко затянулся и с минуту лениво смотрел на полоски полей, мелькающие, как спицы огромного колеса. Вдоль железнодорожной насыпи, рядом с поездом, катилась телега. Ленивое лицо Ивана вдруг озарилось беспечным озорством.
— Эй, дядя! — заорал он. — Поддай! Кто скорее? Ха-ха-ха!
Когда телега, отстав, скрылась из глаз, Иван впал в прежнее безучастное состояние и, поглядев искоса на Гринчука, сказал:
— У вас, господин, офицеры не то, что наши. С нашими-то потолкуй поди! У вас легко революцию делать.
Гринчук перевел это, и офицеры неудержимо расхохотались.
— Эх, Иван, земляк, нам революцию делать не надо. У нас, Иван, свобода. Дай вам бог такого царя, как наш. Он воюет за то, чтоб наша свобода была и у вас.
Иван устало зевнул и оглянулся, отыскивая свободное местечко на нарах — сесть. — А у нас, — он еще зевнул, — полиция есть…
— У нас тоже… Австрий-ская, — опять подал голос Томан.
— Тьфу! — обозлился Гринчук, забывший на сей раз повернуть к нему спину.
Он даже побагровел до корней волос и несколько секунд, казалось, задыхался. В эту минуту всем очень хотелось, чтоб вагон остановился и можно было бы разойтись.
10
Едва Иозеф Беранек сделал несколько шагов с офицерскими котелками, как почувствовал на своем плече чью-то руку.
— Куда же вы задевались?
Беранек оглянулся и сразу стал серьезным.
— Ну, вот он я, — сдержанно ответил он и прибавил шагу.
Он шел, полусогнув тощие ноги — как измученная лошадь на пахоте.
Плотная стена спин перед кранами заставила его остановиться. Беранек, хоть и не оглядывался больше, чувствовал сзади этого задиру.
— Как зовут-то тебя?
— Меня?.. Беранек.
— А до армии кем был?
— Я?.. Кучер.
Беранек увернулся от какого-то человека и протолкался глубже в толпу.
— А унтер ваш кто?
— Унтер-офицер? Он — учитель.
Беранек уже раз десять уступал кому-то дорогу, раз десять пытался ввинтиться в толпу в поисках местечка, где мог бы перевести дух от этих расспросов.
— А лихой у вас лейтенант! Говорят, он целую роту к русским привел!
Тут Беранек круто повернулся:
— Ну и глупости болтают! Благо его тут нету… А в плен он попал точно так же, как и вы, и все прочие! Мог бы убежать — и убежал бы, как все.
— Ладно, ладно, не ершись, тоже сыщика нашел!
Беранек демонстративно оглянулся на офицерские вагоны. Младшие офицеры уже умывались, сливая друг другу. Беранек энергично начал пробиваться вперед.
— А работал где?
— Я? Как это где?
— Ну, до армии-то?
— До армии? Да вы все равно не знаете. В императорском имении.
Последние слова Беранек произнес многозначительно. Назойливый собеседник посмотрел на него с явным уважением.