И такой мужчина нашелся. Я взяла только свое, не чужое. И что же? Я измучилась вся. Боже, как я измучилась, какой это кошмар — чувствовать не душой, а самим телом, где-то внутри его — мутное двоение, чего-то бояться (чего? что тот войдет — и убьет? но мы встречались там, куда тот никак не мог войти), обманывать (я знала, что шанса уйти к любимому нет, а значит, и объявлять мужу, что у меня есть любовник, устраивать всяческую словесную поножовщину, нет смысла, свободе лучше оставаться тайной)... Если бы только могла уйти к тому, с кем “крутила роман”, чтобы воссоединиться с собой, обрести сфокусированное, не-астигматическое самоощущение... Но, повторяю, я заранее знала, на что шла, мой любовник был именно любовник, любимый любовник — и априорно не мог быть никем иным, паритетно не требуя ничего и от меня. Но и любовь к мужчине, каких до сих пор не встречала, без нытья и женской истеричности, человеку-в состоянии-спокойной силы, — не выдержала давления 1000 атмосфер измены, — в какой-то момент все обрушилось, распалось в прах; раз я не могла уйти к нему, я ушла от него. Я вернулась к мужу (успела уйти и вернуться, а он даже не подозревал ни о том, ни о другом); но и это не принесло покоя. Прекратив ситуативно предавать, прекращаем ли мы быть предателями? вот вопрос; не знаю ответа. Но я не смогла больше с ним жить; ушла и от него — и только тогда вздохнула с облегчением.
Можно ли говорить о неверности, если неверен тому, кто никогда и не бывал верен? Вздор. Но тогда отчего же я так измучилась? Не знаю.
А вот что я знаю: если бы женщине следовало остерегаться случайных связей! остерегаться следует всяких. И особенно — неслучайных.
Если ты всего-навсего повела себя с ним естественно для любяшей, сходящейся с любящим, — для него это звучит вот какой музыкой: он овладел тобой. И теперь — обладает.
Между тем музыканты отчаянно фальшивят. Что такое физическая близость для женщины? Всего-навсего то же, что для мужчины — то, что и не пахнет никаким “обладанием” ею, потому что к ней самой прямого отношения н е имеет. Как это не имеет? Да вот так... да, как? Одна из тех вещей, которые все время чувствуешь, но не можешь выразить... Я уже говорила, что в минуты наслаждения перестаешь видеть себя со стороны — только это и делает возможным вещи, которые в спокойном, холодном состоянии, с посторонним человеком для тебя невозможны. Обычным зрением — перестаешь. Но каким-то другим — именно начинаешь.
Даже в самые рабские моменты страсти — порой ловишь себя на странном, но всегда одном и том же, уже знакомо странном ощущении (а после всего, по мере удаления любовных событий, это ощущение в памяти о своем прошлом вообще — всегда): то, что сейчас происходит со мной, ко м н е отношения не имеет. Оно имеет отношение не ко мне. Потому что сладо-страстию покоряюсь не собственно я, а мое обычное, как у всех, жадное до сладости тело; а г л а в н а я я, единственная в мире, словно бы незримое, неповрежденное тонкое тело-душа откуда-то сбоку или сверху только наблюдаю за происходящим — за мною же, но за низшей мной. За “мной” в третьем лице. За “ней”. В минуты, казалось бы, полного самозабвения, я от-страняюсь от себя же и наблюдаю, снисходительно, едва ли не иронически, за собой как за “ней”: ну-ка, что она еще самозабвенно вытворит?
Это то, о чем: “В то время я гостила на земле... ”. Голос живого человека. Почему же столь отстраненно — словно уже из другого мира? А потому, что в человеке два человека, и между одним и другим всегда дистанция — и с этой дистанции (в пространстве: как бы оттуда смотря сюда — или во времени: как бы из вечного сегодня смотря во временное вчера) главный “он” спокойно зрит, не вмешиваясь, давая себе-земному, себе-слабому отдать всему земному дань, поддаться всем положенным смертному страстям, но понимая, что существо его-главного они бессильны затронуть. Помешать себе там, на земле, предаваться страсти, “возвысить” себя до себя — я не в состоянии — моя слабая человечность вполне автономна и управляется в такие минуты своей распаленной кровью... что с нее взять? “Я” не властна над “ней”. Но ведь и “она” надо мной-высшей не властна, главная я никогда не обладаема — ни очередным им, ни собственной страстностью. Я всегда в стороне от себя, от “нее”. Что бы ни делали с ней — мне никто не может нанести урон, унизить.
А вот поди ж ты, все равно для них физическое соединение с тобой — всегда “обладание” одушевленным куском мяса; а потом, когда приватизация становится привычной, когда ты морально устареваешь, они еще и начинают относиться к тебе — свое все-таки, не чужое — “любовно”-неуважительно (за то, что ты позволила себя приватизировать — и правильно, поделом), снисходительно похлопывая по мягкому месту. Эти его права на тебя, которые он на каждом шагу предъявляет и которые ты же ему дала, это его отношение к тебе делают твою жизнь нестерпимо самонеуважаемой.
Как сохранить простое “соблюдай дистанцию”? Как сделать это, когда я уже вся — твоя, когда любовь — самоотдача, когда я того и хочу, чтобы быть и впрямь из твоего ребра? Не сходиться? Длить искусственное, если любишь, положение вещей? А стоит сойтись — уже поздно: вы оба уже внутри ситуации, тогда как дистанция возможна лишь снаружи. Одно — всегда д о. К нему не может быть возвращения п о с л е. Но оно необходимо, она необходима мне, эта невозможная раздельность-в-слиянии, чтобы жить в любви, а не бороться в ней за самоуважение. Как это сделать? Никак. Не знаю как.
Но кого это остановило?
Лживость. Никто из них, этих мстительниц, не сказал мне прямо: “Я тебе отомстила с другим — вот теперь и поворочайся с мое, как уж на сковородке, для торжества справедливости. А потом будем решать, жить нам вместе или не сможем”. Ни разу, друг мой. А ведь, казалось бы, это единственный ответ, если не достойный (впрочем, достойный — того, на что является ответом), то целесообразный. Ведь вся соль возмездия в том, чтобы изменник и предатель понял на своей шкуре ужас и мерзость того, что он содеял. Какое же возмездие совершается втайне от того, кому мстят? В чем его эффективность? В том, что “с меня довольно сего сознанья”? Будто бы уж довольно. И какого “сознанья”? Что “и я могу не только с одним”? Эка невидаль. Или — “я тоже могу охмурить не только тебя”? Но такой ли уж секрет для любой из них, что, если у нее есть то, откуда ноги растут, и при этом она не горбата — охотники на нее всегда найдутся, и в немалом числе? Все как-то не вяжется. Цель?
Наверное, наверное, есть авантюристки, есть хищницы-пожирательницы мужчин, и спортивно-гигиенические сексуалки, и еще какие-нибудь пансексуалистки. Есть все; приличные дамы сидят в стрип-клубах для женщин, смотрят на снимающих трусы и вращающих орудиями труда приматов и старательно, искренно доказывают себе, что им этого х о- ч е т с я. И все же, по себе (по кому еще судить?) думаю, сколь бы ни высвобождал феминизм изначально заложенное в женщине, уравненной отныне в своем безобразии с мужчиной, это еще не говорит об ее истинной природе... Все равно в женской половине человечества преобладает тип, тяготеющий к целостности, раздваивающийся только вынужденно — и не ищущий добра от добра. Женщина может изменить, но вопреки заложенной в ней программе. Согласно последней, у нее “влечение к мужу своему”, до других ей дела нет: в ее-то жизни место, предназначенное для него, уже занято. И видит таким же его, и боится только его ситуативных измен — в меру, знакомую ей по себе. Боится непредсказуемого и внезапного солнечного удара судьбы. А он — гяур. Запрограммированный неверный. У него зрение, видящее в том, в чем я вижу неверность, — доблесть.
А если все проще? И тут всего лишь такое соображение, что, “если ему сказать, он не простит”, уйдет, а так далеко я заходить не собираюсь, я все равно его люблю, я хочу только восстановить справедливость, для себя, чтобы я знала — и тогда, может быть, смогу жить с ним дальше. Вот такого “сознанья” с меня и “довольно”.
Ничего себе проще. Если так — оно только подтверждает лукавую двойственность женской натуры, с ее какой-то уж очень странной любовью, почему-то достаточно сильной, чтобы пережить и перечеркнуть измену любимого, но недостаточной, чтобы самой не изменить в ответ; и с не менее странными представлениями о какой-то тайной справедливости... Тайной и скрытной справедливости не бывает!
Но предположим, на самом деле наши неуловимые мстительницы преследуют иную цель, нежели та, какую они обналичивают и другим, и себе самим, — и все встает на свои места. Иную цель — вовсе не возмездие, а разрешение на блуд по совести.
При этом гяур еще может тебя любить. Как это ни странно (долго мне казалось, что это чистейшей воды их треп), ни противоестественно для меня, но действительно — может. По всей амплитуде любви — от того, что ты ему мила и желанна, до того, что ты ему дорога и он испытывает страх за тебя... В моей жизни была однажды ситуация практически смертельная. Спас меня только тогдашний муж. Он не отходил от меня днями и ночами, где-то доставал какие-то недосягаемые тогда западные лекарства, добывая откуда-то на них бешеные деньги — мы были бедны, как церковные мыши. В глазах его стояли слезная нежность и ужас меня потерять. И что же? Позже, когда мы разошлись, я узнала от него, между прочим (уже незачем было скрывать и интересно поболтать по-дружески): именно в то время у него была “знакомая” — и, что мило, оставалась “знакомой”, когда он уже ушел от меня: он ушел к моей приятельнице, сохранив на вторых ролях “знакомую” (приятельница — с тех пор, как он к ней ушел, ставшая бывшей приятельницей, — по-прежнему не знает о существовании “знакомой”, ну, а со мной отчего же доверительно, по-родственному, не поделиться; многие любят делиться такими вещами с бывшими женами, вовсе не желая их ранить, совершенно простодушно думая, что те им просто сестры-мамки (сами виноваты, так уж их приучили думать, пока с ними жили).
Да, при этом он может тебя любить. У него какое-то другое чувство любви, не данное мне в ощущениях. Любовь — кажется, что может быть более просто и естественно? — это полная концентрация на любимом. Так или нет? Любовь — это по существу пред-почтение одного всем остальным; дальше — тишина. В с е , что делают женщина с мужчиной — как женщина с мужчиной, я хочу делать с т о б о й . Добавлять после этого: а с другими не хочу, — тавтология.
Не то у них. У них... кто бы объяснил. У них любовь — лишена концентрации. Лишена любви. Которая, тем не менее, есть. Ну конечно, конечно, гений — парадоксов друг, но сдается мне, штука с их любовью — не парадокс, а нонсенс. Бедлам без признаков Вифлеема. У них — явное (и искреннее) пред-почтение одной, оставляющее возможность одновременного пред-почтения второй. Да, вижу (как не видеть): без меня он н е может; но почему-то м о ж е т одновременно с другой, а то еще третьей. И я уверена — каждую по-своему он именно пред-почитает, какую-то роль выбор играет-таки в каждом случае (не на каждую же он упадет, у него, будьте уверены, всегда при себе вкус, у него — выбор натуры). Раздвоение, сексуальная шизофрения — норма его душевного здоровья. Группенсекс порознь. Кто бы мне все-таки объяснил — что это? как это возможно? Что это за “природа вещей”, согласно которой происходит нечто безобразное, но имеющее все черты формы, культуры, то есть отбора, — и в то же время все черты случайности и хаоса?
Я не утверждаю, что каждая, живя с одним мужчиной, только и думает, как бы попробовать еще и другого, и третьего. Как правило, любящая — н а в р е м я с в о е й н и ч е м н е о м р а ч а е м о й л ю б в и — моногамна. Сердце ее, в отличие от нас (к чести ее, надо признать), полно любовью к одному. Но измена любимого не только ранит ее — она открывает ей и в ней самой новые возможности, желания, еще вчера ей неведомые и ненужные, не существовавшие в ней вчера, но — странное дело — существовавшие в ней как бы д о в ч е р а. И теперь она хочет получить на них разрешение. Хочет полноты права и чистоты совести.
Хорошо. Но для чего бы вообще понадобилось это право, когда бы вдруг не стали вещи, которые оно разрешает, желанны? И почему пользуешься им тайком, когда оно — именно право? Не потому ли, что всего и надо-то — просто, для себя одной, не имея в этом деле никакого интереса посвящать других, разрешить задачу: как, сохраняя самоуважение, перечеркнуть запрет, то, что “колется”, чтобы получить то, что “хочется”? Хочется. Всего-навсего хочется..
Тут открываются большие возможности продолжать уважать себя. Так хорошо думать и чувствовать, когда между твоими представлениями о себе (они высоки) и твоими действиями (они — и их цели — на самом деле животны) образуется зазор, и тебе надо его заделать — чтобы нравиться себе. Устраивать себя. И включаются все механизмы их искренней лживости, заложенной в каждой клеточке их стопроцентно-земного, зачинающе-родяще-кормящего организма-механизма, веками, однако, возрастающего в атмосфере их возвышающего обмана — и теперь не могущего без “эстетики”.
Эти создания, увеличивающие тушью и карандашом глаза до степени зазеркалья души и строящие на голове вавилонские башни до неземных небес — и одновременно пользующиеся прокладками и тампонами в периоды очищения — видимо, от нечистоты, вполне земной, — эти создания... кто они, что они такое? сколько их на мою бедную голову?
При этом, что мне особенно нравится, все они еще и оправдываются тем, что-де “с кем не бывает, а люблю-то я тебя, ты же знаешь”. Да ведь, помилуй, я только потому и знаю, родной ты мой, что ты м е н я любишь, что у тебя “бывает” только со мной. Не потому, что любящий обязан себя ограничивать в желаниях, а потому, что ему х о ч е т с я только с тем, кого он любит. Предпочитающее желание — и есть предикат любви, без которой она — не она, разве же не ясно?
При этом, что мне всего особеннее нравится, они оправдываются еще и тем, что “ну ты же сама понимаешь, я был пьян, с пьяного что взять, это вообще ничто”. Милое дело! и даже в голову не приходит — если бы я подобное сказала, он, вместо того, чтобы “сам понимать”, взревел бы от дикой боли, потому что посмотрел бы на меня (секунда боли — как тысяча лет!) вовсе не понимающими глазами=с точки зрения меня самой (а у меня ее и нет, этой точки зрения, я же была пьяна, ничего не помню), а с точки зрения третьего, того, потребляющего готовый, не помнящий себя от пьянства, чего только не вытворяющий живой кусок мяса (о котором ты-то думаешь, что она — это Она!)... О, как взвыл бы от унижения, от превращения самого сокровенного в..! Им даже в голову не приходит, что наезд на человека в автомобиле, совершенный в пьяном виде, о т я г о щ а е т состав преступления, а вовсе не облегчает его. Им даже в голову не приходит, что я, вместо того, чтобы в очередной раз “понять” их, будто бы “войти в их положение” и понять — это одно и то же (да я всегда в с в о е м положении, но все ли в нем, в себе, понимаю?), могу задать вопрос, первым приходящий в голову, на душу: “А з а ч е м ты пил — именно с ней? Ведь ты наверняка предчувствовал — что-то между вами уже есть и что-то еще будет, но просто так не произойдет, надо подогреть, надо снять барьер; ты где-то там у себя знал, что смотришь на нее не простым человеческим глазом, как на соседа по лестничной клетке — не то бы не стал с ней пить. Что тебе, чисто по-человечески интереснее с ней выпить по сто пятьдесят и поговорить, чем с друзьями? Нет, ты все знал — ты ждал этого и ты г о т о в и л это именно тем, что стал пьян и напоил ее! и имеешь же совесть, имеешь вкус — этим теперь и оправдываться!”.
Ей-богу же, я не женоненавистник. Как не видеть в них тонкость чувств, ум сердца, способность сочувствия и сострадания, слезной жалости и удивительной смены гнева на милость — все то лучшее в мире, которого тупо и толстокоже лишен не я один, но 97 из 100 мужчин? Но как понять в них те вещи, которые... которые мешают мне их всецело... что? вот это самое, главное... — всецело? вещи, которые сводят с ума и поджигают душу, как бумагу? Всю жизнь пытаюсь их понять — и не могу.
Да. Пытаюсь понять. И не могу.
Спрашивайте.
Почему занимаюсь ими, а не собой? Почему говорю об “их лживой природе”, когда всякий раз причиной их измен была моя изменчивость? Почему говорю о любви, когда сам вперед всего — неверен, а неверный не знает, что такое любовь? Не знает, о чем говорит.
Да, правда.