— Это невозможно, — сказал он Ларисе.
— Почему?
— А если другие увидят сельского парня с дочерью?..
Лариса прикрыла его рот рукой. Нежной белой рукой, пахнувшей, как казалось Кайгысызу, какими-то необыкновенными цветами.
— Не говорите глупостей! Это не ваш пыльный аул, а я не туземка с яшмаком. Кого хочу, того и приглашаю.
— Вы говорили обо мне своим родителям?
— Нет! — отрезала Лариса.
— Что скажет ваша мать?
— «Добро пожаловать!» Обязательно улыбнется.
— А отец?
— Хозяйка дома — женщина.
Кайгысыз даже вздрогнул от удивления. Ему не раз приходилось читать в книгах о женском равноправии, но видеть женщину, так вольно распоряжающуюся собой и сбоим образом жизни, еще не случалось. И он продолжал испытывать Ларису.
— И никого не смутит, что я туркмен?
— Какое дело до-национальности!
— Так считают ваши родители?
— Мои родители будут считать так, как посчитаю я.
— Кто знает…
— Я знаю!
Ее самоуверенность покоряла Кайгысыза. Они повернули на Кавказскую улицу, остановились у калитки деревянного дома, окруженного садом.
Спустились ранние осенние сумерки, на улице было пустынно, только изредка слышался цокот копыт. Тускло светили фонари, в зеленоватом небе загорелись первые звезды, подул свежий ветер. Кайгысызу очень не хотелось идти в дом, Так бы и стоять с Ларисой у калитки, смотреть, как ветер шевелит на ее щеке волнистую светлую прядь, без конца смотреть в пытливые насмешливые голубые глаза. Но Лариса не чувствовала поэтичности этой натуры.
— Трусите? — резко спросила она.
Кайгысыз молча открыл калитку.
И всё произошло, как предсказывала Лариса. Их приветливо встретила высокая пышногрудая женщина, закованная в шуршащее шелковое платье. Седеющие волосы волнами спускались ей на уши, голубые глаза, огромные, как у дочери, глядели весело, с такой искренней симпатией, что Кайгысыз должен был напомнить себе, что это жена жандармского офицера. Но предосторожность ничуть не помогла. Он пребывал в том состоянии душевного благорастворения, когда весь мир кажется открытым и доброжелательным. В гостиной, заставленной синими плюшевыми креслицами и диванчиками, фарфоровыми керосиновыми лампами с шарообразными стеклянными абажурами, почему-то пахло топленым молоком и нафталином. И даже эти прозаические запахи казались Кайгысызу волнующими и необыкновенными.
А Ларисе давным-давно надоел этот домашний уют, она не знала, чем занять себя, развлечься и надеялась в этот вечер позабавиться смущением и застенчивостью молодого туркмена, попавшего в непривычную обстановку.
— Мама, ты знаешь, Костя — хозяин денег, — сказала она, когда Кайгысыза усадили пить чай.
— Чьих денег? — спокойно спросила Марья Мироновна.
— Он служит в банке.
— По-моему, служащие банка хозяева счетных костяшек. Не больше, — улыбнулась Марья Мироновна.
— Вот это вы верно сказали, — обрадовался Кайгысыз. — Не больше! Я беден, как полевая мышь.
— Похвальная откровенность, — сквозь зубы заметила Лариса.
Ее обидело, что влюбленный юноша нисколько не стремится показаться в лучшем свете перед матерью.
В коридоре раздались по-военному четкие шаги, и в столовой появился отец Ларисы — рыжебородый жандармский офицер с длинными китайскими висячими усами.
— Это Костя Атабаев, — небрежно представила Лариса, — он служит в банке и беден, как полевая мышь.
— Не место красит человека, а человек — место, — тактично заметил хозяин и переглянулся с женой.
Супруги понимали друг друга без слов, и взгляд этот означал, что дочь привела нового поклонника и, значит, следует с ним быть полюбезнее. Много узелков завязывала Лариса, да ни один не затягивался. Банковский конторщик туркмен, да еще вольнодумец, судя по доносам Джепбара, — конечно, не радость, но и из двух зол надо выбирать меньшее. Сколько их здесь, на окраине России, вековух из чиновничьих семейств, старых дев, так и не нашедших себе пары. А юноша с годами обтешется, одумается, укатают сивку крутые горы…
Предаваясь этим мыслям, полковник неторопливо рассказывал Кайгысызу о том, что в Туркестане он лишен своего любимого развлечения — рыбной ловли, рассказывал о волжских стерлядях и сибирских хариусах, о преимуществах ловли на блесну перед ловлей на мотыля. Лариса скучала, Кайгысыз чувствовал себя, как кролик перед удавом, и внезапно вспомнился ему другой русский человек — тот, кто познакомил его со стихами Некрасова, кто давал тайком читать Чернышевского, Писарева и Добролюбова…
Что тут сказать — идиллический вечер провел Атабаев в доме жандарма! Под самый конец вдруг появился Джепбар-Хораз. Лицо тайного агента не отличалось особенной выразительностью. Но в эту минуту удивление, негодование и, наконец, испуг, так отчетливо исказили его черты, что Марья Мироновна участливо спросила:
— Вы здоровы?
Жандарм сердито взглянул из-под нависших рыжих бровей на незваного гостя. Джепбар овладел собой и с отчаянной развязностью врезался в разговор.
— Я в первый раз вижу господина Атабаева — младшего в вашем доме, но знаю его давно, — сказал он, устремив ласковый взгляд на полковника. — Кайгысыз Сердар-оглы — не последний человек в нашем народе. Его отец Теч-сердар был святым человеком, и слава его до сих пор не меркнет в Закаспии. Счастлив видеть его сына в этом достойном доме.
Жандарм одобрительно кивнул головой. Если Кайгысыз хорошего рода, — тем лучше. Теперь, кажется, и в России начинают понимать мудрую туркменскую поговорку, что в каждой стране надо травить лису ее же гончими. Образованный туземец может легче сделать нынче карьеру, чем невежественный русский. В доме жандарма было принято называть местных жителей не инородцами, а туземцами. Это звучало по-английски.
Кайгысыз наблюдал эту сцену с бесстрастным лицом. Кто бы мог подумать, что Джепбар будет заискивать перед ним? Когда с чаепитием было покончено, жандарма вызвали в кабинет — вестовой принес на подпись срочную бумагу. К Ларисе пришла портниха, и мать и дочь по-провинциальному церемонно покинули гостей, чтобы поглядеть на новое платье. Джепбар и Кайгысыз остались наедине.
— Ненавижу хвалить в глаза, — сказал Джепбар, — но должен сказать, что Ларисе не найти лучшего мужа, чем ты! Молодой, красивый, знатный… Ну, а деньги! Что ж, я первый внесу три-пять сотен на твою свадьбу. Ведь это же дело и моих рук! Ты и не подозреваешь, как много я рассказывал о тебе жандарму.
— Вот это верно! — расхохотался Кайгысыз. — Я думаю, не только рассказывал, но даже и писал? А теперь сократись, пожалуйста. Я хочу, чтобы жандарм сам оценил меня. Без посторонней помощи. И потом ты же хорошо знаешь, что начальники — народ капризный,
Если ты, как сегодня, будешь рассказывать ему то, что он хочет услышать, получится, что вчера, ты врал. Нехорошо полупится! Работник, дающий противоречивые сведения, бестолков. Так считает начальство.
— Вечные подозрения! — возмутился Джепбар. — Человек один раз погорячился, сказал лишнее, так надо его всю жизнь попрекать.
— Красиво? — еще из коридора раздался голос Ларисы.
Она вбежала в столовую, держа кончиками пальцев подол широкой кружевной юбки, и остановилась перед Кайгысызом.
— Красиво, — сдержанно сказал он.
Все было не то и не так. В эту минуту Кайгысыз отчетливо понимал, что не надо было переступать порог этого дома, что тут — трясина, что не так уж хороша и девица.
Тяжелая ветвь чинары
Медленно, точно арба, волочится время будней, но дурная весть приходит с быстротой молнии.
Когда Атабаев узнал о новом аресте друга, обычная выдержка изменила ему. Склонившись над журналом учета, он не видел цифр, четко выведенных лиловыми чернилами, не слышал разговоров в комнате и лишь отрывисто бормотал:
— За ветку величиной с топорище! Предатели!.. Дело-то не в ветке, дело в школе…
Иван Антонович и до сих пор не понимал по-туркменски, это ему было не нужно, не полагалось по должности, но он чувствовал, что товарищ в отчаянном состоянии.
— Что случилось, Константин Сергеевич? — спросил он.
Кайгысыз очнулся, махнул рукой.
— Ничего.
— Может, голова болит? Есть порошок. Помогает.
— Спасибо. Не надо.
— Может был неприятный разговор с управляющим?
— Я его не видел.
— Зато я вижу, что вы не в себе. Не стесняйтесь, рассказывайте, вдруг чем-нибудь смогу быть полезным?
Атабаев вздохнул:
— С моим другом случилась большая беда.
Иван Антонович поглядел на него поверх очков. Это был невзрачный, скучный на вид человек, весь век проработавший в банке. Старенькие железные очки прикрывали глубоко запавшие глаза, в серых волосах лоснилась смуглая лысина, лоснились и поблескивали дешевые сатиновые нарукавники, сохраняя для вечной службы черный люстриновый пиджак. Таких людей обычно не замечают, зато сами они очень наблюдательны.
Ивану Антоновичу давно нравился его сослуживец. Нравилась его сдержанность, простота, равнодушие к отличиям и наградам. Нравилось и то уважение, которым он, не глядя на молодость лет, пользовался у своих сородичей. И когда в тот день он увидел, что уравновешенный Кайгысыз не владеет собой, решил, что в жизни молодого туркмена произошло страшное событие, он в первый раз отошел от своей конторки, положил руку на плечо Атабаева.
— Вы должно быть не знаете, Константин Сергеевич, что я сорок лет служу в банке. И семья у меня небольшая — жена, дочь, да сам третий. Лишнего себе не позволяем, а сбережения есть. Поднакопились. Так что если ваш друг нуждается в деньгах, — могу помочь.
Кайгысыза растрогало внимание счетовода. Как трудно разбираться в людях! Три года сидел рядом с ним молчаливый, равнодушный человек, из тех, кого называют сухарями, да к тому же еще русский. И вот пришла трудная минута, без слов все понял и предложил помощь. Тихий человек, бессловесный, а копни его жизнь, так наверняка окажется, что брат или племянник гниет где-нибудь в тюрьме за народ, за правду.
— С деньгами я обойдусь, — помолчав, сказал Кайгысыз, — но мне нужен отпуск. Боюсь, не даст управляющий.
— А мы попробуем. Я попрошу за вас. Возьму на себя часть вашей работы.
Он вышел из комнаты и вскоре вернулся, сияя лучиками морщинок у глаз.
— Разрешил! — провозгласил он и уселся на место.
Изнывая от жары в душном вагоне третьего класса, Кайгысыз старался гнать от себя мысли о печальной участи друга. Он знал, что в красноватых зыбучих песках Сарыкамыша, где никогда не стихают упрямые ветры, забивающие глаза, нос и горло сухой и горячей пылью, здоровье друга, и без того слабое, пошатнулось, он стал кашлять, похудел, лишился аппетита. Одни лекари говорили — язва желудка, другие — чахотка. Но он не знал, что болезнь зашла далеко, и в поезде думал только об аресте, о несправедливости новых гонений. Но, может быть, все пустое. Может быть, даже царскому суду покажется смехотворным сажать человека в тюрьму за обломанную ветку чинары. Лучше думать о бахарденских друзьях. Не так давно он провел целых четыре года в этом тихом городе, многих ребят научил уму-разуму, со многими делил хлеб-соль. На станции встретят знакомые, начнут таскать из дома в дом, а там, глядишь, и проводят в Нохур, куда может уже давно отпустили с миром Мухаммедкули.
Утешая себя этими размышлениями, Кайгысыз и не подозревал, как он близок к истине. Действительно, ему пришлось отправиться в Нохур, не задерживаясь в Бахардене. Удар жандармского приклада оказался почти смертельным. Не было смысла держать умирающего Мухаммедкули в тюремной больнице и его отвезли к родным в Нохур.
С двумя товарищами мчался Кайгысыз в Нохур. На взмыленных лошадях ворвались они в селение. Тихо было в Нохуре. Похоронная тишина… Мухаммедкули лежал на табыте.
Кайгысыз преклонил колени около тела друга, приложился щекой к его холодной щеке, подставил плечо под палку носилок…
Теперь, когда всё кончилось, и остается предать земле тело друга юности, Кайгысыз знал уже все, друзья Мухаммедкули два вечера подряд рассказывали ему в подробностях печальную историю последних дней замечательного человека…
В Нохуре готовился большой той. Вернувшись из Мангышлакского плена, Мухаммедкули собирался жениться на самой красивой девушке родного аула.
Годы ссылки не подорвали душевные силы Мухаммедкули, только бы одолеть болезнь. Бездеятельность мучила его. Но что можно сделать в туркменском ауле, где полиция следит за каждым твоим шагом? Большого дела не поднимешь. И Мухаммедкули задумал построить школу.
Вблизи той самой вековой чинары, в тени которой обычно отдыхали сельчане, начали стройку. Работа шла споро, стены быстро росли, а когда надо было ставить крышу, строителям помешала чинара. Небольшой боковой отросток. Видно, мастер ошибся в плане, когда закладывал здание. Нохурская чинара считалась священным деревом. И прежде, чем отпилить ветку, Мухаммедкули собрал на совет всех аульских старшин. Старики согласились, что если ветка мешает благому делу, надо ее удалить.
День открытия школы превратился в народный праздник. Бурлило в казанах, длинными рядами стояли чайникй с зеленым чаем. На площадке перед школой шли игры, борьба-гореш. Девушки и молодые женщины качались на качелях. Мухаммедкули смотрел на это празднество и улыбался. Родной аул точно весеннее поле, усеянное цветущими маками. Вот и для него начинается новая жизнь! Можно не бояться придирок уездного инспектора. Школа построена на средства народа, и не нужно учителю платы за его работу. А через несколько лет в Нохуре появятся грамотные, думающие парни… Эта мысль волновала Мухаммедкули. Он подошел и сказал любимой девушке: «Я сегодня лечу выше вершин Копет-Дага!» И хотя не раз жизнь рушила самые светлые его надежды, сейчас и в голову ему не пришло, что беда между глазом и бровью сидит. Вот она! Рядышком.
Когда ставят новую кибитку, по обычаю на ее тюйнук цепляют платок, и парни соревнуются в прыжках: кто первый сорвет платок, тот и победитель. Повесили платок и на крыше школы. Подростки прыгали кругом, тщетно пытаясь сорвать этот флаг.
Но в разгаре веселья до чуткого слуха нохурских горцев донесся дальний топот копыт. Он донесся из каменистого ущелья, а через несколько минут на дороге показались четыре всадника. Это были городские полицейские.
Весёлый шум умолк. Над праздничной толпой воцарилось безмолвие. Только стучали по каменистой дороге подковы резвых коней. Незваные гости, подскакав, окружили Мухаммедкули Атабаева.
Учитель догадывался о причине их появления, но но показывал вида, бровь его не дрогнула, когда он приветливо сказал по-русски:
— Добро пожаловать на праздничный той, господа! Сейчас расседлаем коней, будете дорогими гостями.
Полицейские не шевельнулись. И кони стояли, как вкопанные. В гробовом молчании пристав вынул из полевой сумки предписание и начал читать.
— Проявив милосердие, по воле государя императора суд легко наказал Мухаммедкули Атабаева. Царская милость не послужила к его исправлению, и он снова продолжает свою вредную и опасную для государственного строя деятельность, идет против мусульманской веры, оскорбляет чувства священнослужителей осквернением священной чинары. По жалобе нохурского муллы и священнослужителей всей Закаспийской области дело об осквернении священной чинары передано в суд. А Мухаммедкули Атабаева надлежит взять под арест.
Мухаммедкули не стал по-туркменски переводить текст прокурорского ордера на арест, да это было бы и невозможно. Чтобы успокоить зашумевший народ, он мягко сказал:
— Потише люди… Кто-то написал жалобу, что мы с вами срезали ветку чинары. Хотят разобраться в этом деле и меня вызывают в Бахарден…
В толпе раздались негодующие голоса:
— Мы сами срезали ветку!
— Жалобу написал предатель…
— Чинара наша — и школа наша!
— Не отдадим Атабаева!..
Не обращая внимания на крики, пристав скомандовал:
— Садись на коня!
— Я не преступник, нельзя ли повежливее… — возразил Мухаммедкули.
— Молчать!
— Не подчиняюсь вашим предписаниям, — тихо сказал он и мучительно закашлялся. — Пусть меня судят здесь… на глазах у народа…