Настал такой момент, когда Изыльметьев приказал отвести под лазарет кают-компанию. Это была крайняя мера, вынужденная. Низшим чинам на любом военном корабле вход в офицерский салон запрещен. Матрос мог появиться в кают-компании на короткое время только в редких случаях по службе — как посыльный с важным сообщением или как вестовой, чтобы накрыть для господ офицеров столы, прибрать в помещении. Однако корабельный устав предусматривал еще одно исключительное обстоятельство, когда матрос или унтер-офицер мог законно оказаться в кают-компании: если получил ранение в бою. Во время кровопролитного сражения просторное помещение офицерского салона превращается в перевязочный пункт.
Но вот Изыльметьев, несмотря на мирную обстановку, нарушает предписание корабельного устава и принимает решение отвести кают-компанию под лазарет. Он же, справившись о запасах угля, приказал в помещениях для
больных два раза в день топить жаровни и привести в действие калильные печи, назначение которых — до белого каления нагревать пушечные ядра во время боя.
Болезни на фрегате сравняли чины и ранги моряков, В кают-компании — лазарете лежали вперемежку офицеры, гардемарины, унтер-офицеры и матросы, объединенные одним общим словом «больные». Здоровье некоторых с каждым днем ухудшалось. И наконец наступили самые мрачные сутки, когда в одну ночь опустели три койки. Дальше — больше… На фрегате кончился саван. Памятуя, что «мертвые сраму не имут», наскоро отпетых покойников обматывали чем попало и с борта окунали в бурлящую соленую купель, не соблюдая традиционного морского ритуала — без спуска на фрегате флага, без скрещивания рей.
Крупные резвые акулы, познав вкус человеческой мертвечины, большой стаей устремились за кораблем. Как черные вороны, сотни верст сопровождавшие войско до поля битвы, зубастые морские хищники не отставали от фрегата, терпеливо дожидаясь очередной жертвы.
Один за другим выходили из строя санитары. Больные, почти оставшись без присмотра, как могли, помогали друг другу.
В это тяжелое время иеромонах Иона и решил, что настала пора лечить моряков божьим словом. Когда люди оказываются в опасности, они особенно набожны. Это священник уяснил давно и твердо.
На фрегате есть маленькая церквушка с переносным иконостасом и постоянно горящей в ней лампадой. Огонь в этом храме гасили на короткий период в исключительном случае — только в часы погрузки на фрегат пороха. Грузный, но физически сильный и не по годам проворный (ему было около пятидесяти), иеромонах Иона исправно нес посильное ему бремя святого служителя. Богослужение, в каком бы месте оно ни назначалось — в тесной церквушке или, если позволяла погода, на пространных шканцах, — проходило в точно установленное время Так уж повелось на фрегате: матросы во главе с унтер-офицерами обязательно прибывали к месту богослужения загодя; никогда не заставлял себя ждать и отец Иона. Моряки, привыкшие к аккуратности и обязательности священника, выполнив команду «На молитву! Шапки долой!», заранее выстраивались в привычные шеренги, оставив для иеромонаха проход к иконостасу. Матросы-
певчие молча занимали свои места по обеим сторонам неприкосновенного квадрата, с которого нес службу священник. Отец Иона, облаченный в епитрахиль, с крестом в руке неизменно появлялся перед моряками за одну-две минуты до удара склянок. За ним следовал причетник. Священник неторопливо обводил глазами присутствующих в ожидании мелодичных звуков меди. С их затиханием иеромонах начинал богослужение.
Это были миротворные минуты очищения морской души от скорбных грехов. Умел отец Иона покорять сердца моряков святым словом, вселять в них надежды. Все, что делается в бренном мире, — это скоротечный период для тленного существа. Да, люди смертны, но бессмертны их души.
— Из земли взятый паки в землю пойдет, — утверждал иеромонах. — Плоть человека похоронят, а душа взовьется к небесам…
Но, оказывается, очень важно, как поведет себя грешник на земле, где соблазнов для него превеликое множество. Если человек будет себе отказывать в заманчивых удовольствиях, привлекательном блаженстве, покорно принимать на земле муки тяжкие, безропотно трудиться во славу всевышнего и не гневить его своим недовольством и другими прискорбными грехами, Господь Бог услышит молитвы и отведет праведнику место в раю. Богохульников же, вероотступников, завистников и прочих грешников неминуемо ждет ад. Последняя исповедь каждому будет т а м, когда душа отделится от плоти и улетит к небесам.
Просто и ясно доводит священник божьи мысли до матросских умов: у кого адская жизнь на земле, тому отведено на том свете место в раю, а тем, что временно по-райски на ней живут, не миновать вечного ада.
Усердно молится матрос, встает на колени, бьет челом о пол и мысленно представляет себя в неописуемой красоте райского сада. Он — «скотина», «дурак», «каналья», «жернов», «быдло» — все готов выдержать, чтобы потом хотя бы одним глазом взглянуть из рая на своих мучителей, которые будут истошно орать и корчиться от ужасной боли в котле с кипящей смолой…
Закончится богослужение, разойдутся матросы по фрегату, и кто-нибудь поставит под сомнение сладкие обещания божьего служителя:
— Сам-то отец Иона не шибко боится ада. Большой
чревоугодник. Жрет всегда вдоволь и пьет изрядно. Заботами земными себя не обременяет…
Цыкнут на такого матроса моряки:
— Побойся, Игнат, Бога! Кого осуждаешь? Служителя божьего! Грех такое, Матренин, даже в мыслях держать.
А Игнат, терзаясь сомнениями, знай гнет свое:
— Откуда священнику известно что там будет? Никто ведь с того света не возвращался…
Матросы — народ суеверный. Морякам «Авроры», наверное, никогда не забыть казуса, который произошел на фрегате вскоре после того, как он, оставив перуанский берег, приблизился к экватору.
После мучительной болезни живота (трое суток человек со стоном катался по палубе, хватаясь за правый бок) умер марсовый Иван Огурцов. На смертном одре покойник пролежал с утра до обеда следующего дня. По христианскому обычаю нельзя хоронить человека, не отпев его по-церковному. Когда отец Иона появился в церквушке с кадилом в руке, в маленьком душном помещении остро запахло дымом и ладаном. Потный и красный иеромонах встал около смертного одра. Певчие матросы с готовностью полуоткрыли рты, чтобы затянуть над покойным псалом. Сейчас священник взмахнет кадилом и загудит густым басом: «Мир праху раба божьего Ивана…»
Но все произошло иначе. В напряженной тишине над одром раздался выстрел, покойник дернулся и, чуть приподнявшись, снова застыл. Никто не шелохнулся… Из-под ног полного певчего бесшумно побежал по полу подленько желтый ручеек. Минутное оцепенение, и поднялась суматоха. Матросы, валя друг друга, дружно ринулись к выходу. Отец Иона, не бросая кадило, выехал из церквушки на ком-то верхом…
Неловко потом чувствовали себя моряки друг перед другом — испугались покойника! Один иеромонах остался верен себе: он утверждал, что цеплялся за матросов, чтобы удержать их от постыдного страха. А ведь ничего не случилось сверхестественного, не было никакого чуда. Покойник Иван Огурцов из пистолета не стрелял и сам не делал попыток подняться. Так что же все-таки произошло? Доктор Вильчковский причину панического бегства из церквушки назвал плодом дремучего невежества людей. Он внес в это дело полную ясность: от жары у покойника вздулся, а потом лопнул мочевой пузырь…
Святому писанию Игнат Матренин тоже не очень верил: и его, мол, сочиняли смертные. Таких моряков, сомневающихся в правоте святого писания, на фрегате единицы, раз-два и обчелся. С ними, богохульниками, не спорят, на них цыкают, их сторонятся, а кто-то о вредных мыслях сослуживцев тайно доносит начальству. А оно, строгое и справедливое, не ослушается святого отца, не оставит важный донос без внимания. Глядишь, и позаботились о грешной душе матроса — назначили для «исправления образа мыслей» на самые трудные работы. А если человек и после этого не поймет своих заблуждений, при удобном случае спишут с корабля и отправят в арестантскую роту…
Силен духом, влиятелен на фрегате священнослужитель Иона. Даже сам Изыльметьев без согласия иеромонаха не решится ни в какой день перенести или отменить часы, отведенные под богослужение. Оно из всех з^анятий на корабле по словесности считается самым важным. Никакие науки не влияют так на душу матроса, как святое писание, умело подаваемое опытным богослужителем.
Отец Иона желает матросам только добра. Иеромонах знает, что в человеческих душах никогда не исчезнет желание к исповеди. Кто еще, как не он, утешает земных грешных, вселяет в них веру в прекрасное будущее на том ~вете? А без цели и надежды человеку на земле жить тяжко. Вот и теперь, когда на фрегате валом валятся люди от болезней, иеромонах сам взялся исцелять их от недугов.
— Не слова, а медикаменты сейчас нужны людям, — запальчиво сказал духовному отцу доктор Вильчковский. — Не помешало бы питание больным улучшить.
Иеромонах возразил:
— Тебе, сын мой, люди доверяют свое немощное тело, а мне — душу. Разница в оном есть превеликая…
С иконой Николая Угодника — извечного покровителя русских моряков — священник обходит больных. Нет, икону в руках держит не он — она, массивная, обрамленная благородным металлом, для длительной переноски тяжеловата, — ее носит причетник. Отец Иона говорит больным утешительные слова, после которых они целуют всеисцеляющую и^ону. Она освобождает людей от любых недугов: от скорбута и тифа, от лихорадки и кровавого поноса, от головной и зубной боли. Не сразу, разумеется, человек вылечивается. Как скоро наступит выздоровление, зависит от самого больного. Если он искренне верит
в чудодейственную силу святой иконы, целует ее с пристрастием, возлагая надежды на Бога, Николай Угодник поможет ему скорее подняться на ноги. А коль занемогший, прикасаясь губами к святому образу, усомнится в своем исцелении, пусть пеняет на себя — такому человеку ни отец Иона, ни сам Бог-исцелитель не помощники;
Вот угомонился, перестал метаться в жару обросший густой рыжей щетиной моряк, уставился молча на священника. Иеромонах признал в нем старшего баталера. Непьющий раздатчик водки отличался на богослужении особым усердием. Отцу Ионе нравились такие люди. Они искренне и верно внимают Богу, не пропускают служения и с благоговейным вниманием слушают священные слова. Иеромонах подошел к притихшему моряку, начал читать молитву:
— Во имя отца и сына и святого духа…
— Moritur!1 — донесся до священника чей-то слабый голос.
Отец Иона наклонился к лицу старшего баталера и увидел неподвижные широко открытые глаза. Они застывали с последним изображением при жизни. Священник узрел в них самого себя. Пятясь к выходу, иеромонах за: бормотал:
— Святы божий, святы крепкий, святы бессмертный, помилуй нас…
Тихий океан в северном полушарии, по мнению моряков мира, самый буйный. Тайфуны, один коварнее другого, налетают на корабли и остервенело треплют их с такой силой, что не подай вовремя команду «Аврал!», не успей снять паруса, и ураган сломает мачты, закрутит судно, втянет в морскую пучину. Опытный капитан не поставит в шторм парусник на якоря. Сделай он это, и ходуном ходившие клюзы перегрызут якорные цепи. Лучшее спасение от тайфуна — это укрытие в бухте. Надо успеть войти в нее вовремя, встать в укромное место, прижаться к прибрежному склону и переждать непогоду. Так и поступают все капитаны, когда есть куда судну укрыться. Но что делать экипажу, если тайфун застанет корабль в открытом океане, вдали от материка и островов? Тут, как говорят моряки, положись на волю божью, но сам не плошай…
Словно догадываясь о бедственном положении экипа-
1 Moritur — умирает (лат.).
жа «Авроры» и в силу своего коварного и жестокого характера, желая окончательно доконать русских моряков, Джорджия, прилетевшая из южных широт, с визгом и грохотом обрушилась на фрегат, стремительно неся тучи мокрого снега. Неукротимая, лохматая, дико ревущая стихия облепила корабль тяжелой ледяной жижей. Она двое суток вертела, мотала парусник в черном вареве штормового моря, качая больных моряков в подвешанных койках со злобой придурковатой няньки.
Перебесилась и на третьи сутки к вечеру стихла свирепая Джорджия, вяло поплелась на север, таща за собой рваные тучи, как космы огромной ведьмы. А с противоположной стороны, разминувшись в несколько десятков миль со злой южанкой, на «Аврору» остервенело набросилась не менее взбалмошная и разрушительная Генриетта. Разнузданная особа злорадно освистала посмевших не устрашиться ее моряков двенадцатибалльным ветром, вскосматила океан пятисаженными волнами, которые в длину достигали трехсот метров. Беспрерывной продольной и поперечной качкой Генриетта, казалось, хотела вывернуть у людей нутро наизнанку. Она взметала корабль на гребни ревущих волн и тут же опускала в черную кромешную пучину, холодя сердца смельчаков. У моряков кружилась голова, рябило в глазах, к горлу подступала тошнота. Иллюминаторы кланялись дверям, двери — иллюминаторам, то в одну, то в другую сторону кренились переборки с прикрепленными к ним и палубе вещами. Под гулкими методичными ударами свинцовых волн скрипел и стонал корабль. Видавшие виды моряки прощались с жизнью.
Набушевавшись вволю, укротила свой вредный норов, угомонилась жаждущая жертв буйная северянка Генриетта. Адовая напасть миновала. И хотя ходившие ходуном волны еще продолжали биться о борта фрегата, ветер ослаб, тучи развеялись, появилось солнце.
«И кто же эти свирепые и беспощадные тайфуны назвал трогательными и нежными именами женщин? — думал Изыльметьев, смотря на утихающую стихию. — Не иначе как в насмешку над земными особами с невыносимо вредными и капризными характерами».
После тайфунов командир фрегата с доктором Виль-чковским обошёл больных. Болезнь никого не красит. Она изменила людей до неузнаваемости. Всматриваясь в похудевшие и обросшие лица моряков, Изыльметьев
догадывался, что кое-кто из них никогда не увидит берегов родной земли. У него от жалости сжималось сердце. Однако командиру нельзя расслабляться и показывать подчиненным угнетенность, слабость духа. Он старался быть добрым и даже веселым.
— Много прошли, немного и тем паче пройдем, — уверенно говорил Изыльметьев морякам, смотревшим на него с надеждой и верой в спасение. — Тяжела страда морская. Но мы, русские люди, видали всякое и не падали духом. Вынесем и это испытание. Держитесь, братцы!
И в ответ доносились слабые голоса:
— Бог даст, выдюжим…
— Вам дай Господь здоровья…
Изыльметьев подозвал к себе неподдающегося никаким болезням старшего боцмана Заборова, и они осмотрели с ним весь корабль. Капитан-лейтенант с огорчением узнал, что на фрегате поломаны трапы и перила правого борта, сорвана с ростров шлюпка; выломав палубные доски, свалился в пучину кормовой компас…
— Как думаешь, Матвей Сидорович, дойдем до залива Де-Кастри? — пожелал Изыльметьев узнать мнение опытного моряка.
Старший боцман посмотрел на него исподлобья.
— А куды нам, ядреный корень, деваться? — уклонился он от прямого ответа. — Не так, так этак…
— «Этак» не желательно, — сказал Изыльметьев, уловив у собеседника сомнение.
— Так оно, конечно, рады бы, да сами видите, что делается в экипаже, — грустно проговорил Заборов. — Вон как людей умолотило… Девятерых, понимаете, за борт спустили… Харчи на нет сходят. Воды, боюсь, не хватит. Трудно так дорогу одолеть.
— Трудно, — согласился Изыльметьев, — но надо, надо дойти.
— Сумление, Иван Николаевич, шибко берет, — сознался старший боцман, но огорчать окончательно командира корабля не стал — А может, и выкарабкаемся и из этой беды. И раньше ведь тяжко бывало…
— Бывало, — в раздумье повторил Изыльметьев.
Вскоре занемог и он сам. Его знобило, сильно болела
голова, поднялся жар. «Все признаки лихорадки», — определил болезнь Иван Николаевич и, поняв, что нуждается в медицинской помощи, велел вестовому пригласить лекаря. Однако оказалось, что доктор Вильчковский сва-
лился с ног в одно время с командиром корабля. Слег в постель и впал в беспамятство старший офицер Михаил Иванович Федоровский.