Притащив со двора лопату, кетмень, кайло, он принялся долбить яму посреди кибитки. Земля была твёрдая, утоптанная, пот с Сухана Скупого тёк не струйками, а целыми потоками, но Сухан только отдувался и сопел, как запалённый конь, а работы не прекращал.
Вырыв яму, он с помощью жены опустил туда сундук, покидал в него узелки с монетами. Заровнял яму, остатки земли раскидал по двору. Когда кошмы были уложены на место, Сухан Скупой велел жене перенести постели — его и её — на середину кибитки. Усевшись, он утробно и удовлетворённо икнул, отжал пот с бороды и сказал:
— Видишь, женщина, всё успели сделать! А ты: «Бязь новая! Бязь новая!» Полный сундук, его четырём пальванам с места не сдвинуть. Да и бязь твоя целее будет.
— Кому они нужны, кусочки эти?
— Не стони. Приспичит — сошьёшь их в один большой кусок. Только и всего, что швы будут, так это даже красивее.
Жена спорить не стала — намаялась так, что ног под собой не чуяла. Не успела голова её коснуться подушки, как она уже спала. Что касается Сухана Скупого, то он так и не сомкнул глаз до рассвета.
Казалось бы, деньги спрятаны — опасаться нечего. И тем не менее подозрительность Сухана Скупого не убавлялась. Во время войны, думал он, когда большевики пшеницу искали, они всюду землю штыками щупали. Вдруг придут да и начнут в моей кибитке штыком в землю пырять? Мягкая земля сразу себя выдаст. Народ плохим стал, завистливым. Хоть и не видел никто, как я сундук закапывал, а могут сказать в городе, что, мол, у Сухана денег куры не клюют, и пропал я тогда, совсем пропал!..
Такие мысли не давали Сухану Скупому покоя ни ночью, ни днём, всё чудились ему шаги охотников до чужого добра. Чтобы вернее высмотреть их, Сухан Скупой прорезал в кошме дырки на все четыре стороны света, раздёргал вокруг кибитки камышовые маты. И целыми днями только и делал, что перебегал от одной дырки к другой и выглядывал наружу. А ночами сторожко прислушивался, не ходит ли кто вокруг, не примеряется ли ограбить.
В конце концов он выкопал новую яму на пустыре за двором и перетащил в неё сундук. Теперь уже он таился не в кибитке, а в бурьяне — всклокоченный, потный, с дикими побелевшими глазами: нарвись на такого стельная корова — скинет телёнка со страху, словно при виде оголодавшего волка. В Сухане и в самом деле появилось что-то от хищного зверя, даже собственные собаки принюхивались к нему с обострённым интересом. Они, правда, слушались его, когда он свистящим шёпотом науськивал их на всякого, кто имел неосторожность приблизиться к закопанному сокровищу, но на ласку не подходили, ближе чем на три шага подманить их было невозможно.
Ещё раза два Сухан Скупой перепрятывал свой сундук — всё дальше и дальше от дома. Как ни странно, на глаза он не попался никому, не зря, видно, говорят, что безумному сам аллах в руки посох вкладывает. Жена, поглядев первый раз, как он грузит свои узелки на верблюда, суеверно поплевала за ворот: слава аллаху, увозит своё золото, может, человеком вернётся.
Ожидания её не оправдались. В одно прекрасное утро ранние аульчане стали свидетелями необычного явления — Сухан Скупой готовился к переезду: кибитки были разобраны и навьючены на верблюдов, жена, дети и родственники метались, увязывая остатки скарба. Сам Сухан Скупой деловито и немногословно отдавал распоряжения. И не успели люди ещё сообразить что к чему, как нестройный караван двинулся в сторону Каракумов.
— В добрый путь! — послышались запоздалые голоса.
— Не обижайтесь на нас!
— Будьте здоровы!
— Решил переезжать, Сухан-ага? — ни к селу ни к городу осведомился кто-то: и так было видно, что, в гости едучи, кибитку не разбирают.
Сухан Скупой кивнул обшарпанным тельпеком:
— Решили. Предками сказано: «Тронешь огонь погаснет, тронешь соседа — съедет». Мы такими соседями оказались.
Так и уехал Сухан Скупой. Распахнули Каракумы перед ним одни из многих тысяч своих въезжих ворот, и кому ведомо, какие ворота Великой пустыни откроются, если беглец задумает вернуться к людям.
Не одного Сухана Скупого мучила бессонница. Бекмурад-бай, державшийся на людях спокойно и степенно, частенько лежал по ночам с открытыми глазами, слушал соловьиную переголосицу, смотрел на луну и не раз ловил себя на том, что в самом деле хочется стать на четвереньки и завыть, а потом кидаться и рвать всех — и правого и виноватого, зубами рвать, по-собачьи.
Бекмурад-бай хмурился в темноте, смущённо хмыкал и переводил взгляд на звёзды. Сколько вас там, на небе! Ни один звездочёт не сосчитает. Вы встречаете приходящих на землю, провожаете уходящих с неё, а сами остаётесь вечно и пребываете на тех местах, куда прикрепил вас аллах. Что вам до земли, до тех рабов, которые живут на ней! Пожалуй, число тех, кто видел вас и ушёл, больше, чем вас самих. Недаром гоклен Махтумкули сказал, что мир этот — как караван-сарай, в котором каждый сбрасывает с плеч ношу жизни и уходит прочь.
Так старался думать Бекмурад-бай, а мысли коварно поворачивали в старое русло. Не случайно, мол, появилась пословица: «Бойся зимы, притворяющейся весной». Большевики тоже поначалу мягко стелили, всё у них было легко да хорошо, а только, оказывается, в ихней весне с избытком хватает и метелей, и морозов, и слякоти. Нельзя им верить, ни одному самому правильному слову верить нельзя! То, что сегодня у них мягкое, завтра жёстким становится, а люди, как глупые овцы, бегут за тем козлом, который громче других копытами стучит!»
Залаяли собаки, кинулись на зады байского порядка. Чей-то приглушённый голос невнятно успокаивал взъярившихся псов, и они, один за другим, послушно умолкли. Однако человек, сумевший их утихомирить, не спешил показываться. Бекмурад-бай насторожился и на всякий случай из тайного кармана, пришитого к подкладке одеяла, вынул маленький браунинг.
Ночной пришелец оказался Аманмурадом. Братья сдержанно, будто только вчера расстались, поздоровались, и Бекмурад-бай повёл нежданного гостя в кибитку. Там он, уверенно двигаясь в привычной темноте, зажёг маленькую керосиновую лампу. Держа её в руке пристально несколько мгновений всматривался в лицо Аманмурада
— Как сумел добраться?
— Сумел, — хмуро буркнул Аманмурад.
— Сбежал или отпустили?
— Сбежал.
— А если искать станут?
— Пусть ищут ветра в поле!
Братья помолчали, сидя на кошме друг против друга. Аманмурад погладил ладонью кошму, обвёл взглядом стены кибитки.
— Ковры сам убрал? Или отобрали «товарищи»?
— Сын и Тачсолтан с тобой? — вопросом на вопрос ответил Бекмурад-бай.
— Там остались.
— Что же с ними будет?
— Пошлёшь кого-нибудь — привезут. Они не осуждённые. В их воле ехать, когда и куда захотят сами.
— Плохо, что бросил их одних.
— А ты как поступил бы? — ощерился Аманмурад. — Нельзя их было брать с собой, понимаешь? Нас бы сразу по дороге перехватили. Если поймают, ещё более строгий режим дадут. Могут даже в Казахстан отправить. А там, говорят, ссыльные дохнут, как овны на зимней бескормице.
— А нынешнее твоё место — подходящее?
— Ничего. Рядом с Ташкентом. Хозяин, у которого мы живём, хороший узбекский человек, из мусульман.
— Чека знает, что ты сбежал?
— Если никто не донёс, то не знает. По вторникам каждой недели хожу туда на отметку, а в остальные дни никому до тебя дела нет. Там уже не чека, теперь она гепеу называется.
— Один чёрт. Все шакалы одинаково воют.
— Это верно, что одинаково.
— Есть хочешь?
— Чая выпил бы. В горле ссохлось.
— Будить домашних не хочется. Да и посторонних остеречься надо. Ходят тут по ночам всякие любители новой веры. Может, вина?
— Давай, — согласился Аманмурад.
Бекмурад-бай, мягко ступая шерстяными носками, вышел и возвратился с большой, оплетённой лозою бутылкой. Братья выпили. Аманмурад утёр усы и снова протянул свою пиалу. Бекмурад-бай наполнил её, подумал и налил себе тоже. Ещё выпили. Помолчали, закусывая приторно сладкой сушёной дыней.
— С Тачсолтан ничего не сделается, — сказал Бекмурад-бай, словно продолжая прерванную мысль, — это такая стерва, что семерым головы откусит, прежде чем её стреножат. А вот Довлетмурада бросать не следовало — она при тебе на него злой собакой смотрит, а без тебя вообще изведёт мальчишку.
— Да мне самому не очень по душе этот ублюдок.
— Замолчи! — жёстко сузил глаза Бекмурад-бай. — В нём твоя кровь! Нашего рода кровь!
— Болтают, что она с этим бродягой…
— Замолчи! — повторил Бекмурад-бай. — Болтовня не для мужских ушей! Не пристало нам крутиться меж сплетнями, как собаке на большом базаре. Мать наша поумней нас с тобой была, а вспомни, как она мальчишку к себе приручала, как его холила да берегла, на шаг от себя не отпускала? Уж её-то мудрости ты можешь поверить, если слово старшего брата для тебя ничего не значит!
— Почему — не значит? — потупился Аманмурад. — Я тебя всегда за отца почитал, всегда слушал твоё слово.
— Будь оно так, многих бед могли бы мы избежать. А то ведь у каждого дурь впереди рассудка бежит. Зачем, например, ты ушёл, если для жилья место хорошее тебе определили? Половина срока уже прошла. Прошла бы и вторая половина — и не надо от властей скрываться было бы.
— Не мог оставаться, не мог! — потряс головой Аманмурад и скривился, сильно кося глазами. — За какие грехи я страдать должен? Ну, ладно, перерезал бы глотку этой потаскухе — пусть все десять лет ссылки дадут. А то ведь так, за овечий чих! Дай ещё вина…
Он торопливо, обливаясь, опрокинул в рот две пиалы. Вино текло у пего по бороде, чёрные пятна расплывались по пыльному чекменю.
Где справедливость, о которой болтают на всех проезжих дорогах? Я ударил ножом непотребную бабу, жену свою ударил. А посторонний человек, Черкез-ишан, в меня за это стрелял, чуть до смерти не убил. Её в больнице лечили, в Палтарак повезли, а меня как беглого иранского раба, под винтовкой на поселение отправили. И это справедливость справедливой власти? Да я на такую власть…
— Что думаешь делать дальше? — спокойно прервал его Бекмурад-бай.
Аманмурад осёкся, сник, глухо сказал:
— Коня возьму. Винтовку. И выйду на большую дорогу.
— Справедливость устанавливать?
— И справедливость! Чем сорок лет верблюдицей быть, лучше один год верблюдом. Каждому, кто волосы отрастил, буду их вместе с головой отрезать, не глядя — русский ли, туркмен ли. Вот что я думаю делать дальше!
— Недалеко ушла твоя справедливость от той, на которую ты жалуешься.
— Зато она — моя!
— Разве что… Ну, что ж, у кого печать, тот, как говорится, и Сулейман — у кого власть, у того и сила. Попробуй сделать наоборот, посмотрим, что из этого получится — то ли птичка чирикнет, то ли ёж запоёт.
— Не одобряешь?
— Нет, — сказал Бекмурад-бай и плеснул себе в пиалу немного, на самое донышко, вина из бутылки, нет, не одобряю.
— Посоветуй, что делать в таком случае.
— Ждать.
— Чего ждать? Пока на яйце шерсть вырастет?
— Пока время придёт за винтовку браться.
— Такой совет для черепахи хорош — она триста лет живёт.
— Почему — черепаха? Араб, говорят, через сорок лет отомстил и то сказал: «Поторопился я».
— Я не араб, я туркмен!
— Хвала аллаху, а то я уже сомневаться начал, что за кровь течёт в жилах моего брата.
— Не смейся, брат, и так на душе противно, будто муху в чале проглотил.
— Хорошо, — согласился Бекмурад-бай, — поговорим серьёзно, как подобает уважающим себя мужчинам. Почему я не одобряю твоего решения? А вот почему. После того, как русские скинули царя Николая и большевики установили Советскую власть, прогнав белогвардейцев, инглизов, франков и прочих, любому скудоумному может показаться, что силу эту вовек не одолеть. Но мы не скудоумные. И хотя признаём, что власть крепкая, однако не забываем и мудрость предков, утверждавших, что одинокий всадник пыли не поднимет. Так или не так?
— Так, — согласился Аманмурад.
— Тогда слушай дальше, — продолжал Бекмурад-бай. — Власть эта крепкая, но она в целом мире — одна. Окружают её другие власти, на неё мало похожие, зубы скалят.
— Вроде, как собаки волка окружили?
— Похоже. Пока они скулят и лают, друг дружку подбадривая. Но придёт срок — кинутся. Тогда, возможно, и мы за винтовки возьмёмся. А пока надо погодить немножко, присмотреться к тому, что происходит в мире. Если же ты сейчас возьмёшь винтовку и выйдешь в пески, от этого у Советской власти даже кровь из носу не пойдёт. Так или не так?
— Не знаю, — заколебался Аманмурад. — Если ты говоришь, то, стало быть, так.
— Знаешь! — твёрдо сказал Бекмурад-бай. — Что видел твой старший брат, когда на коне с оружием в руках фронт держал? Чего он добился? Сидит теперь дома, дрожа, как заяц. У тебя силы больше, что ли, доблести больше, что ты в седло рвёшься? Сколько знаю, ни один калтаман ещё доброй славы о себе не оставил.
— Не к славе я рвусь, джан-ага! — воскликнул Аманмурад. — Пусть её, эту славу, воробью на хвост привяжут! Сердце горит, понимаешь? Сердце!
— А у меня, по-твоему, вместо сердца — мышиное гнездо? — совсем тихо спросил Бекмурад-бай.
И тон, каким были сказаны эти слова, заставил Аманмурада замолчать и другими глазами посмотреть на старшего брата. А тот, сутуля широкие плечи, опираясь руками о колени, сидел неподвижной каменной глыбой. Но было в этой неподвижности что-то пугаю-шее — словно вот-вот должна сорваться глыба и покатиться, сметая осе на своём пути.
Бекмурад-бай тускло улыбнулся, приметив необычное волнение брата, кивнул на бутыль:
— Налить?.. Вообще-то дрянь, с чаем не сравнишь. Может, разбудить всё же хозяйку? Амансолтан быстро управится.
— Не стоит, — отказался Аманмурад. — Устал очень, джан-ага. Да и вино с непривычки голову туманит.
— Спать ляжешь?
— Лягу. Только давай сперва разговор закончим.
— Что ж кончать… Тебе надо возвращаться назад и доживать свою половину срока.
— Только не это! Полдня не смогу провести там!
— Здесь тоже тебе нельзя показываться.
— Знаю. Потому и прошу коня и винтовку.
— Ладно, коня я тебе дам. Но поедешь ты не в пески, а на ту сторону границы.
Мысль брата показалась Аманмураду не такой уж плохой. Он подумал и спросил:
— А эта, беглая, так и будет имя моё порочить безнаказанно?
— О ней — забудь! — отрубил Бекмурад-бай. — Придёт её время. Кто сел на чужую лошадь, тот рискует слезть в грязь, а пришлая эта давно не на своём коне сидит. Сбросим её в грязь, да так, что вовек не отмоется ни сама, ни те, кто руки тянет за её подол подержаться.
— Согласен, — сказал Аманмурад и сладко зевнул. — О семье бы надо подумать.
— Подумаем. Верного человека пошлю, привезёт их сюда.
— Ладно. За границу так просто поеду?
— В любом дереве есть корень, в любом деле — смысл: поедешь не просто так, а под видом торгового человека.
— Торговать-то чем стану?
— На первый случай захватишь с собой конский вьюк ковров и конский вьюк чаю. К тому времени, когда вернёшься, приготовлю шкурки каракуля — их повезёшь. Два-три раза съездишь — сам увидишь, чем выгоднее торговать.
— И всё?
— Нет. Торговля — это само собой, главное — держи открытыми уши Соображай, где — пустая болтовня, а где — серьёзные слухи. Впрочем, это я сам решу, ты только запоминай всё получше. Каждый раз тебя будет ждать здесь товар и свежий конь.
— Не вызовет подозрения, что у тебя часто новые лошади будут появляться? — засомневался Аманмурад.
— Откуда быть подозрению, если я с каждого базара буду свежих коней приводить?
— А ты хитёр! — одобрительно засмеялся Аманмурад и опять зевнул с подвывом. — Тебя не проведёшь.
— Да уж, хвала аллаху, умом не обделил. Кстати, пристанище тебе постоянное нужно, поэтому на той стороне купи подходящий дом, обстановку. Может, и семью туда перевезёшь.
— Ладно, куплю… Где спать-то мне ложиться?
Взялась собака ковёр ткать!
Низенькая встрёпанная толстуха вкатилась в кабинет председателя ревкома так стремительно, словно ей поддали сзади коленом. Охая, всхлипывая и причитая, она принялась растирать голень, не забывая поглядывать на председателя ревкома. Казалось, обессиленная, она вот-вот свалится на пол.