— Ну что ты на меня накинулась, как злая птица? — защищался Аннагельды-уста. — Шла бы ты, святая заступница, по своим делам. Мы тут и без тебя разберёмся, что к чему. Если она с тем пришла, чтобы её опять в мазаре на кладбище поселили, то…
— Нет, ага, не затем! — поспешил наконец подать голос и ходжам, резонно опасавшийся, что Энекути своим неудержимым красноречием вконец испортит дело. — Не затем. Мы просим… Она просит маленький клочок земли. И маленький пай воды.
— Вот как? — суровость, как тень, стала сползать с лица Аннагельды-уста. — Это хорошо. Но зачем же — маленький надел? Все получают от количества ртов и рабочих рук.
— Ай, что дадут, за то спасибо скажем.
— Однако земля сама не родит, её обрабатывать надо, засевать.
— С божьей помощью, обработаем.
— За ручки омача держаться умеете?
— Омач видели, работать не приходилось, — откровенно сознался ходжам. — Научимся. Аллах не без милости,
— Если только на аллаха надеетесь, то вряд ли что у вас получится.
— Ай, немножко и сами поработаем. Сила есть ещё.
— Что ж, одобряю ваше решение. Но труд дайханина — очень тяжёлый труд, от зари до зари на поле. Не испугаетесь? — продолжал испытывать ходжама Аннагельды-уста, в глубине души сомневаясь в искренности намерений прирождённого дармоеда и лежебоки и очень желая, чтобы сомнения его оказались напрасными — радостно всё-таки, когда хоть один человек пополняет семью честных тружеников. — Не испугаетесь кровавых мозолей?
— Ничего, ага, — вздохнул ходжам, — и медведь говорит: «Дядя!», когда через мост переходит. Может, и испугаемся. А жить-то всё равно надо?
Тон, каким это было сказано, и особенно мягкая улыбка, которой сопроводил ходжам свои слова, убедительнее десятка любых других аргументов рассеяли колебания Аннагельды-уста. Он улыбнулся в ответ и уже по-деловому, как равный равному, задал ходжаму последний вопрос:
— С семенами как думаете обойтись?
— Будут семена, уста-ага, будут семена! — обрадованно зачастила Энекути.
Во время разговора мужчин она переводила взгляд с одного на другого и то и дело порывалась вставить слово, но всякий раз благоразумно сдерживалась. То, что настала её очередь говорить, она определила безошибочно — ходжам ответить на вопрос старого мастера не смог бы.
— И семена будут, и омач, и бык! Всё будет, лишь бы нам дали клочок земли.
— Не пожалеешь растрясти свои заветные узелки, Кути-бай?
— Не пожалею, уста-ага, видит аллах, не пожалею! — заверила Аннагельды-уста Энекути.
— Я верю вам и сделаю всё, что в моих силах, — сказал старый мастер. — Считайте, что надел у вас есть.
Проводив обнадёженных гостей, он без промедления направился в аулсовет. Там он застал приехавших из города зятя и Черкез-ишана, которые с председателем аулсовета Аллаком и председателем земельной комиссии Меле обсуждали результаты работы комиссии. Аннагельды-уста, степенно поздоровавшись с городским начальством, тоже подключился к разговору: похвалил Аллака за распорядительность, похвалил Меле, заметил, что вдове Огультач следовало бы выделить надел поближе к аулу, а Нурмураду можно было бы дать участок и побольше — у него едоков много. И вообще не следует оставлять обиженными людей. Земля, сказал Аннагельды-уста, это святое дело, она очищает не только лопату, она и душу человеческую очищает до блеска. Не надо закрывать человеку, кто бы он ни был, путь к очищению.
Меле согласился, что в отношении Огультач замечание справедливое, а что касается Нурмурада, то так решила комиссия потому, что тот хитрит — собрал к себе родственников из других аулов, чтобы земли побольше получить. Аллак добавил, что землю получат все, обиженным никто не останется.
Аннагельды-уста покивал: да, да, всё идёт в общем правильно, однако с Нурмурадом следовало бы разобраться — может быть, родственники, действительно, чтобы было легче, хотят жить и работать совместно. Надо только узнать, получили они наделы в тех аулах, где жили прежде, или нет. И насчёт обделённых землёй — тоже стоит подумать. Конечно, Энекути зарекомендовала себя как женщина несерьёзная и вздорная, но, как говорится, приобрети друга, а враг и в семье найдётся, — надо бы пойти навстречу её добрым устремлениям, помочь ей стать человеком, если она сама этого захотела. Тем более, что вместе с ней и ходжам желает землёй очиститься. Они пришли с просьбой о помощи, а получилось совсем неладно: Меле пригрозил Энекути по кусочкам её раскидать, Аллак руку на неё поднял, Джерен ушибла её дверью, даже в городе нехорошо обошлись с ней.
При этих словах Аннагельды-уста посмотрел на Черкез-ишана, но тот только недоуменно пожал плечами. Клычли промолчал. А мягкосердечный Аллак возмущался и тряс головой: врёт ведь, всё врёт, обезьяна краснозадая! Ничего она не просила, и кулаком на неё никто не махал, и Джерен в глаза её не видела!
Аннагельды-уста, посмеиваясь в бороду, согласился, что, возможно, слухи, дошедшие до пего, несколько преувеличены. И спросил Меле, отдала ли комиссия кому-нибудь тот участок его, Аннагельды-уста, надела, от которого он отказался и на который посягал Сухан Скупой. Меле ответил, что нет, не отдала, участок пока бесхозный. Вот и хорошо, сказал Аннагельды-уста, пусть его отдадут Энекути и ходжа му.
Вмешался Черкез-ишан и заявил, что как из палана[6] не получится конского седла, так и из дармоеда — дайханина. Земля, отданная лежебокам, любителям дарового куска, — пропавшая земля. Этот ходжам не знает, где у лопаты ушко и с какой стороны ишака в арбу запрягать. Пусть сидит где-нибудь и бормочет свои молитвы, а землю надо отдать в честные руки.
Черкез-ншану решительно возразил Клычли, сказав, что нет необходимости попрекать человека прошлым. Советская власть бросила лозунг: «Кто не работает, тот не ест», и если бывший бездельник захотел работать, надо дать ему возможность вернуться к честному труду, а не гнать взашей обратно к тунеядству.
Черкез-ишан скептически махнул рукой, но Аннагельды-уста одобрил слова Клычли. Согласились и Меле с Аллаком: пусть работают, дадим землю.
Вода стремится в низину, птицы — к гнездовьям
Парень подтянул повыше голенища сапог, перебрался через арык. Привстав на цыпочки, вгляделся: отсюда уже должен быть виден аул. По направлению к аулу медленно тащилась одинокая фигурка с вязанкой хвороста на спине. Радуясь попутчику, парень зашагал быстрее.
— Аю, тётушка, — окликнул он, догоняя, — не торопись! Я тебе сейчас помогу!
Женщина остановилась. Тяжело шаркая старенькими ковушами, медленно всем телом повернулась на зов.
Парень замер.
— Мама? — не то утверждая, не то спрашивая, прошептал он.
— Вай! — беспомощно вскрикнула женщина и как стояла, так и села со своей привязанной к спине вязанкой, сидя, протянула руки к парню. — Сыночек! Дурды-джан! Иди сюда, я прижму тебя к сердцу!..
Дурды опустился на корточки рядом с матерью.
— Пришёл я, мама… пришёл… вернулся… — повторял он, обняв материнские плечи.
А мать трясущимися пальцами ощупывала, ласкала его лицо — брови, нос, губы, и из её невидящих глаз по морщинам, как два горных ручейка, текли слёзы.
— Сыночек мой… единственный мой… вспомнил про свою мать, вернулся… Ночью шаги твои слышала… днём шаги слышала… думала: вот Дурды-джан мой идёт… Услыхал аллах мои молитвы, оглянулся милостивец на сиротство моё — вернул мне сыночка…
— Не плачь, мамочка, не надо плакать.
— Я не плачу, сыночек… Это горе моё плачет… Прогнал ты его, вот оно и плачет… Никуда теперь не уедешь?
— Нет, мама, никуда не уеду. Война давно кончилась.
— Да будет она окончившейся на веки веков… Дай я тебя ещё обниму, Дурды-джан…
Светлый праздник пришёл в бедную лачужку Оразсолтан-эдже. Она суетилась, не зная куда усадить сына, чем его угостить. Она так растерялась от неожиданно свалившейся радости, что у неё всё валилось из рук. Возвращение сына казалось ей, разуверившейся в милостях судьбы, каким-то волшебным сном, и она боялась проснуться, боялась на минуту отойти от сына, чтобы не исчез волшебный мираж.
Прослышав о возвращении Дурды, наведывались аульчане. Не из любопытства, а так, отдавая долг вежливости. И с долгими разговорами они не задерживались, тем более, что в кибитке Оразсолтан-эдже не на чём было даже присесть — единственная кошма, на которую мать усадила сына, была размером не намного больше намазлыка.
— Специально для тебя сделала её, Дурды-джан, — хвалилась сияющая Оразсолтан-эдже. — Люди иногда мне приносили овчины, я их ощипывала, а когда шерсти набралось побольше, сделала комшу. Слово себе дала, что расстелю её только, когда ты вернёшься. Вот и дождалась радости, дошли до аллаха мои молитвы. Теперь и умереть можно без сожаления.
— Пусть враги наши умирают, а мы ещё поживём, — ответил Дурды.
Он был настроен далеко не так радужно, как мать, его угнетала откровенная нищета, которую он увидел в отчем доме. Особого изобилия здесь, по правде говоря, не было никогда, но и жили не хуже многих других. Отец тогда ещё был жив, Узук… С неё-то и начались все беды — когда похитили её люди Бекмурад-бая и насильно повенчали с косоглазым Аманмурадом. Потом её Берды увёз, а потом и пошло, и завертелось.
— Хех-чек! — послышалось за дверью кибитки. — Хех-чек!
Мать и сын переглянулись.
— Кто-то верблюда сажает, — сказала Оразсолтан-эдже. — Пойти взглянуть, кто бы это мог быть.
Но она не успела подняться, как в кибитку заглянул кряжистый широколицый парень с курчавой бородкой, в котором Дурды не сразу признал Моммука — сына арчина Мереда.
— Свет глазам твоим, Оразсолтан-эдже! — закричал Моммук. — Поздравляю с возвращением сына! Ну-ка, Дурды, давай поздороваемся! Я вам два верблюда саксаула привёз! Хороший саксаул — сплошной жар. а не саксаул! А сейчас я к вашим дверям овцу приволоку! У вас той сегодня, все мы рады!
Он выскочил так же стремительно, как и вошёл.
— Вот, — сказала Оразсолтан-эдже, — даже Моммук радуется нашей радости. А когда-то стрелять в тебя хотел, на арыке, — помнишь? И мать его, Аннатувак, коней пожалела, когда за похитителями Узук люди гнались. А теперь вот — поздравляют.
— В ауле по-прежнему арчин Меред верховодит? — спросил Дурды.
— Что ты, сынок! — махнула рукой Оразсолтан-эдже и тихонько засмеялась. — Арчин Меред сейчас тише воды, ниже травы, его и не видать-то вовсе. И Бекмурад-бай совсем другим стал — скромный, тихий, уважительный к вашей власти. А в ауле начальником друг твой, Аллак. Как выбрали его в аулсовет, там он и сидит.
— Крепко сидит, — проворчал Дурды. — Уже, вероятно, весь аул знает, что я вернулся, а он носа не кажет. Или большим начальником стал — загордился?
— Он не гордый, — вступилась за Аллака Оразсолтан-эдже. — Они с Джерен почти как я — лишнего куска в доме нет. А не идёт потому, что дел у него много, хлопот. А может, в Мары ушёл к Сергею или Клычли. Он часто к ним ходит — разговаривают все, советуются.
— Значит, и Клычли и Сергей живы? — обрадовался Дурды. — Вот это хорошо!
— Живы, живы, сынок, храни их аллах, — закивала головой Оразсолтан-эдже, — хорошие люди. Оба в ревкоме сидят. Клычли — в одном ревкоме, Сергей — в другом ревкоме.
Дурды удивился:
— Два ревкома в Мары? Это почему так?
— Ай, кто знает, сынок. Был один ревком, теперь два стало.
— А ты не путаешь, мама? Может, второй не ревком, а райком?
— Не разбираюсь я в этих делах, сынок. Может, и так, как ты говоришь. Болтают, что ещё эсполком какой-то будет. Всё теперь по-новому, ничего не поймёшь.
Скрипнула дверь, в кибитку просунулась лукавая детская мордашка, стрельнула глазёнками в Дурды и потупилась с комической смиренностью взрослой женщины.
— Эне, вас гельнедже Абадан зовёт.
Оразсолтан-эдже вернулась быстро. Дурды глянул на неё и брови поднял от изумления:
— Ты, мама, прямо, как невеста!
Оразсолтан-эдже действительно сияла улыбкой в новом платье из алачи, новом платке и новых туфлях.
— Абадангозель, оказывается, приготовила для меня подарок, сынок. Специально, говорит, ждала, пока Дурды вернётся. Очень душевная женщина. Мне все помогали, кто чем мог, не зря говорится, что народ не бросит своего бедняка. Но Абадангозель больше всех помогала, — пошли нам аллах такую же невестку. Она и ухаживала за мной, когда я болела, и с каждой выпечкой чурек мне приносила. Совсем как родная. Сейчас они с Клычли в городе живут, по она постоянно сюда наведывается и каждый раз меня навещает.
— Да-да, — согласился Дурды, — много дурного в мире, по много в нём и хороших людей.
— Есть, сынок, есть хорошие, много хороших. Сейчас по селу шла — тамдыры горят, женщины весёлые перекликаются. Моммук овцу свежует. Это они нам с тобой той готовят. Вот какие хорошие у пас люди!
Она радовалась, как ребёнок, и говорила без устали. А Дурды примолк. Он словно лишь сейчас понял всю двусмысленность этого тоя — тоя, который по обычаю должен был делать он, а не соседи. Хотелось думать, что все вносят свой пай от чистого сердца, все, может быть, за малым исключением, и всё равно от таких мыслей легче не становилось. Когда он воевал и даже до этого — когда скитался в песках, преследуемый и кровниками и законом, он чувствовал себя человеком. Сегодня он почувствовал себя нищим. И это было до того неприятным, что он, не раздумывая, отказался бы от тоя, если бы не понимал, какой удар нанесёт этим матери. Пришлось смириться.
Той был недолгим, закончился уже к вечеру, однако, вопреки настроению Дурды, прошёл очень весело и непринуждённо. Потом его приглашали в гости то один сосед, то другой. Но рано или поздно, а праздники кончаются и наступают будни, когда нужно думать о самом насущном: как жить дальше. Задумался и Дурды.
Мать вспомнила о его ссоре с Моммуком, — да, такое случилось, но он был тогда совсем мальчишкой, когда после смерти отца пошёл прислуживать возле дверей арчина Мереда. И ссора эта тоже была по существу ребячьей. Потом случилось похуже: он отомстил за смерть отца брату Бекмурад-бая Чары-джалаю, убил его, и поэтому пришлось бежать в пески. А потом махнуло по Каракумам крыло гражданской войны, подхватило Дурды, как песчинку, понесло по дорогам и тропам жизни. Много он видел и испытал, возмужал, окреп, стал умнее. И всё же растерялся, когда столкнулся с проблемой дальнейшего существования.
Он с радостью вернулся бы к привычному — к седлу, сабле, винтовке. Но война кончилась, и старая мать ждала, что он успокоит её старость, наладит порушенное хозяйство. А как его налаживать? С чего начинать?
Дурды и мысли не допускал, что он, красный конник, пойдёт к кому-то в услужение или даже на поклон. Нужно было показать себя человеком самостоятельным, умелым, решительным. Попробуй покажи, когда всего-то и есть у тебя две руки да пустая кособокая кибитка!
Как-то подсела к нему Оразсолтан-эдже.
— Сыночек мой, Дурды-джан, — заговорила она, — аллах дал мне тебя второй раз. Успел ты вернуться до того, как рухнула эта кибитка, поставленная твоим отцом. А ей уж недолго осталось стоять. Вон и связки у терима все попрели, и уки покосились… Хозяйка нужна в дом.
— Разве ты уже не считаешь себя хозяйкой? — попробовал отшутиться Дурды.
— Я уже старая, Дурды-джан, бессильная. Сюда молодая хозяйка нужна.
— Без неё, мама, забот хватает. О том, чтобы пить-есть, надо думать, одеваться, стелить под себя. Да и калым где возьмёшь за невесту?
— Э, сынок, пустынный верблюд на расстоянии дневного перехода воду чует. Так и я. Ты вот меня послушай. Узук-джан наша не пропала, вырвалась благополучно из лап Бекмурад-бая. В Ашхабаде она учится. Ты иди и привези её оттуда. Женщине учёба не нужна, пусть сидит в кибитке. Достаточно с нас и прежнего позора. Пристрою её, женю тебя, а потом и смогу без сожалений отправиться, следом за твоим отцом.
Дурды промолчал. Оразсолтан-эдже, заглядывая ему в лицо, добавила:
— Если ты привезёшь Узук-джан, мы не дадим ей долго засиживаться — за ней, говорят, Черкез-ишан умирает.
— Не женат Черкез, что ли?
— Вдовеет он, сынок. Да только Узук-джан вроде бы не хочет за него.