Черкез-ишан, уже почти готовый на сделку с собственным самолюбием, направил копя поближе к последней арбе. Заметив это, сопи заголосили особенно жалобно и даже пегобородый ходжам, который то этого сидел насупясь, присоединил свой голос к их воплям. И тут Черкез-ишан с облегчением (что бы там ни говорили, а неприятно чувствовать себя извергом) понял, что ничего они не переживают, эти нытики и ханжи, а просто дурачат его, рассчитывают, что авось поверит их слезам, сжалится и отпустит.
Поняли и сопи, что их помер не прошёл. И угомонились. Однако уже неподалёку от города, когда арбы миновали широкий магистральный арык, сопи вдруг горохом посыпали на землю и, как зайцы, кинулись в разные стороны прятаться в зарослях чаира. На арбе остался только пегобородый — то ли не понадеялся на свою прыть, то ли посчитал ниже своего достоинства бежать.
— Стой! — закричал Черкез-ишан, калеча удилами губы иноходца. — Стой, дармоеды проклятые! Стрелять буду.
Он и в самом деле выхватил кольт.
Беглецы юркнули в заросли осоки, затаились.
Черкез-ишан помедлил, взвешивая на ладони пистолет и борясь с мальчишеским искушением пощекотать пулей торчащий в кустах оттопыренный зад. Потом плюнул и повернул коня — в конце концов, так оно и лучше, одна чесоточная овца всю отару заразить может.
— Кто ещё бежать надумал? — спросил он, подъезжая к арбам.
Никто такого желания не выразил, только испуганно таращились на его пистолет. Он сунул кольт в ко-буру.
— Может, догнать тех? — предложил один из милиционеров. — Мы их враз переловим, как куропаток.
Черкез-ишан снова плюнул:
— Тьфу! Пусть убираются к чёрту!
Обвёл взглядом своих притихших курсантов и специально для них добавил:
— Все эти неразумные — достояние геенны и мук адовых. Ибо сказано в писании: «Кто узрел — то для самого себя, а кто слеп — во вред самому же себе» Здесь остались люди разумные, и мы не станем задерживать их из-за нескольких глупцов, которые сами отказались от своего счастья.
Больше никаких происшествий не случилось, и арбы благополучно доставили к зданию курсов «живой груз» в числе двадцати двух учеников медресе и одного пегобородого ходжама.
Убей и ящерицу, если у неё голова змеи
Когда приезжие немного размялись и огляделись, Черкез-ишан повёл их к общежитию.
— Вот, товарищи, — говорил он, незаметно перейдя на ставшее привычным обращение и удивляя им своих подопечных, которым в диковину было, что их так называют, — вот, товарищи, здесь вы будете отдыхать и спать. Отдыхать, конечно, можно и в саду — сад хороший, огороженный, чужие собаки не забегают. Здесь ваша спальня. Специально для каждого из вас приготовлено чистое одеяло, матрац, кровать. Все вы теперь будете называться курсантами…
— Кто такой «кырабат»? — перебил его один из осмелевших курсантов.
— Кровать? — Черкез-ишан обратился ко всем. — Кто из вас может объяснить товарищу, что такое кровать? — Не дождавшись ответа, которого и не мог дождаться, так как никто из присутствующих не видел кровати и не слышал о ней, ткнул пальцем. — Смотрите! Вот лежанка на четырёх ножках — это и есть кровать. Их делают из железа, с очень красивыми узорами. У нас пока железных нет, поспите временно на деревянных. Надеюсь, что народ вы дисциплинированный, солидный, устраивать в спальне свалки и ломать кровати не станете.
Часть курсантов сгрудилась вокруг Черкез-ишана, слушая его объяснения и вяло поддерживая шутки. Часть осталась у двери.
— Пристойно ли спать на этих… с ногами? — негромко усомнился один.
— Какой пристойности можно ждать от города! упрекнул его другой. — Вспомни слова святого отца.
«Вертеп разврата и беззакония, гнездилище ереси, обмана и язв духовных…»
— В одной комнате столько людей, — сказал третий. — Как своё место отыщешь?
— Зачем искать? Все одеяла одинаковые, и четырёхногие «кырабат» одинаковые. Где лёг, там и спи.
— Неладно так-то. Хорошо, если вещички каждого будут на своём месте лежать.
— Много ли у тебя вещичек, кроме узелка? А его с собой на поясе носить можно.
— Поживём — обзаведёмся вещичками.
— Долго ли ты жить здесь собрался?
— Сколько надо, столько и поживём. Из дому вещички привезём сюда.
— Никакими вещами обзаводиться не будем! С божьего соизволения, этой же ночью сами окажемся возле своих вещей.
Это сказал пегобородый ходжам. Вокруг него моментально сомкнулось кольцо.
— Убегать будем, ходжам-ага?
— Когда побежим — до обеда или после?
— Далеко до аула, давайте на арбах уедем!
— Тихо! — оборвал реплики ходжам. — Если так орать будете, нас сразу под замок посадят.
Общим вниманием снова завладел Черкез-ишан.
— Я хотел показать вам место, где вы будете учиться. Но времени уже много, и вы, вероятно, проголодались — я смотрю, кое-кто узелки свои потрошит. Поэтому давайте пойдём в столовую обедать.
Слово «столовая» курсантов оставило равнодушными — они не знали, что оно обозначает. Зато обед поняли все и откликнулись гулом общего одобрения.
Непонятная столовая оказалась просторной комнатой. Посередине длинным рядом стояли столы, чисто вымытые, но старые, расшатанные, испещрённые щербинами и царапинами. Вдоль столов тянулись узкие скамьи из свежевыструганных, пахнущих смолой досок.
— Здесь вы будете завтракать, обедать и ужинать, — пояснил Черкез-ишан, стараясь разрядить атмосферу недоумения и подавленности. — Всю свою жизнь вы обедали на земле, расстелив перед собой сачак. Теперь ваш сачак — вот этот стол. И сидеть надо не на земле, а на этих длинных скамейках. Это будет ваш первый шаг к новой жизни, новой культуре.
Кто-то из курсантов пошатал стол и заметил:
— Качается. Прольётся шурпа, если миску до краёв налить.
— Жизнь новая, а культура — старая, скрипит, — негромко поддержал пегобородый ходжам.
— А вы какую культуру хотели бы здесь увидеть почтенный? — язвительно спросил Черкез-ишан. — В чалме, полосатом халате и с посохом в руках? Такой «культуры» здесь нет и не будет. Конечно, товарищи, — обратился он к курсантам, — очень хотелось, чтобы у вас всё было новым, чтобы столы были свежими скатертями застланы и вместо скамеек стулья с гнутыми спинками стояли. Но вы сами знаете, что война дважды прокатывалась по нашему городу, всё разрушено и изломано. Надо мириться с положением.
— Ай, смиримся! — поддержали его. — Мы привыкшие.
— Если кошмы какие старые есть, пусть тащят, сюда.
— А то можем и так, на полу, не беспокойтесь, ишан-ага.
— Нет, — сказал Черкез-ишан, чувствуя, как в груди у него теплеет и впервые за несколько дней появляется доброе чувство к этим взъерошенным, немного растерянным и непонятливым, но милым и благожелательным парням. — Нет, давайте уж сразу привыкать к новой жизни.
Толкаясь и путаясь в полах халатов, курсанты неумело примостились на скамьях. Черкез-ишан крикнул повару, чтобы подавали обед.
Руководствуясь собственным вкусом, Черкез-ишан с превеликим трудом раздобыл бочку квашеной капусты и решил угостить своих курсантов шурпой особого приготовления. Он заранее предвкушал удовольствие, как курсанты станут есть её с таким же наслаждением, что и он сам. И чтобы всё было по-настоящему торжественным и чинным, велел техническим работникам курсов и своего наробраза в первый день обслуживать столовую. Потом курсанты приучатся сами подходить к повару, но в первый день они должны почувствовать себя почётными, уважаемыми гостями.
К сожалению, торжества не получилось. Когда перед каждым была поставлена миска с «шурпой» и столовая наполнилась запахами квашеной капусты, чеснока, уксуса, укропа и других незнакомых специй, курсанты недоуменно переглянулись. Всю жизнь они знали, что шурпа состоит из трёх вещей — воды, мяса и соли. Здесь же было какое-то месиво, вроде сечки, которую задают корове перед отёлом, пахло оно незнакомо и неприятно.
Черкез-ишан, с аппетитом уплетавший свою порцию, поднял голову, чтобы посмотреть, какое впечатление произвёл на курсантов обед. И к ужасу своему убедился, что никто, кроме него, не ест. Одни с любопытством ковыряли ложками в мисках, другие сидели в выжидательной позе.
Аппетит у Черкез-ишана моментально пропал.
— Почему не едите, товарищи? — спросил он. — Не нравится обед?
Послышались разрозненные голоса:
— Ай, ничего.
— Нравится немножко.
— Про пищу, в которую положена соль, дурного не скажешь.
— От запаха душу воротит.
— Копек, не порочь пищу! Перестань!
— Пусть она пахнуть перестанет, тогда и я замолчу.
Черкез-ишан понял, что допустил ошибку, предложив аульным жителям еду по своему вкусу. Не зная, как выйти из затруднительного положения, он помолчал и сказал:
— Вы, наверное, устали. Отдохните пока в саду, погуляйте. Сейчас вам приготовят настоящую туркменскую шурпу, и вы покушаете.
До самой темноты группками по двое, по трое курсанты бродили в саду. После ужина, оказавшегося более удачным, нежели обед, Черкез-ишан пожелал своим курсантам доброй ночи и ушёл домой. Курсанты сгрудились в спальне. Они устали от бурных впечатлений дня, однако никто не решился первым лечь.
— Неужели нас заставят ложиться в темноте?
— Лежащему человеку свет не нужен.
— Посмотреть надо, где твоё место.
— На каком ляжешь, твоим и будет.
— Здесь ни у кого нет места, купленного за деньги.
Пришёл завхоз с лампой. Разговоры прекратились.
— Уляжетесь — свет погасите, — предупредил завхоз, вешая лампу на потолочный крюк. — Керосин беречь надо.
— Погасим, начальник, не беспокойся.
— В ауле без лампы сны смотрим.
— Ахов, люди, смотрите: и фитиль у лампы круглый и огонь круглый!
— Русские до всего додумаются. Светло-то, как днём!
— А дырка у лампы посередине зачем?
— Чтобы вниз светила.
— Почему же она не светит вниз?
— Кто её знает…
К разговаривающим протискался Копек.
— Я знаю, зачем дырка.
— А ну, говори, если знающий.
— Копек всё знает, как удод царя Сулеймана.
— А ты молчи, если аллах умом обидел! А дырка вот зачем нужна: если сверху не на что лампу повесить, в дырку вставляют палку, а другой конец палки втыкают в землю.
Кто-то прикрыл ладонью вентиляционное отверстие. Лампа сразу закоптила, свет потускнел.
— Ахов, люди, она, оказывается, дышит через дырку!
— Воздух в ней горит, что ли?
— Конечно, воздух! Смотри: закроешь — гаснет, отпустишь — опять светло.
— Не болтайте глупостей! Кто это видел, чтобы воздух горел? Тогда у всех в ауле такие лампы были бы.
— Правда твоя. Татарин тоже велел, чтобы керосин берегли.
— А может, в русских лампах действительно воздух горит вместо керосина?
— Конечно! У русских даже воюют сидя!
— Что-то у меня в животе бурчит, люди.
— Забурчит от такого вонючего обеда.
— Не гневи бога, Копек, второй обед хороший был.
— Грешно говорить дурное про соль.
— Мы не спорим, что соль там была, а только говорим, как оно есть.
— Копек прав, — вступил в разговор пегобородый ходжам. — Картошку-мартошку какую-то в шурпу положили. Каждый плод растёт по велению аллаха либо со стороны стебля, либо со стороны цветка. А картошка-мартошка эта не поймёшь, где растёт. Как свинья выделяется среди других животных своим отвратительным видом, так и картошка не похожа на другие плоды. Она создана для свиньи, человеку вкушать её грешно.
— Правильно! Непристойно человеку есть пищу свиньи!
— А почему другие люди едят? — заспорил Копек.
— Кто ест картошку, тот ест и свинью, — внушительно ответил ходжам. — Если ты ешь свинью, — тьфу, избави господи от такой мерзости! — то должен есть и корм, которым она питается.
— Почему же мы не едим траву, которой питается овца?
— Помолчи, Копек! — ходжам начал сердиться. — От тебя всё равно умного слова не услышишь! Ты и помидоры собираешься употреблять в пищу?
— Чем же они плохи?
— Они цвета крови, потому что выросли на месте, где. во времена пророка Сулеймана капыры пролили кровь правоверного.
— Хе! Хурма ещё краснее! Она на чьей крови выросла?
— Глупый ты, Копек, и мысли у тебя глупые. Можно подумать, — что ты собираешься надеть косоворотку и штаны в обтяжку.
— А что, и надел бы! — не унимался Копек, чувствуя молчаливую поддержку и одобрение товарищей. — Если вам, ходжам-ага, ещё не наскучило трясти широкой мотней, то мне больше нравятся такие штаны, как у магсыма-ага. И рубашка-косоворотка нравится. И вообще мне нравятся городские обычаи!
С этими словами Копек демонстративно лёг на кровать. Послышался смех и поощрительные восклицания. Пегобородый ходжам молитвенно поднял руки кверху:
— О аллах чтущих и праведных! Поистине терпение твоё неистощимо! Взгляни на этого неразумного: улёгся на четырёхногой и не думает о том, что грешно и непристойно это!
— Почему непристойно, ходжам-ага?
— Потому что надо чтить обычаи своего народа, а народ наш испокон века не знал, что такое «кырабат», спал на земле господней и был отмечен благостью аллаха.
— Значит, совсем особый народ? — допытывался Копек.
— Совсем особый, — подтвердил ходжам.
— А если бы другие народы носили чалму, вы не стали бы носить?
— Сразу сбросил бы.
— Вот вы и попались, ходжам-ага! Сбрасывайте немедленно! Потому что чалму носят и другие народы!
— Где носят?
— В Хиндустане носят!
— Ты был в Хиндустане?
— Нет, но слышал от того, кто был.
— Вы не видели и не слышали! — раздражённо сказал пегобородый. — У меня нет к вам слов! — Он сдёрнул с ближайшей кровати матрац и принялся устраивать себе ложе на полу.
Многие последовали его примеру. Но часть курсантов, поколебавшись, предпочла лечь на кроватях, как Копек. Долгое время слышались только возня и сопение, скрип деревянных кроватей, вздохи, отдельные реплики. И только пегобородый ходжам бормотал себе под нос, но достаточно громко, чтобы слышали другие:
— Деды и прадеды наши спали, обходясь полом, обойдёмся и мы. Из общей миски всегда питались люди, а тут придумали каждому отдельную, словно прокажённым. Мусульманин чтит братство, и общая миска-это символ нашего единения, мы не можем есть порознь, как капыры. Ахов… картошку дают, помидоры дают… всё это — скверна, приличествующая заблудшему… ахов…
Наконец угомонился и ходжам. Лампу погасили. И постепенно храп и сонное бормотание наполнило комнату. Сон был беспокойным. Спящие ворочались с боку на бок, всхлипывали, чесались.
Первым не выдержал ходжам. Сел, покачиваясь в полудрёме, крепко почесал зудящую шею. Под пальцами хрустнуло. Он поднёс к носу дурно пахнущие пальцы, издал испуганное восклицание. Проснулись ещё несколько человек. Они невнятно ворчали в темноте и немилосердно чесались.
— Зажгите свет, — попросил ходжам.
Кто-то чиркнул спичкой. В сильном свете тридцатилинейной лампы лица людей были измяты, покрыты волдырями, пятнами размазанной крови.
— Господи! Что за предзнаменование ты посылаешь рабам своим! — произнёс поражённый ходжам.
Встревожились и остальные. Скоро вся комната напоминала растревоженный гудящий улей. Обнаружилась и причина переполоха: кто-то первый заметил ползущего по простыне клопа, закричал:
— Вот он! Вот эта дрянь нас кусала!
Клопа рассматривали с опаской.
— Что это такое?
— Жук какой-то.
— Смотри, раздулся, как овечий клещ!
— Запах от него хуже, чем от обеда.
Кто-то хотел тронуть клопа пальцем. Его остерегли:
— Эй, осторожней, ужалит!
Смельчак испуганно отдёрнул руку.
— Чего испугались? — сказал проснувшийся позже других Копек. — Подумаешь, жука кусачего не видели!
— Очень уж сильно кусается.
— Тело всё зудит так, что хоть наизнанку себя выверни и почеши.
— Мало ли кто кусается. И москиты, и комары, и вши, и блохи. Может, это какой-нибудь городской брат нашей аульной блохи.
— Копек скажет! «Брат блохи»! А не прыгает почему?
— Толстый, обожрался — вот и не прыгает. Ты когда-нибудь видел, чтобы Сухан Скупой прыгал?
— Сухан Скупой? Да он, как бурдюк, катается, где ему прыгать!