— Не было случая, чтобы кто-нибудь из нас съел сознательно чужую крошку, — степенно рассуждал Аннагельды-уста. — А если кто и съел, сам того не ведая, аллах простит невольный грех. Но и заноситься не пристало человеку, ибо неугодна гордыня ни богу, ни людям. Нам не надо многого — пятерню в рот не засунешь. Если, конечно, у тебя рот не такой широкий, как у Аждархана[2].
— Или у Сухана Скупого, — поддержали со стороны.
— У Бекмурад-бая не уже!
— У Вели-бая такой же! С виду — куриная гузка, а разинет — верблюд проскочит, ног не поджав!
— Охов, люди, за своим кровным идём, которого мы в голодный семнадцатый год лишились. За своим, не за чужим!
— Верно говорите! Вот у меня десятина всего-то и была, а уж какая землица! Рукой её погладишь — она без полива урожай давала. Всю на танапы порезал, всю продал…
— Наверно, до сих пор глаза не просыхают?
— Могут ли просохнуть, если каждый танап слезами поливал. Не землю — печень свою, отрезая кусками, продавал!
— Да-да, у меня такое же. Домой приходишь — сидят, как галчата с открытыми ртами, в твой рот смотрят. В могиле только и забудешь такое! И лица у всех пухлые, жёлтые, как воск. Траву всё ждал, травой думал поддержаться — где там, пришлось землю за бесценок продать.
— Все мы продавали за бесценок. Я за свой последний танап от Сухана Скупого мешочек зерна принёс. Жена на что безгласная женщина, и та не выдержала, заплакала: «Это и всё, что он дал? Неси ему назад! Пусть он зерно это вместе с землёй нашей проглотит, а я лучше детей обниму и умрём голодной смертью — легче будет». И дети рёвом взревелись, за материно платье цепляются, помирать не хотят. А я стою с мешочком в руках и, что делать, не знаю, впору самому завыть.
— Да, пережили такое, что не приведи аллах и вспомнить.
— Вспомнишь — мороз по коже.
— Ничего. Получим свою землицу назад — заживём как следует.
— Аннагельды-уста, вас считают мудрым и рассудительным человеком, знатоком шариата. Скажите, как вы сами смотрите на всё это?
Старик посмотрел на спросившего. Нет, этот не продавал своей земли в голодный год и имени его нет в списке тех, кто должен сегодня получить надел. Видать, за компанию увязался. Так какая же болячка у него чешется?
— Я не ишан, не мулла, не ахун и не кази, — ответил Аннагельды-уста, — я такой же человек, как и вы и мнение моё имеет вес наравне с вашим.
Хотелось бы услышать умное слово знатока шариата. Я знаю одно: если на торгу сказал: «Уступаю!» и хлопнули по рукам, то тут хоть сгори, а проданную вещь не вернёшь. Пока слово в тебе, оно твой раб, сказал его — становишься сам рабом слова. Так говорили наши отцы и прадеды.
Настырный ревнитель шариата не принадлежал к числу зажиточной верхушки аула — это Аннагельды-уста знал точно. Знал и не мог понять, чего он добивается, сея ненужные сомнения в сердцах людей. Одёрнуть бы его, чтобы замолчал, не болтал попусту. Но люди уже прислушиваются к спору, не надо оставлять их под бременем сомнений.
— Не будем ссылаться на шариат, иначе спор наш зайдёт слишком далеко, — сказал старый мастер. — Я отвечу вам, ссылаясь на жизнь, так, как разумею сам. По моему же разумению, сравнивать базарную торговлю с покупкой и продажей земли в голодный год — всё равно, что упрекать тонущего в том, что он наглотался воды. Разве вы не видите разницы между тем, кто пьёт из кувшина, утоляя жажду, и тем, кто захлёбывается, погружаясь на дно водоёма?
— Не согласен с вами, уста-ага, — не сдавался спорщик. — Разницу между пьющим и тонущим я понимаю. Но торговля остаётся торговлей — происходит она на городском базаре или в селе, торгуем мы землёй, скотом или дынными корками. Для торгующих один закон и одно слово.
— Либо вы меня не поняли по слабости ума, либо упорствуете из дурных побуждений, — возразил Аннагельды-уста. — Сказано: не пугай скорпионом того, кого он не жалил. Вы не испытали всей тяжести, которая досталась на долю этих людей, потому и лукавите, уравновешивая чувал зерна чувалом птичьих перьев. Для неразумного, смотрящего поверху, оба чувала одинаковы, но смотреть надо в глубь вещей и в глубь человеческих поступков, если ищешь истину, а не её двоюродного брата. Я осуждаю вас.
— Конечно! — пробормотал спорщик. — Прости меня, бык, что я тебе на дороге попался!
На него накинулись со всех сторон:
— Молчи уж, если аллах разумом обделил!
— В молчащий рот муха не залетит!
— Горя не знал, вот и выплясывает молодым жеребчиком!
— В байскую лапшу простоквашу подливает!
— Сам, наверное, тайком землю в голод скупал!
— Не болтай о том, чего не знаешь!
— А что, скажешь, пне покупал?
— Не покупал! Мог бы купить, потому что не такой мот, как у твоего отца сын, — имел излишки зерна. А пе покупал потому, что всех родственников от голодной смерти спас.
— Жалко.
— Чего жалко?
— Что ты землю не покупал. Сейчас бы мне её наравне с байской поделили.
— Откуда ты выискался, делильщик такой прыткий!
— А я и не терялся, зачем мне выискиваться.
— Будет тут всякий безымянный указывать!
— Безымянный ёж, что на тебя похож, а у меня имя есть — Сары меня зовут, слыхал?
— До сегодняшнего дня не знал в ауле человека по имени Сары.
— Теперь знать будешь и детям передашь, чтобы кланялись при встрече. Сейчас я тебе историю Сары поведаю.
— Пусть тебе облезлый козёл кланяется! — огрызнулся посрамлённый спорщик под хохот слушателей. — Не надо мне твоей истории, заткни ею прореху на своих штанах!
Однако кругом дружно закричали:
— Рассказывай!
— Говори, Сары-джан!
— Послушаем твою сказку!
— Ну, слушайте, — охотно согласился весельчак. — То ли было это, то ли не было. Жил в одном селе сирота Сары. Жил да жил себе помаленьку, до усов дожил, девушки стали спиться каждую ночь. Решил Сары, как все люди, хозяйку в дом привести. Продал свой маленький, от отца оставшийся, клочок земли — во-от такой клочок, с ладонь, на один полив. Продал и женился. Жена, как водится, по кайтарме ушла, а Сары стал монеты в узелке копить. Станет узелок потяжелее —
Сары его тестю, станет ещё потяжелее — опять тестю: считай, мол, поскорее, не терпится жену обнять покрепче. А тесть считал, считал, да и помер. Ха! Что станешь делать? Опустело всё вокруг Сары. Конь один — и плеть одна. Берётся Сары руками за голову и садится думу думать. День думает, неделю думает: ум у него острей алмаза — сам себя режет, только искры свистят. Надумал: «Пеки мне, тётка Нурджемал, девяносто девять лепёшек — кульче!» Испекла. Стал Сарыхан кульче есть. Девяносто восемь съел. А последняя выскользнула из-под руки и покатилась. Кульче бежит — Сары гонится, Сары гонится — кульче бежит. Докатилась до дома арчина Мереда, скок через порог! Сары — за ней. А там две жены арчина крик подняли: «Вай, на нас напали!.. Вай, с нами нехорошее делают!..» Кульче испугалась и вон через чагарык[3], а Сары за ней — через тюйнук[4]. И опять бегут. По дороге бегут, по полю бегут, по степи бегут. Докатилась кульче до самой середины Каракумов, юркнула в золу от костра Сухана Скупого и затаилась там. Сары подумал: «Ладно, вылезешь когда-нибудь» — и стал байских овец пасти. Война пришла — пасёт, закончилась — пасёт, царь Николай ушёл — пасёт, большевики пришли — опять пасёт, ничего не знает, всё ждёт, когда лепёшечка из золы вылезет. Оказывается, она давно уже вылезла и среди поля Сухана Скупого меня поджидает! Вот я и пришёл за ней.
Дружным смехом окружающие одобрили весёлый рассказ чабана. Посыпались шутливые реплики, восклицания.
— Как же ты там, в Каракумах, узнал, что кульче здесь обжилась? — спросил кто-то, жалея расставаться с шуткой.
— А так и узнал, — ответил Сары, подмигивая. — Лежу однажды ночью — голос чей-то меня зовёт. Прислушался — кульче кричит, жалобно так кричит: «Хай, Сары, надевай свои чарыки и беги сюда, я тебя заждалась».
— До самого пупа Каракумов крик её долетел? Врёшь, поди!
— Ничего удивительного. Долетел же голос Мирали из Бухары до Герата?
— Так то — Мирали, а это — простая лепёшка!
— Не простая, а жирная, заметь!
— Выходит, ты на голос жирной кульче бежал?
— Выходит, что так, яшули. Бежал и обе свои чабанские палки подбрасывал, ни одну не уронил. Между прочим, по секрету скажу, тем весёлым чабаном, который вышел навстречу Солтану Хусейну, был я, — закончил Сары, и слушатели снова засмеялись.
Но смех смехом, а дело предстояло серьёзное, и разговор свернул в прежнее русло.
— Заливаетесь соловьями, а человеку горе, — осуждающе сказал давешний спорщик.
— Какому человеку?
— Хозяину земли, которую вы делите.
— А ты чего за него тужишься? Или вы с Суханом Скупым пупками связаны?
— Ничем я с ним не связан, для меня что он, что ты — одинаково.
— Почему же ты не переживал, когда я своей земли лишался?
— Я и твоей доле не радовался.
Кто-то полюбопытствовал, почему Аннагельды-уста, продавший свой надел Бекмурад-баю, не получил землю при вчерашнем дележе, а решил взять участок у Сухана Скупого. Старый мастер ответил, что да, правильно, Бекмураду продал, но Бекмурад с Суханом менялись покупными делянками, чтобы иметь землю в одном массиве, и его исконная землица оказалась во владениях Сухана Скупого. Только и всего. Мог бы, конечно, взять и другой участок, поближе к дому, но своя земля как-то дороже.
Подошёл пришибленный, понурый Сухан Скупой. Поверх халата он натянул чёрный чекмень — знак траура. Чекмень был весь в дырах, старый, как сама вечность, держался буквально на честном слове. Не лучше выглядел и халат, годный разве что на подстилку собаке, да и то совсем уж неприхотливой собаке. Появись в такой одежде Бекмурад-бай, все в один голос решили бы, что он тронулся умом. Но Сухан недаром ещё с ранней юности получил прозвище Скупого, люди привыкли, что он, обладающий несметным состоянием, одевается в отрепье, которые не рискнул бы надеть самый распоследний бедняк.
Ни с кем не поздоровавшись, не ответив на редкие приветствия, Сухан Скупой с трудом выдавил:
— Господи миров! Неужели эти люди заберут мои земли?..
Вокруг промолчали, неловко переминаясь с ноги на ногу. Примолк и весельчак Сары. Сухан вытер слёзы полой чекменя, обвёл всех молящим заячьим взглядом. Старенький седобородый яшули сочувственно вздохнул:
— Мужайтесь, Сухаи-ага. Было бы здоровье, а всё остальное — тлен и прах. Здесь мирские блага добываются, в этом мире остаются они после нас. Мужайтесь.
— Своими руками… своими руками отдавал чистые деньги за эту землю! — плакался Сухан Скупой и искал глазами поддержки. — Каждую копейку трудом зарабатывал! За каждый танап копейками отсчитывал и отдавал… Как мужаться! Пусть власть придёт! Пусть вместо каждого танапа земли отрежет у меня по пальцу! Я не охну и с благодарностью отдам все пальцы с рук и ног! Возьмите их! Вот они — возьмите! Только землю мою не трогайте! Это моя земля, моя!
Если при первом появлении Сухана Скупого люди и испытывали что-то вроде жалости к нему, то теперь они только переглядывались, а кое-кто и посмеивался при виде такой неуёмной, патологической жадности, жадности, которая затмевает рассудок человека, делает его похожим на мерзкую жабу. Аннагельды-уста, отвернувшись и молитвенно сложив ладони, зашептал:
— О всемогущий аллах, милостивый и милосердный! Благодарю тебя, что ты ограничил мои желания! Слава тебе, что не создал ты меня подобно трясущейся твари, готовой за каждую копейку отдать по куску собственного тела! Слава тебе за то, что в праведном гневе своём не создал ты меня слабым, презренным скрягой, для которого весь земной круг, покоящийся на спине слонов и черепахи, представляет собой одну большую копейку!
— Сухан-бай! — закричал он срывающимся от гнева голосом. — Ты слаб, как зелёная тля, Сухан-бай! Ты трусливее зайца и запах от тебя — как от больной лисы, Сухан-бай! Оглянись через плечо, посмотри назад! Где они, твои земли? Это не твои земли! Пройдя через твои руки, они стали нечистыми, стали харам! Харам! Их надо очистить от скверны, отдав в человеческие руки! Всю жизнь ты ускользал от горя, как блоха меж зубов собаки, и всю жизнь ты причинял горе другим, Сухан-бай! Переполнилась чаша гнева господня, пролилась на тебя, Сухан-бай! Приемли со смирением заслуженное тобою, Сухан-бай!..
Никогда и никому не говорил в своей жизни Аннагельды-уста таких обидных слов. Он считался в ауле образцом мягкости и выдержанности, никто не ожидал от него такой вспышки. Однако меньше других был удивлён этим Сухан Скупой.
— Не такие слова говоришь, уста-ага, — посетовал он. — Я надеялся, что ты остережёшь людей, скажешь, что, мол, не вершите неправого дела, не берите чужую землю, а ты…
— Довольно! — Аннагельды-уста стукнул концом посоха о землю. — Довольно вразумлять и остерегать! Всю жизнь я ругал младшего и упрашивал старшего, не сообразуясь с тем, кто из них прав и кто виноват. Виноватым всегда был младший. Мы были слепы, голодный год излечил наше зрение и показал нам каждую вещь в её истинных очертаниях:
Сухан Скупой пожевал бороду, упрекнул:
— Коз пасёшь, а на верблюдов посматриваешь, уста-ага. Как ты увидел истину, если сам поступаешь не по справедливости? Землю свою Бекмурад-баю продал, а ругать меня пришёл.
— Не ищи глупее себя, Сухан-бай! — отрезал старый мастер. — Если Аннагельды-уста опирается на посох, это не значит, что он ослабел умом. Аннагельды-уста точен в счёте и крепок в вере. Во время голода он сидел с опухшим лицом и готовился к смерти. Он гладил кошму, и когда под пальцы попадалась съедобная крошка, он клал её в рот и жевал. Но он отказался съесть лепёшку из муки, в которую была примешана кровь! Отказался, понимаешь? Потому что он точен в счёте и крепок в вере! Если он и гладит, то гласит свою кошму, если и жуёт крошку, то крошку своего хлеба!
Сухан Скупой был обескуражен. Раньше всё было просто и понятно: сила у того, кто серебро и золото имеет, кто владеет землёй и скотом. Он имел и земли, и скот, и золото, но силы не имел. Сила была у Аннагельды-уста, который стоит, отвернувшись и тяжело опираясь на посох, сила была у людей, которые прислушиваются к разговору молча, но видно, что разделяют точку зрения Аннагельды-уста. Почему получается такое несоответствие, Сухан Скупой при всём старании не мог понять и твёрдо верил, что одно лишь слово осуждения из уст старого мастера поворотило бы вспять помыслы толпы, люди отказались бы делить чужую землю. Но слово это сказано не было. Наоборот, было сказано другое слово, укрепившее в людях их нечестивые стремления!
Сухану Скупому было душно и тесно в широком поле. Ему казалось, что земля и небо сближаются и давят его, давят так, что темнеет в глазах, и скоро вообще не останется свободного пространства, свободного воздуха. А люди смеются и шутят! Как могут они смеяться?! Они грабители, самые настоящие грабители! Они совершают беззаконие, стремясь разорвать на клочки его землю, его тело, самую душу его! Никакая власть не может их поддерживать в этом, потому что любая власть держится на законе!.. Никакая! Но вон стоит Клычли — он живёт в городе, он ревком, он власть. На его глазах комиссия выкликает по списку людей и указывает им наделы, а Клычли молчит. Почему молчит? Может, не понимает, может, думает, что делят пустошь, а не чью-то собственность грабят?
Сухан Скупой торопливо, спотыкаясь о вешки, заковылял к Клычли, поманил его пальцем в сторону:
— Сынок мой, Клычли-джан, преклоняюсь перед тобой, — не допускай беззакония!
— Какого беззакония?! — до Клычли не сразу дошёл смысл просьбы Сухана Скупого.
— Скажи, чтобы не делали этого… не делили! Если ты им скажешь, они послушаются и уйдут… Ты родился в нашем ауле, ты должен понять… За эти земли я отдал много, очень много денег!
— Ну и что из того? — пожал плечами Клычли. — Денег у тебя ещё много осталось. А земля, куда тебе её столько? Разве твои руки способны обработать и засеять её?