Сокол падалью не питается
Медленно, но неудержимо движется тяжёлый оползень. Всё, стоящее на нём, рушится и падает, словно карточный домик. А то, что пыталось противоборствовать ему, истирается в прах.
Грозным оползнем был для дайхан минувший голодный год. Он унёс с собой Худайберды-ага и сотни подобных ему бедняков. Он истёр в прах множество бедняцких хозяйств, и сироты пошли по дорогам Туркмении, глядя перед собой сухими, голодными, незрячими глазами. Затих в аулах детский смех, прекратились игры. Не дети, маленькие измождённые старички молча выползали из тёмных кибиток погреться на солнце, молча, больными тушканчиками, заползали в свои норы обратно.
Год был тяжёл и тяжёлое наследство голода оставил после себя. Давно уже Аннагельды-уста повесил замок на дверь своей мастерской, давно уже добрый дух огня покинул холодный горн и серая тонкая пыль покрыла рабочие инструменты старого мастера. А сам Аннагельды-уста лежал в правом углу своей бедной лачуги. Шафраново-жёлтая кожа туго обтягивала острые кости его скул, руки — неутомимые и умелые рабочие руки — походили на тонкие закопчённые лапки очажных щипцов.
Старый мастер лежал с открытыми глазами, но тусклы и пусты были глаза, а пальцы беспокойно перебирали и гладили кошму, словно искали что-то и никак не могли найти. Маленькая сухая крупинка попала под них — то ли крошка чурека, то ли комочек земли, пахнущий хлебом. Аннагельды-уста машинально положил его в рот и начал жевать. И снова шарили по кошме его дрожащие пальцы.
— Абадан-джан не пришла… — беззвучно и равнодушно прошелестели его сухие губы. — Попрощаться с ней хотел… Оказывается, и детям не нужен голодный отец…
Амангозель-эдже, без мыслей и желаний сидящая у остывшего очага, так же равнодушно ответила:
— Удержи недоброе слово, отец. Дети всегда остаются детьми, и то, что нужно тебе, порой забывается ими. У Абадан — свои заботы, своя семья. Наверно, не смогла вырваться.
— Если бы захотела — пришла бы, — вздохнул Аннагельды-уста. — В прошлый базарный день сообщили ей, я сегодня уже среда. На денёк-то один можно дела оставить.
— Придёт она, отец, придёт, не изводи себя попусту! У них тоже не сладко: говорят, зятя нашего, Клычли, хозяин прогнал.
— Куда прогнал?
— С работы прогнал.
Аннагельды-уста помолчал, пытаясь постичь смысл сказанного женой. Это было нелегко — все слова и понятия потеряли своё обычное значение, виделись одинаково серыми и расплывчатыми. И старик с обидой сказал:
— Если прогнали с работы, значит, и он теперь свободен. Вот взял бы да и привёз к нам Абадан-джан.
— Привезёт, — успокаивала мужа Амангозель-эдже, — привезёт, не торопись, отец.
— Не я тороплюсь — Азраил торопится.
— Тьфу… тьфу… тьфу!.. — поплевала за ворот Амангозель-эдже. — Говоришь ты, отец, сам не знаешь что!
— Знаю! — сказал Аннагельды-уста со спокойствием человека, смирившегося со своей участью. — Всё знаю, мать…
Он умолк и прислушался.
— Никак идёт кто-то?.. Абадан-джан идёт?
Отцовское сердце не ошиблось — это действительно была Абадан. Она поздоровалась, обняла мать и спросила:
— Как вы тут живёте? Как здоровье твоё, отец? Поправляешься потихоньку?
Аннагельды-уста пошевелился, пытаясь приподняться, чтобы видеть дочь.
— Не болен я, доченька. От чего поправляться? Моя болезнь — болезнь всего народа, и лекарство от псе одно — хлеб. А его у нас пет. Вот и лежу. Не знаю, сколько мне ещё осталось лежать обузой для матери. Может, ей сваха наша, Огульнияз, поможет, когда помру, она добрый человек.
— Не падай духом, отец, аллах милостив, — сказала Абадан. — Самое трудное мы уже пережили. Скоро овощи появятся, а там и до жатвы доживём.
— Не помирай, мой ослик, лето настанет, трава вырастет, — вдоволь наешься, — попытался пошутить Динагельды-уста. — Кто доживёт, доченька, до жатвы, а кто и не доживёт. Я уже не только жать, а колосья подбирать не способен. Видно, недолго мне осталось дожидаться чёрного посланца… Эх, доченька, была бы ты сыном!. Нет у нас хозяйства, чтобы оставить тебе, так хоть род наш сохранила бы. А то приходится уходить без наследника, без следа и молитвы, эх-хе-хе…
Абадан заплакала, утирая глаза концом головного платка. Аннагельды-уста, помолчав, продолжал:
— Когда приходит к человеку его урочный час, что может сделать человек? Но ведь и смерть не бывает беспричинной. Если бы от бога она была, если бы исчезали вместе с ней все беды и лишения, это счастьем было бы. Но когда твой путь укорачивает человек, тогда умираешь с открытыми глазами и сожаление уносишь вместе с собой.
— Что люди! — сказала Амангозель-эдже. — Бессильны они перед судьбой, слабы они. Всё, отец, по воле аллаха, без его воли ни один куст не дрогнет, ни одна росинка не упадёт.
— Да-да, я не сомневаюсь в этом, — кивнул Аннагельды-уста и снова прилёг, — да только божью волю люди по-своему переиначивают. Глух мир, и дети его лишены слуха к добру. Сказано: чем идти к скупым баям, лучше идти к милостивым горам. Немного земли у пас было, а и зерна я с неё на год собирал, и сена для скота. Нужда заставила к Бекмурад-баю пойти, а он что сделал? Землю взял, а заплатил столько, что на два месяца не хватило! Где его совесть, где честь, где вора? Так я аллах наказал сыновьям Адама обходиться с ближним своим?
— Потеряли люди страх перед богом, — согласилась Амангозель-эдже. — Из-за корысти волками стали, друг друга в горло укусить норовят.
Некоторое время царило молчание. Амангозель-эдже бессмысленно шевелила щепочкой холодный пепел в очаге, а Абадан смотрела на иссохшую руку отца, поглаживающую кошму. Вот пальцы снова нащупали сухую крупинку, поднесли ко рту.
— Папочка, что ты жуёшь? — голос Абадан дрогнул. — Не надо, потерпи!.. — У неё перехватило горло, и она больно прикусила губу, чтобы не разрыдаться.
Оставив её слова без внимания, Аннагельды-уста глотнул н сказал ровным голосом, словно разговаривал сам с собой:
— За бесценок взял нашу землицу Бекмурад-бай. Даром отнял. Сухану Скупому предлагал я её. Говорит: «Если это земля по ту сторону арыка с ивами, то мне её и даром не нужно». Почему не нужно? Разве по ту сторону арыка не такая же добрая земля, как по эту сторону? Солончак там? Или змеи живут? Нет, просто они заранее поделили уже между собой все наши земли… Эх, доченька, родиться бы тебе парнем! Наказал бы я тебе отблагодарить Бекмурад-бая саблей на шее — это были бы мои последние слова перед смертью.
Снова наступило молчание. Мать и дочь сидели неподвижными изваяниями, и только тяжёлый вздох вырывался порой то у одной, то у другой — немыми сделала людей тяжкая, беспросветная жизнь, сожгла их сердца, обескровила, иссушила желания.
— Я муки немного принесла вам, — сказала наконец Абадан. — Ты, мама, посиди, а я пойду затируху сделаю.
Не успела она выйти за порог, к ней подбежала девочка лет десяти-одиннадцати.
— Тётя Абадан, вас бабушка Кыныш зовёт! Сказала, чтобы вы сразу пришли — она ждёт.
— Что там? — выглянула из кибитки Амангозель-эдже.
Абадан пожала плечами:
— Кыныш-бай я зачем-то понадобилась.
— Сходи, доченька. Если зовёт, надо сходить.
— Какие у меня могут быть с ней дела?
— Кто знает. Может, работу какую поручить хочет, хлебом заплатит — она богатая.
Абадан ещё раз пожала плечами, но всё же пошла.
Кыныш-бай, растянув безгубый рот в некое подобие улыбки, встретила гостью приветливо.
— На пользу тебе замужество пошло, Абадан-джан, совсем на пользу. Вон как ты похорошела, любые украшения подойдут тебе. Давненько я тебя не видела, кажется, с тех пор, как ты вышла замуж.
— Должно быть, так, — кивнула Абадан.
— Я ведь из дому никуда не выхожу, — продолжала Кыныш-бай. — Ноги уже не держат. Оказывается, самым страшным врагом человека старость является. Пока не пришла, думаешь, что далеко ещё, а оглянешься — она на почётном месте сидит. А тебе в самую пору гулять. Гуляй, милая. Молодость, она как молния — сверкнула раз и погасла. Да и времена тяжёлые наступили. Посмотришь кругом — как будто молодёжи нет: никто не женится, никто замуж не выходит. Прогневился на нас аллах за грехи наши, посылает людям испытания, чтобы укрепить веру, вернуть заблудших на путь истины.
Дряхлая и обрюзгшая, она кивала крючковатым носом, словно склёвывала каждое слово, вытягивала морщинистую, как у стервятника, шею, всматриваясь в лицо молодой женщины. Абадан слушала молча, глядя на пламя жарко горящего в оджаке саксаула.
Кыныш-бай отодвинула от огня закипевшую тунче. Кряхтя и постанывая, повернулась к стоящему за спиной шкафчику. Заварив четыре чайника чаю, два из них поставила поближе к оджаку, один подвинула к Абадан и развернула сачак, на котором лежали сладости, свежий пышный чурек, стояла миска с каурмой.
— Ешь, милая, не стесняйся, — поощрила она Абадан и, подавая пример, первая начала чавкать, растирая хлебный мякиш беззубыми дёснами.
Абадан с удовольствием поела бы мягкого чурека с каурмой и салом, но, не желая ронять своего достоинства, только слегка, для приличия, отведала предложенное угощение и вытерла рот.
— Ешь, милая, ешь! — настойчиво пичкала её Кыныш-бай.
— Я уже поела, — сказала Абадан, — спасибо, пусть не иссякает ваше богатство.
— Что же ты поела! Воробей, и тот больше ест! Бери вот сало, ешь — свежее сало.
— Спасибо, у меня нет аппетита. Я только что недавно покушала.
— Даже тёплого чурека не поела! — с сожалением сказала Кыныш-бай и, завернув чурек в скатертку, отодвинула его в сторону. — Как у вас с зерном, милая?
— Слава аллаху, есть ещё немного, — ответила Абадан.
— До жатвы дотянете?
— Постараемся. Если не дотянем, то, может быть, совсем! немного.
— Говорят, твой муж, Клычли, у русских работает. Хорошо зарабатывает, видимо?
— Нам хватает.
— Ну, если у русских работает, то голодать не будете. Недаром говорят: «От богатого богатство пристанет, от неимущего — горе». Русские оказались богатым пародом. Да только плохо поступили они, как тот разжиревший ишак, что лягает собственного хозяина. Взяли и прогнали своего даря. Разве может тело без головы жить? Теперь их благополучию конец придёт. Согласных бог одаряет, ссорящихся — наказывает… А как родители твои поживают? Совсем я никуда не выхожу, ничего не знаю, что вокруг делается.
— Так себе живут, — сказала Абадан, занятая мыслями о том, как бы воспользоваться удобным случаем и перекинуться несколькими словами с Узук.
— Всем сейчас жить трудно, — посочувствовала Кыныш-бай, отхлебнув из пиалы. — Ты, думаю, и помочь-то родителям не в состоянии?
Водя пальцем по мягкому тёплому ворсу пендинского ковра, Абадан вздохнула.
— Помогала, сколько могла. Всех своих украшений лишилась. Как дальше быть, не знаю. Теперь им только аллах может помочь.
— А родители твоего мужа?
— Что ж родители… Они сами кое-как концы с концами сводят.
— Трудно старикам твоим, — сказала Кыныш-баи. Сидят голодные у холодного очага… Да, что поделаешь, всем нынче трудно. А такой хороший чеканщик был Аннагельды! Только перестали люди украшения заказывать, последнее с себя на муку меняют.
Абадан представила себе иссохшие руки отца, слепо шарящие по кошме в поисках крошки съестного, и отвернулась, стирая невольную слезнику.
— Что поделать, Кыныш-эдже… От судьбы своен, говорят, не уйдёшь никуда и конём её не объедешь. Придётся пережить всё, что назначено свыше.
— Да, судьба это судьба, — клюнула Кыныш-бай крючковатым носом, — спорить трудно. Однако говорят: «Не побегаешь — не поймаешь, не потрудишься — по получишь».
— Если бы так было, Кыныш-эдже, если бы все, кто бегает, ловили и все получали за труды, отец с матерью не мучились бы сейчас. А то ведь совсем наоборот получается: бык пахал, а заяц сжевал.
Выпив один чайник, Кыныш-бай потянулась за другим. Чай — это, пожалуй, было единственное, что ещё не потеряло для неё своей прелести, и старуха не отказывала себе в последнем удовольствии.
— Ты должна помочь своим родителям, — сказала она, потладив молодую женщину по плечу скрюченной рукой. — Если их не поддержать, пропадут они, а ты ведь нм и за дочь и за сына. Всем известно твоё мужество и решительность, в любом деле ты йигиту не уступишь. Правду я говорю?
Кыныш-бай испытующе заглянула снизу в лицо Абадан. Молодая женщина помедлила с ответом. Зачем пригласила её старуха? Чего она хочет, куда клонит? Сколько бы змея ни извивалась, в нору она влазит выпрямившись, а Кыныш-бай всё ходит вокруг да около. Ведь не соскучилась она в самом деле по Абадан, не просто чаю попить пригласила! И уж, конечно, что-то тёмное у неё на уме, коли она так долго сказать не решается.
— Правда ваша, Кьшыш-эдже, — сказала Абадан, — нет у меня братьев, не дал аллах отцу сына. Так он переживает, иной раз даже жить тошно становится от сознания, что женщиной родилась.
— Зато у мужа твоего много братьев, а это всё равно, что твои братья. И свекровь твоя, Огульнияз, человек уважаемый, добрый. Почему она не хочет помочь?
— Хотела бы, да одного желания для помощи мало, Кьныш-эдже. Надо ещё иметь чем помогать. Сто раз скажи «сахар», во рту слаще не станет, а лишнего у Огульнияз-эдже ничего нет.
— Всё равно надо близким помогать, — внушительно сказала Кыныш-бай. — К нам почти каждый день приходят— и родственники и другие люди — никого с пустыми руками не отпускаем. — И она снова испытующа посмотрела на Абадан.
Молодая женщина догадалась, что сказано это неспроста. Старуха довольно прозрачно намекает на свою щедрость, но даром у неё ничего не получишь, не таков род Бекмурад-бая. Что же она попросит в обмен на щедрость? Говорила бы уж скорее, что ли, не тянула душу!
— У вас дело другое, — Абадан поправила борык, собираясь встать, — вы люди обеспеченные.
Кыныш-бай недовольно поджала губы. Ей было бы куда легче выполнить задуманное, попроси у неё что-нибудь Абадан. Но та упорно отказывалась понимать намёки, и старуха была в затруднении, так как дело, которое она собиралась предложить молодой женщине, являлось весьма щекотливым. Она помолчала, вспоминая разговор, с сыновьями в тот холодный октябрьский день, покачала головой в ответ на свои мысли. Так всё хорошо было задумано, всё рассчитано! До самой маленькой мелочи взвешено! И люди были верные — Бекмурад, Аманмурад, Сапар и те джигиты из порядка Вели-бая. И ножи свои направили, и души ожесточили, и руку укрепили свою… О аллах, зачем не дал свершиться правому делу, не обрушил лавину гнева своего на дорогу бесчестных!
— Кыныш-эдже, мне надо идти, — сказала Абадан. — Я долго просидела, а у отца здоровье неважное.
Старуха проворно ухватила её за рукав.
— Нет-нет, милая, посиди ещё.
— Спасибо, но мне уже пора.
— Посиди, посиди… Ничего ты не поела, ничего не попила. Скоро обед будет готов — покушаешь и пойдёшь. А отец — ничего, даст бог, поправится.
— Старый он человек и ослабел очень…
— Какая болезнь-то у него?
— Ай, Кыныш-эдже, разрушенный дом — жилище дэвов! К ослабевшему какая только хворь не прицепится…
— Да-да, Абадан-джан, это правда, на хвором баране всегда сто болячек. А ты подкорми отца, милая, подкорми — он и поправится. Вот каурму эту я тебе дам, чурек возьми. Сама не отведала моего угощения — пусть оно на пользу отцу твоему пойдёт. Правду сказать, сколько ни делай для Аннагельды хорошего, всё будет мало. Сколько он украшений для моих невесток наделал!
Увязав большой узел всякой всячины, старуха подвинула его к Абадан.
— Бери, девушка! В тяжёлые времена, говорят, волк с зайцем братаются, а люди должны поддерживать друг друга.
Первым движением Абадан было отказаться от подарка. Но она вспомнила прозрачные от голода лица отца и матери, вздохнула и решительно взяла узел. Кыныш-бай проводила её за порог своей кибитки. Отойдя на некоторое расстояние, она остановилась и тяжело опёрлась на клюку. Остановилась и Абадан, ожидая прощального слова от хозяйки.
Когда Кыныш-бай подняла голову, её маленькие слезящиеся глазки светились, казалось, как красные угольки, а странно стянувшееся лицо стало совсем похожим на голову приготовившегося укусить грифа.
— Абадан-джан, — сказала она негромко и зловеще, — ты сама знаешь, в каком положении находятся твои родители. Они голодные. Скрывать тут нечего, и ты, девушка, не обижайся. Никакой болезни, кроме голода, нет у них. Они скоро умрут. Помочь им можешь только ты. Если ты сделаешь одну вещь, отец и мать твои благополучно проживут положенное им от аллаха, долго ещё будут благословлять твоё имя.