«Твоя Ганна»… От этих слов бросило Тараса в жар. А девушка покосилась на него с обидчивой укоризной и сказала:
— Я перед тобой душу раскрыла. А ты… Словно воды в рот набрал! Или привык, чтоб тебе девушки на шею вешались?..
Тарас вздохнул. Он не знал, что сказать Ганне, потому что и верил ей и не верил. Не понимал он, что она могла в нём найти. Уж не расчёт ли тут какой?.. Да нет, какая ей корысть обманывать Тараса! Правду она говорит. Да как говорит-то — будто по книжке читает: «Спроси у луны, у этих вот звёздочек…» И Тарас, наконец, выдавил из себя:
— Верю я тебе. Только мне ведь семья нужна. Романы крутить я не умею… А семья — это любовь, верная, долгая, на всю жизнь! Я вот тебя так люблю, что дышать трудно…
— Я давно об этом знаю! — Ганна рассмеялась.
— Ты не перебивай. Я-то люблю тебя… А ты… Ты сама сказала, что я тебе только приглянулся. Этого мало, Ганна. Может, ты это так, от скуки…
Она остановилась, заглянула Тарасу в глаза и чуть жеманно сказала:
— Какой ты!.. Думаешь, у нас, девушек, и стыда нет?.. Всё тебе разжуй да в рот положи! Ну, да уж ладно! Ступила в воду — надо окунаться. Люблю я тебя, Тарасушко. Люблю, нескладный!..
Они были уже у дома Ганны. Девушка крепко прижалась к Тарасу, поцеловала его жарко и больно и убежала. Тарас опомнился только тогда, когда услышал стук захлопнувшейся калитки.
Не прошло и месяца после этого разговора, как они поженились. И на первых порах жили, как казалось Тарасу, припеваючи. Ганна, и до замужества нигде не работавшая, прихорашивала, приводила в порядок семейное гнездо.
Тарас работал в колхозе, и на всех собраниях его хвалили как одного из лучших шофёров. Любимая работа, семейный уют — что ещё нужно человеку для счастья?.. Придёт Тарас домой усталый, в пыли, а дома его ждёт Ганна, и уж приготовлен для него таз с горячей водой, а на столе дымится пахучий, густой борщ. В хате светло, чисто, по вечерам и уходить неохота!.. А вскоре родился у них сын, которого они назвали Витей, и Тарас изведал всю полноту семейных безбурных радостей. Обняв за плечи жену, он склонялся над колыбелью сына, долго-долго глядел на его красное, сморщенное личико, а потом целовал Ганну в чуть влажный завиток волос у самого уха и тихо, благодарно говорил:
— Одни вы у меня на всём белом свете… Коханая моя!..
Но шло время, и Тарас стал всё чаще замечать на лице жены недовольство и скуку.
Надоело Ганне счастье.
Всего лет на пять хватило её любви к Тарасу, а на шестой затосковала она о своей беззаботной, озорной молодости, о гулянках и хороводах. Знал бы кто об этой её тоске, так предупредил бы её строго-настрого: «С жиру бесишься, дурёха!.. Счастья своего не ценишь!.. Одумайся, пока не поздно! А скучно одной дома, так иди работать!» Но Тарас ничего не говорил Ганне, а сама она старалась уверить себя, что жизнь ей не удалась, что семья её душит, что по молодости да по глупости ошиблась она в своём выборе. Ласковое внимание Тараса только раздражало её, и на его слова, полные неизбывной, неутихающей любви, она отвечала злой, нервной усмешкой:
— Отстань, Тарас!.. И без тебя тошно.
Никак не мог понять Тарас, что творится с Ганной. Испытывая чувство тревоги и беспомощности, ом в эти тягостные минуты обращался за поддержкой к уже подросшему сыну:
— Недовольна чем-то наша мамка… Давай, сынок, развеселим её!..
Но развеселить Ганну не удавалось даже сыну.
Она стала подолгу пропадать из дому.
Тарас молчал.
Львиная доля Тарасовой зарплаты уходила теперь на наряды жены. У Ганны появились также новые бусы и серьги, и стоили они больше того, что давал ей на расходы сам Тарас.
Тарас ни о чём не расспрашивал.
И лишь когда соседи сказали ему, что видели Ганну с одним хлопцем из прежней её свиты, Тарас открыл заветную шкатулку, достал оттуда письмо матери и молча протянул его Ганне.
Она с недоумевающим видом взяла письмо и, прочитав первые строки, сумела даже выжать из глаз горючую слезинку. Но когда дошла до того места, где мать советовала Тарасу искать в суженой не красоту и бойкость, а чистоту душевную, то поняла, почему Тарас дал ей материнское завещание, но, вместо того чтобы устыдиться, только разозлилась, резким движением бросила письмо на стол, надменно вскинула брови и с вызовом воскликнула:
— Ты, значит, ангела во плоти искал?.. А я, выходит, не такая, о какой мечтала твоя матушка?.. А не такая — так и не живи со мной! Никто тебя не неволит!
Ганне ничего не оставалось, как изобразить оскорблённую невинность. Но выглядела она в эту минуту не оскорблённой, а раздражённой и злой: губы её скривились, лицо пошло пятнами, стало некрасивым и даже постаревшим. Когда Тарас взглянул на это такое незнакомое, чужое лицо, горло ему перехватила судорога. Но и на этот раз он ничего не сказал, потому что всё было ясно и без слов; лишь с молчаливой укоризной, одними глазами, показал на дверь, за которой спал сладким сном Витька. Ганна посмотрела мужу в глаза, но, не выдержав его строгого, горького взгляда, отвернулась и быстро прошла в спальню.
А Тарас вышел из хаты и всю ночь просидел па берегу Днепра, глядя на тёмные бурные волны, в которых купались редкие, мелкие, как бисер, звёзды, и, вспоминая своё недолгое семейное счастье, сегодняшнюю ссору с Ганной и письмо матери, предостерегавшей его от необдуманного шага. «Тебе, мамо, не понять меня, — мысленно разговаривал он с матерью. — Любовь ведь не ищут, она сама приходит и словно зельем каким опаивает… Как я мог закрыть глаза на красоту Ганны, когда красота у ней колдовская, и даже после всего, что случилось, не могу я ни осудить её, ни расстаться с ней, с любовью моей горькой и тяжкой… Я к этой любви, мамо, на всю жизнь, видно, приговорён». На миг возникло перед Тарасом лицо Ганны, такое, каким оно было сегодня вечером, — злое, капризное, некрасивое, но он отогнал от себя это виденье и вызвал в памяти другой вечер, ясный, счастливый, весь в крупных звёздах, тот вечер, когда Ганна сказала, что любит его, и сама поцеловала — жарко, крепко и… умело.
Прошла ночь. Небо тёмное, как волны Днепра, посветлело, стало свинцово-серым: утро началось затяжным осенним дождём. Тарас возвратился домой, и первое, что он увидел, был сын Витька: он стоял посередине комнаты босой, в одной рубашке и плакал, размазывая по лицу слёзы. Тарас сердцем почуял недоброе. Где же Ганна?.. Почему не одела парнишку?
Как мог, он утешил сына, умыл его и, обняв за вздрагивающие плечи, растерянно осмотрелся:
— А где наша мамка, сынок?
— Н-не знаю… Я встал, а никого нету…
Витька опять приготовился зареветь, но Тарас, стараясь придать голосу бодрость, сказал:
— Так я ж с тобой, сынку!.. И мама скоро придёт. Куда только могла она уйти в такую рань?..
Ещё раз оглядев комнату, он заметил на столе клочок бумаги. Тарас кинулся к столу. На клочке этом было написано: «Не подхожу тебе — ищи другую. На тебе тоже свет клином не сошёлся. Витьку тебе оставляю, присматривай за ним».
Даже подписи не было в этой прощальной записке.
Тараса словно кипятком обдало. Он опустился на стул, сжал ладонями пылающий лоб. Витька, жавшийся к отцу, тронув его за локоть, захныкал:
— Папка!.. А куда мне теперь игрушки складать?..
Тарас поднял голову, взглянул в угол, где обычно находились пустовавшие чемоданы, которые Ганна уже давно отдала сыну под игрушки. Чемоданов не было.
И хоть чувствовал Тарас, что случилось непоправимое, он не хотел в это поверить. Оставив сына на попечение соседки, тётки Параски, он бросился искать жену. Но Ганны и след простыл. В селе её не было, и никто не видел, как она уезжала, не знал, куда уехала. Она покинула дом ночью, воровато, боясь показаться на глаза людям, и это говорило о том, что больше она не вернётся.
Витька встретил отца вопросом, которого так страшился Тарас:
— А где мамка?
Что ответить сыну? Сказать, что мамка его, презрев святые обязанности, погналась за беспечным счастьем, неверным, как огни на болотах, и бросила и сына и его, Тараса?
Нет, сын не должен знать правды. Силёнок у него ещё маловато. Всю тяжесть их общего горя Тарас должен взять на свои плечи. Жизнь и раньше его не баловала, а теперь обрушила на него новое испытание.
И опять, как тогда, когда стоял он над грудой почерневших камней, останками былого счастья, в глазах его не было слёз. Он погладил мягкие Витькины волосы и, удержав вздох, сказал:
— Уехала наша мамка, сынок… Недужилось ей, так врачи послали лечиться далеко-далеко, к синему-синему морю…
— Такому, как в сказке?
— К такому, как в сказке… Так что, Витек, придётся нам пока жить одним. Да ведь ты у меня большой, выдюжим как-нибудь, а?..
— Выдюжим! — солидно подтвердил Витька. — Только бы мамка поправилась. А я буду кур кормить. И в магазин ходить.
Тарасу защипало глаза. Он оглядел худенькую фигурку сына, серьёзное его лицо с нахмуренными бровями и молвил с грустью и гордостью:
— Хозяин растёт!.. Не пропаду я с тобой.
Взрослому легко обмануть ребёнка, и Витя даже не заметил, как сорвался у отца голос.
С той поры и затуманились ясные, голубые глаза Тараса едкой, как дым, печалью.
В первые дни после ухода Ганны он бродил по селу сам не свой. Всё валилось из рук. Казалось, только сын и привязывает его к жизни. Улучив свободную минуту, Тарас торопился домой, кормил Витьку, читал ему книжку, играл с ним. Завидев отца, Витька бежал навстречу, повисал у него на шее, болтая босыми ножонками, и смеялся звонко и счастливо. И Тарас смеялся вместе с ним, хотя на душе было смутно, непокойно. Он смеялся потому, что ничем не хотел омрачать Витькиного детства.
А по вечерам, уложив сына спать, Тарас подолгу смотрел на фотографию Ганны в деревянной узорчатой рамке, пытался понять, почему же она. ушла. «Ганна, Ганна! — иной раз говорил он. — Ну, чего тебе не хватало?»
Стараясь отвлечься от мрачных раздумий, он работал со злым, яростным усердием. Но через день-другой у него опять опускались руки. Тарас исхудал, под глазами появились голубые тени, щёки ввалились.
Однажды, вернувшись домой, он не увидел на обычном месте фотографии. Ганны. Витька уже спал, да он и не решился бы притронуться к фотокарточке, которую отец берёг пуще глаза. Взять её могла только тётка Параска, соседка, присматривавшая за Витькой. Тарас сдвинул белёсые брови и отправился к тётке Параске. Та сразу догадалась, зачем он пожаловал, и, вздохнув, упрямо сказала:
— Не отдам карточку. Видела я, как ты сидишь перед ней, будто перед иконой, рану свою солью посыпаешь. Погляди, на кого похож! Кожа да кости!.. Лицо-то как почернело! Ты бы хоть о сыне подумал. Каково ему видеть, как отец тает, будто от болезни какой…
— Что делать-то, тётка Параска? — с тоской спросил Тарас. — Я и вправду как больной… Хочу взять себя в руки, да не выходит.
— Ты ещё слезу пусти! — рассердилась соседка. — Такой удалый хлопец, войну, прошёл, в руках силищи на двоих, а из-за какой-то, прости господи, вертихвостки совсем расквасился. Да она не стоит тебя!.. Чтобы сына бросить, от такого мужа уйти — это ж камнем надо быть, а не человеком! А камень как ни украшай, он так камнем и останется… Ушла она, и бог с ней, считай, камень с тебя свалился. Радоваться тебе надо, а не нюни распускать!
— Вот беда-то, тётка Параска, — криво усмехнулся Тарас, — она, может, и камень, да у меня сердце не каменное…
Соседка поглядела на него с участием и вдруг предложила:
— Уехать бы тебе, Тарас. Знаю, нелегко родное гнездо оставлять, да уж больно много горя у тебя тут было. А земля у нас большая, и люди повсюду хорошие, глядишь, и помогут тебе забыть о твоей Ганне. И Витек на новом-то месте не так будет скучать о матери. Поезжай, Тарас!..
Тарас послушался совета соседки. Он списался со своим бывшим фронтовым командиром, Игнатом Фёдоровичем Соловьёвым, и. вскоре, забрав сына, подался в Казахстан.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ЧЕЛОВЕК ПРИШЁЛ В СТЕПЬ
Несколько дней после первой поездки на озеро большая группа проектировщиков и будущих совхозных работников напряжённо трудилась над проектом посёлка. Выезжали на место, спорили, колесили по степи, меряли, прикидывали; потом возвращались в город и усаживались за расчёты.
Соловьёв договаривался с организациями о стройматериалах, оборудовании, транспорте. На первых порах город выделял большой отряд строителей, шофёров, трактористов, которые до приезда добровольцев-целинников должны были подготовить строительные площадки, возвести необходимые сооружения.
Когда Соловьёв доложил, что проект можно уже обсуждать, Мухтаров восхитился:
— Вот это молодцы! Быстро управились! Когда обсуждение?
— Хотим сегодня вечером устроить. Ждём вас.
— Гм… — Мухтаров, казалось, был в замешательстве. — Скоры вы, однако!
— С таким делом грех медлить.
— Да я не в упрёк вам, а в похвалу! — засмеялся Мухтаров. — Как вот только мне за вами угнаться?
Он озабоченно и долго смотрел на часы, что-то прикидывая в уме, потом решительно снял телефонную трубку и вызвал машину.
— Вы извините, Игнат Фёдорович, но я должен ехать.
— Мне бы хотелось кой о чём с вами посоветоваться.
— Отложим разговор на вечер. На обсуждении я непременно буду. Можно собраться здесь, в райкоме. Ещё раз извините — спешу.
Они вместе вышли на улицу. У подъезда уже стояла райкомовская машина. Повернувшись к Соловьёву, Мухтаров с сожалением развёл руками — ничего, мол, не попишешь: дела! — и сел рядом с шофёром. «Газик», подняв снежную пыль, ринулся прочь из города.
Всё последнее время секретарь райкома был так занят, что не смог выбраться в степь вместе с проектировщиками. А побывать там было необходимо. Мухтаров не привык судить о том, чего не видел своими глазами. Правда, он хорошо знал места, где предполагалось создать новый совхоз, но перед обсуждением проекта полезно было наведаться туда ещё раз, осмотреться, прикинуть, подумать. Сообщение Соловьёва вынудило его немедля отправиться к Светлому.
Мухтаров целый день провёл в степи, и, когда вернулся в райком, лицо его дышало возбуждением, щёки пылали от мороза, глаза были усталые, но весёлые.
Многие не знали, куда ездил Мухтаров, и потому искренне удивились, когда он во время обсуждения проекта начал так разбирать его достоинства и просчёты, словно все эти дни находился вместе со всеми.
— Проект меня в общем удовлетворяет, — говорил Мухтаров. — Улицы, главная площадь, жилые дома и служебные помещения — всё распланировано с учётом потребностей будущих хозяев посёлка и особенностей местности. А вот под клуб место выбрано не очень удачное. Тут проектировщики пошли на поводу у шаблона: раз клуб, значит положено ему находиться в центре главной площади. А почему бы не построить его на берегу озера? Берег ровный, прочный, никаких трудностей при строительстве вроде бы не должно возникнуть. Зато молодёжь, придя вечером в свой клуб, сможет любоваться чудесным пейзажем. Допущен проектировщиками и ещё один просчёт. Зелени, товарищи, зелени маловато в посёлке! Нам надо на улицах, на площади, вокруг клуба, возле каждого дома высадить как можно больше деревьев, чтобы новый совхоз утопал в цветах и зелени! Пусть это будет зелёный оазис в степи. Возможное это дело, как вы думаете?
Горячий взгляд секретаря райкома остановился на новом агрономе, Байтенове. Тот сдержанно, веско сказал:
— Создать такой оазис нелегко. Нелегко, но можно. Можно даже заложить большой фруктовый сад.
— В Сибири климат суровей нашего, — крикнул с места Су-Ниязов, — а какие там сады!..
— Товарищи, товарищи! — спокойно-предупреждающе, словно желая охладить пыл собравшихся, сказал Захаров. — Рано ещё нам мечтать о садах, строить воздушные замки. Как я понимаю, главная наша задача — поднять целину…
— Наша главная задача — освоить, обжить эти земли, — возразил ему Мухтаров. — Наступление на целину — это не временная кампания. Целина уже в этом году перестанет быть целиной, и нам надо думать о будущем, о том, как привязать молодёжь к этим землям, как сделать из новосёлов старожилов. Мы создаём наш совхоз на долгие годы и, значит, все должны сделать для того, чтобы и жить и работать в нём было радостно, чтобы целинники чувствовали себя здесь как дома. Это и будет теперь их дом. И вот что ещё учтите, товарищи. В совхоз в основном приедет молодёжь, юноши и девушки. Приедут они из дальних сёл, дальних городов, приедут по зову Родины, чтобы помочь ей накопить побольше зерна, стать богаче, могущественней. Во имя этой высокой патриотической цели они готовы на жертвы: ведь им предстоит разлука с родными и близкими, им придётся отказаться от прежнего домашнего уюта, от привычного уклада жизни. Как вы полагаете, разве не достойны они самой большой заботы?