— Я пойду, — громко сказала Александра Николаевна.
Тот, что смотрел на нее, как будто проснулся — вскочил с табурета и испуганно сказал:
— Я вас провожу…
— Да сиди ты! — властно ответила Александра Николаевна и вышла из столовой.
Она прошла уже известный ей путь в свою палатку по безлюдному военному городку.
Вошла в комнату. На кровати сидел внук. Было душно. Он сидел в полосатой майке и в галифе. Она подошла к нему и спросила:
— Что с твоей рукой?
— Подрался с солдатом, — коротко ответил он.
— Как так? — искренне удивилась она.
— Он струсил и боялся идти вперед вместе со всеми.
— Ты уверен, что ты был прав? — резко прервала она его.
— Это нужно было в первую очередь ему. Или он себя преодолеет, или скурвится. Тогда мы вышвырнем его. И мне наплевать, что с ним будет дальше.
— Но это беззаконие, за это сажают!
— Он получил как мужчина.
— Но как он может тебе ответить? — раздраженно спросила она.
— Так же, как и я ему…
— И что? — изумленно воскликнула Александра Николаевна.
— Силы оказались равные. Ничья…
— И часто ты устраиваешь такие «бои»?
— Без комментариев! — оборвал внук.
— Где ты был сегодня?
— Мы зачищали один район, здесь рядом…
— Убили кого-нибудь? — спросила она его.
Он промолчал.
— Вас здесь не любят, — прямо сказала Александра Николаевна.
— Это-то ладно. Нас не боятся, — с огорчением сказал Денис. — Зачем здесь армия, если ее не боятся?
Он устроился на кровати с ногами, скрестив их под собой, как азиат.
— Ты была в доме у кого-то из местных? — недовольно спросил он.
— Да, — спокойно ответила Александра Николаевна.
— Зачем? — Он был явно раздражен.
— Я не буду тебе отвечать на этот вопрос.
— Почему? — не отступался он, еще больше раздражаясь.
— Потому что тебе не стыдно со мной так говорить. Мы не ровня. Ты всего-навсего мужик, и тебе не все позволено. И никогда не будет все позволено. Понял? Ты меня понял? — Она смотрела исподлобья, низко опустив голову, готова была кричать на него, но не кричала.
— Ты меня больше пяти лет не видела! Вот увидела! И орешь на меня?! — почему-то выкрикнул он.
— Почему ты не женишься? — В ее интонации почти не было вопроса.
Кажется, он был готов к любому, но явно не к этому вопросу.
— Я не буду отвечать на этот вопрос, — повторил он ее же ход. Улыбнулся.
— Почему?
— Да из уважения к тебе не буду.
— Из уважения? — переспросила она.
— Да, Александра Николаевна, я еще пацаненком бегал, а помню, что все время в нашей семье кто-то кем-то управлял. Дед помыкал тобой, ты матерью моей все время управляла. И правильно вроде бы все, но тоска на сердце была даже у меня, мальчишки, а что уж о моей матери, дочери твоей, говорить! Не знаю, но чувствовал, что ей каждый раз было стыдно за твою и деда неделикатность, что ли… Мы, русские, — странные, беспощадные, а может быть, и жестокие. Все договариваем, все в лоб. Страшно. Всякая наша любовь в конце концов истерична… Я уже и без ласки умею обходиться. А дочь твоя и сейчас в ней нуждается. Ты ведь уверена, что твои дети и внуки обязаны открывать тебе все двери, поднимать одеяла. Но мы только частью своей — и не самой большой — твои родственники, мы другие люди. У нас совершенно неизвестная тебе жизнь, и многое-многое в ней совсем не из вашей с дедом Книги судеб.
Александра Николаевна слушала его внимательно, подперев рукой щеку.
— А ты можешь представить себе, чтобы какой-нибудь внук или сын — кавказец — сказал бы своей матери или бабушке, что он отдельный и ничем не связанный с ней человек?
— Да за милую душу, — бросил внук фразу, как перчатку на пол. — Я теперь их очень хорошо знаю.
— Ты, может, и знаешь, а я чувствую, что ты ошибаешься, — не дала ему договорить Александра Николаевна. — Мне кажется, что кавказца на такой поступок могут толкнуть какие-то исключительные, даже трагические обстоятельства. А русский бросит всех и по прихоти, и по слабости. А вот о доброте, ласке — ты прав. Я, конечно, виновата во всем. У Бога буду просить прощения, а у вас — нет.
— А ты попроси хотя бы раз, от тебя не убудет! — засмеялся он.
— Не знаю, с чего начать и где остановиться…
— Да ладно! Женщины всегда сами берут на себя всю тяжесть, никому ничего не оставляя, а потом всех и винят. Не берите, надорветесь!
Он закурил.
— Ты, что ли, понесешь? Не знаю, почему сейчас вспомнила… Я сегодня побывала в гостях у одной местной женщины, она очень хорошая, я все про нее почувствовала. Я вот порывалась спросить, почему они держат людей в ямах и как можно красть человека.
— К ней лично это может не иметь никакого отношения, и она в таком случае не сможет ответить, — равнодушно произнес Денис.
— Но у нее ведь есть чувство крови, а такие поступки — от крови, — уверенно, но осторожно ответила Александра Николаевна.
— Я их знаю. Ответ, если ответят, будет очень красивый. Такой красивый, что ты и сама уверишься, что только в яме и нужно держать пленного человека, держать, как зверя… Сам не сидел, но освобождать такого раба приходилось. Я думал, что держал в яме этого солдатика какой-то зверь, с клыками, пастью, весь в шерсти, с когтями. А ко мне подвели красивого, абсолютно седого старика, чисто одетого, с гордой осанкой, белой бородой. Старейшина… папаха… К нему приходили за советом все в этом селе… Знаешь, в его ауле и боев-то никогда не было, никогда русская армия не приходила туда… А ненависть живет. Кстати, он очень хорошо по-русски говорил. Хотел я его арестовать, под суд отдать, да местные женщины подняли такой крик! У них такие страшные глаза, черные такие. Они жуткие — низкие-низкие голоса, слюни!..
— У меня тоже черные глаза, — прикрикнула Александра Николаевна. — Не болтай лишнего! Когда женишься? — без всякой интонации произнесла она.
— Ты ведь не считаешь меня идиотом?
— Да, на князя Мышкина ты не похож…
Он смотрел ей в глаза. Молчал.
— Ты знаешь, баба Саша, у меня стати, самоуверенности не хватает женить на таком как я кого бы то ни было. Я себя не вижу. Конечно, я могу пустить пыль в глаза. Но красивых перьев хватает на одну ночь. И даже если она хватает за рукав и просит оставить, очарованная моими ночными подвигами, я выдворяю ее с утренним бронепоездом.
— Что так?
— Я нищий, Александра Николаевна.
— Но у тебя что-то есть на книжке?
— Сказать сколько?
— Не надо.
— Живу в общежитии для офицеров, ты это знаешь, — в одной комнате с таким же, как я, капитаном, он разведен. На этаже, кажется, все парни в разводе. На прошлой неделе был у погранцов — на всех заставах почти все офицеры разведены. Нас таких тысячи.
— Я заметила, военные любят обобщать, — остановила его Александра Николаевна.
— А ты хочешь гордости, горящих глаз, невест в белом белье, готовых идти за мужчиной-военным куда угодно.
— Не хами! — прикрикнула Александра Николаевна. — Ты сейчас наговорил всякой гадости, грязно у тебя там, в голове, мясорубка какая-то.
— Да ладно тебе! Прости меня. Прости. Прости. Прости!
Ему даже показалось, что у него плохо пахнет изо рта, он дыхнул на ладонь.
— Да. Дурак я.
— Что ты сейчас читаешь?
— Что ты спросила? — он не поверил своим ушам.
— Что читаешь?
— Ничего, — последовал моментальный ответ.
— Кино смотришь?
— Сказать какое? — Глаза у него заблестели.
— Не надо!.. Овощи ешь?
— С огурчиком и стопочкой.
— И часто… со стопочкой?
Он улыбнулся.
— Где стираешь белье?
— Что это за вопросы?
— Проще ответить.
— Носки, трусы стираем сами, есть тазик, сушим в палатке. Майку иногда тоже стираю сам. Остальное — галифе, гимнастерки — в роте, в каптерке есть стиральная машина. — Он задумался. Помолчал. Потом, как будто самому себе, продолжил: — Понимаешь, военному нужна роскошь. Какая-то своя роскошь. Мы должны быть красивыми, нам должно быть красиво. Мы всегда должны чувствовать, что о нас кто-то очень хорошо позаботился. Форма должна быть прочная, глубокого цвета, не тряпка, а ткань. Мне ж в ней, в этой гимнастерке, может, концы придется отдавать, кровь моя потечет по этим швам, она впитывать в себя будет все мое: и пот, и кровь, и слюну, и ссанье, уж ты прости меня, бабуля. Мы ж, мужики, от природы небрежные, да и ползаем всюду. А так — встал, отряхнулся, ремешки подтянул, под красивую кепочку глаза спрятал, посмотрел на таких же красивых, как ты сам, — украшенных всякой там металлической блестящей дребеденью, на которой все написано: кто ты, откуда, куда и зачем. Армия — молодежь. А молодые любят красивое, прочное. Это потом мы умнеем и понимаем, что зеркала всегда врали и будут врать. А пока молод — отражение это и есть твой мир и твоя жизнь! Что-то я разошелся…
Он отошел к окну. Встал к ней спиной.
Александра Николаевна была взволнована и не сразу заговорила.
— Я очень скучаю. Я догадываюсь, что жизнь моя кончается, а жить хочу. Мое тело состарилось, а душа готова прожить еще одну жизнь. Я люблю тебя и хочу быть с кем-то рядом. Мне плохо одной.
Вдруг заплакала. Глаза ее были полны слез. Она готова была разрыдаться от счастья и страха. Он подошел к ней, она встала с кровати и уткнулась лицом в его грудь. Она больше не могла сдерживать себя. Он обнял ее и, обескураженный ее порывом, прижал к себе. Он гладил ее по голове, чувствовал своим телом движение ее вялых грудей от всхлипываний, чувствовал дрожь ее усталого, немолодого тела. Он уловил запах ее любимых, давно вышедших из моды духов — она знала меру и пользовалась ими осторожно, так, чтобы душное тепло их долетело только при родственном прикосновении. Она плакала, а ему было хорошо, как в конце концов хорошо тому, кто остается жить и надеется, что завтра будет много легче, чем сейчас. Он почему-то рассмеялся. Она глубоко вздохнула, перестала плакать. Не отрывая лица от его груди, сказала:
— А ты хорошо пахнешь. Как иногда хорошо пахнут мужчины!
— Все женщины одинаковы, — смеясь, проговорил он.
Она выпрямилась, вытерла руками лицо.
— Господи, как мне легко. — Она сказала это себе, не обращая внимания на него. — Вообще-то я понимаю, почему они не хотят от тебя на бронепоезд…
— Потому что все женщины одинаковы, — вторил он.
— Потому что все мужчины прекрасны… — улыбаясь, продолжила она.
— Ты помнишь, о чем ты просила меня в последнем письме?
Она напряглась, вспоминая. Посмотрела на часы. Показала ему циферблат. Было раннее утро. Сумерки перед восходом солнца.
— Я очень хочу там побывать, но у меня нет сил, — она развела руками.
— Да ладно тебе — какие твои годы?!
— Отстань. Иди умойся, ложись здесь, не станешь же будить своего соседа! — Она показала на соседнюю кровать.
— Хорошо, — на ходу ответил он, вышел из комнаты к умывальнику.
Она, ожидая его, присела на кровать, потом, ничего уже не видя, опустилась на подушку и уснула.
Ей снилось, что она садится в какую-то железную машину. Свет фар, вокруг какие-то солдаты, в руках у них автоматы. Некоторые из тех, кто сидит напротив, почему-то спят и улыбаются во сне. Грохочет мотор, и в железном брюхе этой машины в отблесках неизвестно откуда падающего света мелькают лица спящих солдат. Какой-то молодой офицер, с трудом преодолевая тряску, подходит к ней и что-то говорит, улыбаясь. Она не слышит его, но почему-то кивает. Внезапно автомобиль останавливается. Открывается двойная железная дверь, и она видит неясные тени и стены домов. Молодой улыбчивый офицер приглашает ее выйти. Она поднимается с железной скамьи и ползет к распахнутым дверям автомобиля. С удивлением смотрит на спящих солдат, сидящих вдоль правого и левого борта. Каждый по-своему крепко обхватил свой автомат, как что-то родное, — эта наивная и страшная картина изумила ее. Было видно, что она странно легко вылезает из чрева военной машины, встает, озираясь.
Она слышит какую-то знакомую музыку, слышит, что чудесный женский голос поет колыбельную. Молодой офицер берет ее под руку, и они идут по улице. Справа и слева руины домов. На подоконниках без рам лежит снег. Пусто. Вторая улица, третья. Руины. Руины. Руины.
В окно палатки светило яркое солнце. Денис покусывает ее за ухо.
— Просыпайся. Просыпайся. Тебе лучше уехать сегодня, я надолго уезжаю, — кричит он ей.
— Да, да, — как во сне отвечает она.
— Встретимся у КПП, там сейчас будет стоять колонна. Подходи. Все. У меня нет больше ни минуты.
Он выбежал. В окне палатки проплывали одна за другой бронемашины…
Она села на кровати. Осмотрела себя. Она уснула не раздеваясь.
Она захотела переодеться, наклонилась над своей дорожной сумкой. В дверь постучали. Она подняла голову.
— Да, войдите.
В маленькую комнату один за другим вошли пятеро солдатиков.
— Доброе утро! — наперебой пробасили юноши.
— Ну, доброе, доброе, — ответила Александра Николаевна, чуть отступив к окну.
Один из солдатиков, тот, что стоял во втором ряду, решительно проговорил:
— Вы сегодня уезжаете?
— А ты откуда знаешь? — спросила она.
— А здесь все всё знают, — ответил солдатик из первого ряда.
— Ну и что? — с улыбкой спросила она.
— У нас письма, их надо отправить. Наверное, лучше, чтобы вы это сделали, — осторожно подбирая слова, сказал светловолосый солдат.
— Кому письма?
— Маме… маме, маме, маме, — с готовностью, перебивая друг друга, ответили бойцы.
Один из них добавил:
— С вами быстрее дойдет.
— И вообще дойдет, — с уверенностью сказал другой.
— Ну что ж, давайте ваши письма.
Солдаты аккуратно передали ей каждый свое письмо и, будто моментально забыв, зачем приходили сюда, громыхая сапогами и берцами, убежали в коридор.
Александра Николаевна без промедления сложила в сумку письма, свои вещи и вышла из комнаты.
Вышла из гостиницы, пошла к КПП, где уже действительно стояла колонна из бронетранспортеров и грузовиков. Вокруг толпились офицеры и солдаты. Там же она увидела и командира части, и того самого часового, которого кормила домашней выпечкой. Солдатик сделал вид, что не узнал ее. Александра Николаевна улыбнулась.
Вдоль колонны шел ее Денис, он ее не видел. О чем-то грубо говорил с совсем еще молодым офицером.
Наконец Денис заметил ее и быстро подошел.
— Я очень скоро найду тебе жену, — почему-то именно это сказала Александра Николаевна.
— Только на тебя и надежда, — с легкой улыбкой ответил внук.
И быстро пошел прочь, не оборачиваясь.
— И это все? — со стоном выкрикнула она.
Она еле успела почувствовать терпкий запах его гимнастерки, а он был уже далеко, около головной машины.
Она медленно пошла за колонной. Машины приблизились к шлагбауму КПП. Командир части дал знак часовым, шлагбаум подняли. Колонна уползала в поле.
Александра Николаевна приблизилась к командиру части. Он, ничего не спрашивая, вяло коснулся ее руки. Она кивнула ему и, волоча сумку, побрела к рынку.
Колонна, въехав на рынок, остановилась. Моторы не глушили. Несколько солдат попрыгали с брони, побежали к лоткам. Купив что-то по мелочи, лихо запрыгнули на броню, и колонна, резко взяв с места, быстро ушла.
Малика и ее соседки, оставив свои лотки, пошли навстречу Александре Николаевне. Даже издали было видно, что они ей рады.
— Уже домой? — с сожалением спросила Малика.
— Все, домой, — ответила Александра Николаевна.
— И правильно, — улыбнулась ей Малика. — Каждый должен жить в своем доме. Давай мы тебя проводим!
Рядом на путях уже стоял бронепоезд. Женщины подошли к вагону, обшитому железными листами, — дверь была широко раздвинута, к ней вела деревянная лестница.
— Мне сюда? — спросила Александра Николаевна у часового.
— Вам сюда, я вас узнал, — быстро ответил часовой. — Только там совсем неудобно будет ехать. В вагоне грязно — разгрузили мешки с обмундированием… Скамейка есть там вот, в углу… Поставьте у стеночки… Сегодня обстановка спокойная, доедем до Моздока быстро…
Солдат-часовой враждебно посмотрел на местных женщин.
Резкий свисток тепловоза.
Женщины обнялись.
— Адрес я тебе оставила. Приезжай ко мне через пару недель. Я буду ждать. У меня много к тебе вопросов, — уже поднимаясь по ступенькам, сказала Александра Николаевна.
— И у меня много… Ты считаешь, что я должна приехать? Я подумаю, подумаю, — ответила Малика.
Поезд жестко дернулся с места, железный грохот цепи пробежал через весь состав. Дернулся в оковах на платформе танк.
Малика некоторое время шла за поездом.
Наконец отстала.