Муса Магомедов
В ТЕСНИНАХ ГОР: ПОВЕСТИ
Перевод с аварского Асана
Художник З. Абоев
ТУЛПАР
Из земли, согретой нежным мартовским солнцем, уже пробивались кинжальчики молодой травы, а на склонах гор, тесно обступивших со всех сторон аул, еще лежал белыми пятнами снег. На кривых аульских улочках, на гумнах нежились, отдыхая, ишаки, набирая силу для будущей весенней и летней работы. Скоро вся тяжесть ее ляжет на их спины. Окруженные стайками пухленьких цыплят, между ними деловито расхаживали куры, выкапывая из разбухшей земли корни травы и червяков. На широком гумне, где крестьяне из нижнего аула осенью молотят ячмень и пшеницу, ватага ребятишек играла в бурдичвай[1]. Эта нижняя часть аула — бедняцкая. Дома в большинстве своем без веранд и без двора, а вместо стекол в окнах — бумага или ветхое тряпье. Когда вечером пастух гонял в аул стадо, редко какая корова поворачивала в сторону нижнего аула. Осенью под балконами богатеев в верхнем ауле надо было ходить, наклонив голову, абы не задеть висевшие рядами бараньи туши и колбасы, а в бедняцкой части можно было шагать без опаски — балконы были пустыми. Редко здесь резали барана. «У них и дым‑то из труб едва идет», — посмеивались в верхнем ауле. И дети нижнего и верхнего аула бывали в постоянной вражде, держась друг от друга особняком, купались ли в реке или выходили зимой на каток. А случись кому‑нибудь из ребят задеть чужака, как разыгрывалась такая драка, что дома потом матерям из нижнего аула приходилось штопать дыры на штанах своих сыновей. Но это еще не беда, бывало, не обходилось и без жертв.
К такому делению в ауле давно привыкли, казалось, что иначе и быть не может. И только всему удивлявшемуся тринадцатилетнему Абдулатипу это было непонятно, и он часто приставал к бабушке: «Почему они богатые, а мы — бедные?» — «Аллаху так угодно, сынок», — отвечала она. «А почему Аллах и нас не сделает богатыми, ведь мы тоже его рабы. Ведь ты тоже ему молишься?» — не отставал Абдулатип. «Кто на этом свете бедно живет, на том— будет в раю», — любила повторять бабушка. «А где он, рай, бабушка?» — не отставал Абдулатип. «Иди, иди, играй, не гневи Аллаха», — начинала обычно сердиться бабушка.
Бедная бабушка, зимой она умерла, в самый морозный месяц, когда, как у нас говорят, «даже чеснок замерзает». Мерзлую землю долбили ломами, чтобы вырыть могилу. Похоронили там, где хоронят бедняков из нижнего аула. Кладбище верхнего аула находилось в стороне, около святых шейхов. Могилы там за железными оградами и над каждой — памятник из тесаного камня с высеченными арабскими подписями. А над могилами бедняков из нижнего аула — лишь простые каменные плиты, а надписи сделаны краской, которая от дождей постепенно стиралась, плиты заносило землей, и тогда эти могилы становились едва заметными бугорками. Когда хоронили бабушку, дядя Нурулла, лудильщик из нижнего аула, сказал Абдулатипу: «Ничего, сынок, не плачь, придет время, когда все люди на земле будут так же равны, как и под землей». Тогда Абдулатип не понял смысла этих слов дяди Нуруллы. Ему только жалко было бабушку, она была единственным человеком, к которому он был привязан. «Озябнет в этой холодной могиле, в одном саване», — думал он, дрожа от холода. Сколько раз зимой встанет, бывало, бабушка, чтобы укрыть его овчинной шубой, которая сползала с него. И хотя утром чаще всего нечего было поесть, кроме холодной сыворотки, бабушка не горевала: «Ничего, сынок, в раю мы будем сыты». Много лет мечтала бабушка завести корову. «Когда в хлеву корова, то и в сакле и в животе тепло», — говорила она.
«Какой же рай в этой холодной страшной могиле, куда положили бабушку?» — с тоской думал Абдулатип, возвращаясь с кладбища в бедную бабушкину саклю на краю аула. В сакле было холодно и темно, и эта темнота испугала Абдулатипа, казалось, в углах притаились черные призраки из сказок бабушки. Он убежал в отцовский дом.
Вскоре от бабушкиной сакли остался один хлев, где соседка хранила сено и кизяк. Кто утащил бревно, кто камень. Отцу Абдулатипа, который все время был в разъездах, некогда было беречь саклю матери. Теперь, как только замерзнет или проголодается, Абдулатип вспоминал бабушку. В ее кувшине всегда хранилась сыворотка, которую давали добрые соседи, и кусок кукурузного чурека. А в маленьком старом сундуке частенько припасала бабушка для внука кусочек сахара или сушеные фрукты, которые ей дарили во время религиозных праздников.
Вот и сегодня во рту у него ничего не было, кроме куска сухого хинка[2], который он тайком от мачехи Издаг сунул утром за пазуху. Летом хорошо. Можно забраться в сад в верхнем ауле или наесться крыжовника и щавеля в лесу, или наварить котелок крапивы. А весной Абдулатипу приходилось туго. Вот и сейчас, играя с ребятами в бурдичвай, он с завистью смотрел на Билкис, внучку соседки Шамай, которая вышла на гумно с куском хлеба. Абдулатипу казалось сейчас, что слаще этого куска нет ничего на свете. От злости он с такой силой ударил в городки, что деревянная чурка отлетела далеко, угодив прямо в стайку цыплят Шамай. Курица, взмахнув крыльями, тревожно закудахтала, торопливо уводя за собой всю стаю, а один цыпленок забарахтался на месте и замер. Со двора с криком выскочила Шамай. Дав подзатыльник внучке, чего, мол, не смотришь, она с проклятьями бросилась на ребят, размахивая метлой. Ее зычный голос разливался на всю округу, а широкие полы платья подметали улицу. Игравшие в бурдичвай ребята бросились врассыпную, и разгневанная Шамай с размаху налетела на пастуха Гамзата. Слепая на левый глаз Шамай и не заметила, как он вышел из‑за поворота. «Ах ты, старая кобылица! Неужели вместо тебя Аллаху не угодно было бросить мне в объятья молодую вдовушку», — смеялся Гамзат. «Слыхали, что захотел этот старый греховодник! — еще пуще прежнего кричала Шамай. — Да пусть шайтан обнимет тебя!» — И, ударив его в грудь метлой, помчалась было дальше. «Куда ж ты бежишь, как корова от невода, подожди, я ведь к тебе с радостной вестью», — добродушно смеясь, крикнул ей вслед Гамзат. Шамай в нерешительности остановилась. «И ты, старый, туда же. Смеешься надо мной?»
— Твой зять Асадулла возвратился с войны. Вся грудь в орденах. Это ли тебе не радость, Шамай?
— Вуя! — Уронив метлу, Шамай, растерянно хлопая глазами, села прямо на землю. — Аллах милостивый! Да неужто мой пропавший без вести сокол вернулся? Ой, Гамзат, дорогой, самый лучший петушок из этих цыплят — твой за такую радостную весть. Не жаль за нее и барана, да нет его у меня.
— Что ты, Шамай. Ничего мне не надо. А что Асадулла вернулся, и для меня радость. Стоящий он парень, — говорит Гамзат, шагая рядом с Шамай к дому Асадуллы.
Абдулатип хорошо помнил Асадуллу. Как‑то года два назад, Издаг вернулась с базара с новостью: «Слыхал, отец, соседский‑то Асадулла на фронт едет. С германцами воевать. Говорят, и лошадь и оружие дали».
— Какой вояка из этого сурхаевского щенка, — усмехнулся тогда отец. — От первой же пули погибнет, оборванец, — с ненавистью добавил он. А когда до аула дошли слухи, что Асадулла жив и получил Георгиевский крест за храбрость, отец ходил злой, раздраженный. «Ишь, щенок, выжил все‑таки. Надеялся я, что кровного врага чужая рука прибьет, да, видно, придется самому покончить с ним, как только вернется в аул», — зло говорил он жене.
«Почему отец так не любит Асадуллу?» — как‑то спросил Абдулатип у бабушки. «Ох, внучек, — тяжело вздохнула бабушка. — Асадулла — кровный враг твоего отца».
— Почему, бабушка? — не отставал Абдулатип.
— Давняя эта вражда, внучек. Случилось то, когда мне еще шестнадцать лет было. Отец мой, Ахбердилав, дедушка, стало быть, твоего отца, все спорил с дедушкой Асадуллы из‑за межи. Земли‑то у того и другого всего ничего, вот и спорили из‑за каждого клочка. Да как. Сколько раз дело чуть до драки не доходило, да как‑то все Аллах миловал. А тут вдруг случись — пожаловал к нам в аул наиб[3]. Вот наши к нему и пойди — разберись, мол, в споре. Наиб тогда к нам пришел. А отец мой встал на меже, из‑за которой все спор шел, и поклялся Аллахом, что земля, на которой он стоит, — его. Ну, а дедушка Асадуллы такой клятвы дать не решился, и ничего ему не оставалось делать, как уступить этот кусок дедушке твоего отца. Так бы и ладно. Время шло, и спор поутих. Спокойно жили. Да только отец мой любил прихвастнуть, слабость у него такая была. Подвыпил как‑то на свадьбе и давай хвастать, как в дураках оставил Сурхая. Оказывается, насыпал он в чарыки[4] земли со своего поля, да и надел их, так что земля у него под нотами действительно была его. Потому и именем Аллаха так смело клялся, стоя на чужом поле. Услышав это, дедушка Асадуллы Сурхай пошел, да и распахал межу в свою пользу. Тут отца моего гордость и взяла, бросился он на Сурхая с кинжалом, а тот тоже не из робких был, выхватил из‑за пояса нож и первый нанес удар. Принесли, помню, отца домой на черной бурке, а оп уже и не дышал. Похоронили его, а Сурхай по обычаю покинул аул. Его родственники долго просили наших простить Сурхая, взять выкуп по шариату за убитого. Да только ничего из этого не вышло. Брат мой пошел по следам Сурхая, да не суждено им было встретиться. Сурхай так и пропал. А вражда с тех пор и осталась. Вот почему и твой отец ненавидит Асадуллу. И тебе она в наследство перейдет, эта проклятая кровная месть. Тревожно мне от этого, внучек. Жизнь не мила тому, у кого враг».
И вот теперь Асадулла возвращался домой, в аул. Неужели отец станет драться с ним?
Мальчишки, бросив игру, помчались к дому Асадуллы. Да и не только они. Вот и дядя Гамзат спешит туда, и дядя Нурулла. Всем не терпится посмотреть на солдата. «Каким же он стал теперь, их сосед Асадулла?» — думал и Абдулатип. Он бежал вместе с мальчишками.
— Куда это вы? — высунулся из окна сын дяди Нуруллы — Шамсулвара. Они с Абдулатипом — ровесники.
— А ты разве не знаешь? Асадулла с войны приехал!
— Подожди, я тоже пойду, — заторопился Шамсулвара.
— Давай, только поскорей. — Неповоротливый, толстый, как колобок, Шамсулвара едва поспевал за Абдулатипом, — Да скорей же ты, — торопил товарища Абдулатип.
Вот и двор Асадуллы. Он весь заполнен народом. Абдулатип схватил красного задыхавшегося Шамсулвару за руку, пытаясь протиснуться к веранде. И тут он увидел Асадуллу. Он стоял, набросив на плечи старую шинель, опираясь на посох, в лучистых черных глазах светилась улыбка. Круглое молодое лицо потемнело от загара. Каждому, кто подходил, он долго тряс руку, уважительно кланяясь женщинам и девушкам, которые, стесняясь, прятались за спины матерей. К нему протиснулся больной Хабиб, что‑то бормоча на своем непонятном языке. В ауле считали его дурачком и жалели.
— Здравствуй, Хабиб, как поживаешь? — ласково погладил его по плечу Асадулла. — Не обижают тебя? — показал он жестами Хабибу.
Тот, стесняясь, робко улыбался, показывая руками, что, мол, тебя считали погибшим, а вот ты вернулся, и я очень–очень рад этому.
— Спасибо, Хабиб. — Асадулла вытащил из кармана шинели серебряный рубль и подал больному Хабибу. Тот по–своему что‑то быстро забормотал, прослезился, прижимая руки к груди, благодарил Асадуллу. Снял папаху и спрятал внутрь ее рубль. — Какое ласковое солнце у нас в горах, — сказал Асадулла, глядя на горы, окрашенные яркими лучами весеннего солнца. — Соскучился я по вас, друзья, ох как соскучился. — Он сел на стул, который вынесла на веранду жена.
— Говорят, солдаты‑то царя сбросили? — спросил у него Гамзат. — Был ли ты там?
— В Петербурге я не был, а вот с царскими офицерами воевать пришлось, — ответил Асадулла.
— Времена‑то какие пришли, сынок, — качал головой Гамзат. — У нас вон в крепости Абаев сидит со своими красными, за большевиков воюет, а у Андийского озера, говорят, духовенство свое войско скликает. Имама уже выбрали — Нажмудина Гоцинского. Что же это будет с Дагестаном, сынок? Разбушевался, как море в непогоду.
— Ничего, дядя Гамзат. Море успокоится, и вода в нем станет прозрачной, как прогоним черные тучи с неба Дагестана, — сказал Асадулла. Он еще говорил что‑то, Абдулатип не расслышал: сзади его кто‑то вдруг грубо схватил за ворот и потянул назад.
— Ишь, куда пришел, поганец! — услышал он над собой резкий голос мачехи. — А ну, пошел домой! — Она больно ударила его по затылку и потащила за собой. — У–у, проклятый! Только вчера ему чарыки починила, а он уж опять успел порвать.
Это были старые отцовские чарыки (новых ему никогда не покупали), кое‑как приспособленные ему. Уж трижды сапожник ставил на них подметки, но, будто назло, на ногах Абдулатипа они словно горели. И сейчас штаны по колено были мокрыми, топорщились на худеньких ногах. Загорелое, шелушащееся лицо перепачкано землей.
— Молиться его не заставишь, так хоть бы умывался. Посмотри на кого похож, проклятый? И что за ребенок на мою бедную голову! — причитала она. — Люди подумают, что не забочусь о нем. Сущий шайтан, а не ребенок.
— Сама ты шайтан. — Абдулатип вырвал руку и припустился бежать.
— Нет, только послушайте, люди добрые, что сказал этот щенок. Ах ты, бесстыжий! Так он благодарит за то, что кормлю его и одеваю! — кричала вслед ему Издаг. — Подбросила мне Катилай этого проклятого щенка.
Катилай — мать Абдулатипа. Отец его — Чарахма женился на Катилай, когда ей было всего пятнадцать лет. Оставив беременную жену дома, он уехал в соседний аул, где была духовная школа, и поступил там в ученики муллы. Он мечтал сам стать муллой, ведь мулла имел в ауле немалый доход, за богослужение каждая семья приносила ему мерку[5] пшеницы в год. Однако далеко не все ученики медресе[6] становились муллами. Для этого недостаточно было только проявить старания в учении, надо было завоевать расположение духовных отцов, чтобы получить хорошую рекомендацию. Хорошо усвоив эту нехитрую житейскую премудрость, Чарахма частенько заглядывал к мулле — то дрова колоть, то овец стричь. А с дочери его Издаг, глаз не сводил. Тайком от родителей бросал в ее сторону горячий взгляд или пару ласковых слов, я она не без удовольствия принимала эти знаки внимания, уж очень по душе пришелся ей этот красивый, ласковый парень.
Абдулатип слышал однажды, как Издаг при очередной ссоре с мужем, а они то и дело вспыхивали между ними, кричала: «Ты обманул меня, негодяи. Обманул. Я‑то дура думала, что он в меня влюбился, а он на богатство моего отца зарился! Ничего не скажешь, сумел соблазнить: и песни такие печальные под окном пел, и на пандури бренчал! Бедная я!» — «Разве ты не насильно женила меня на себе. Вспомни‑ка! — -злился отец. — Только и зпала, что увиваться у мечети, а делала вид, что за водой идешь, хотел бы я знать, куда тебе столько воды!»
Абдулатип не знал, кто из них был прав, но хорошо понимал, что их «любовь» осиротила его. Когда до Катилай дошли слухи, что ее муж собирается жениться на другой в соседнем ауле, она взяла годовалого Абдулатипа и ушла к своим родителям. Вскоре в аул вернулся Чарахма со своей новой женой. Но муллой он так и не стал, эту его мечту разбила Издаг, ей хотелось, чтобы муж ее стал купцом, а не муллой. Узнав о возвращении Чарахмы, разгневанный отец Катилай, взяв трехгодовалого Абдулатппа, явился к нему: «Возьми своего отпрыска! Мы не будем кормить ребенка подлеца, нянчись с ним сам!»
Напрасно Катилай умоляла своего отца не делать этого, оставить ей сына, — он был неумолим. Назло Чарахме он решил как можно скорее выдать Катилай замуж в соседний аул. Так и осиротел Абдулатип при живых родителях. Издаг с самого начала невзлюбила его. Отец редко бывал дома, он разъезжал по аулам, торгуя всякой всячиной — вплоть до вазелина. Его все не оставляла мечта разбогатеть, стать таким же зажиточным купцом, как аульчашга Дарбиш. Абдулатип целыми днями пропадал у бабушки, матери отца. Та, хоть и сама жила впроголодь, старалась кормить его, заботилась о нем, часто рассказывала ему о матери, какая та красивая, добрая. Издаг она не любила, еще и потому не скупилась на похвалы Катилай. Засыпая, Абдулатип часто пытался представить себе мать, она представлялась ему царевной из бабушкиных сказок. Часто снилось ему, как мать склоняется над ним, гладит по волосам, готовит чуду (пирожки) из творога. Ему хотелось, чтобы этот сон не кончался. Тогда он улыбался во сне, а бабушка, глядя на внука, тяжело вздыхала: «Умру, кто приласкает сиротку».
Так прошло несколько лет. Абдулатипу пошел восьмой год. А он все мечтал увидеть мать. От бабушки он слышал, что живет она в соседнем ауле у богача Иманали. И вот как‑то в один из летних знойных дней Абдулатип отправился туда, шел весь день и только к вечеру, перевалив через гору, подошел к аулу. Навстречу ему шла с кувшином старуха.
— Бабушка, где здесь дом Иманали? — стесняясь, спросил Абдулатип.
— А ты кто же ему будешь? — Старуха подняла к глазам костлявую темную руку.
— Там мама моя. Катилай.
— Вон оно что, — покачала старуха головой. — Иди, вон отсюда стеклянная веранда видна.
Абдулатип подошел к большому красивому дому и робко открыл калитку во двор. Колокольчик, висевший у калитки, резко зазвенел. И в это время богато одетый старик, в задумчивости шагавший взад–вперед по веранде, обернулся к Абдулатипу. У старика была толстая красная шея, пышные длинные усы. «Наверно, это и есть богач Иманали, — со страхом подумал Абдулатип. — Вдруг сейчас прогонит меня?» — и он с тоской посмотрел на свои запыленные босые ноги.