О мистер Бут, в каком я очутилась тогда положении! Я и теперь содрогаюсь при одном воспоминании об этом. Простите, но я должна на минуту прерваться, нет сил говорить…
Бут приложил все старания, чтобы ее успокоить, и, обретя вскоре присутствие духа, мисс Мэтьюз продолжала свою повесть.
Глава 9, в которой мисс Мэтьюз завершает свой рассказ
– Еще не придя в сознание, я уже достаточно выдала себя перед отцом, этим достойнейшим из людей, который вместо упреков или сурового осуждения пытался по мере сил меня утешить, уверяя, что все благополучно уладится. Потрясенная его добротой и не в силах высказать переполнявшие меня чувства, я простерлась у ног отца и, заливаясь слезами, обнимала и целовала его колени, испытывая к нему непередаваемую нежность. Однако я докучаю вам слишком подробными описаниями.
Увидев, что я в обмороке, Гебберс тотчас ретировался и оставил меня на попечение горничной. Он покинул наш дом, как вор, не попрощавшись с моим отцом, не обмолвившись ни словом благодарности за радушие и гостеприимство. Не заезжая туда, где квартировал его эскадрон, он прямиком отправился в Лондон, страшась, видимо, гнева моего отца или брата, ибо я убеждена, что он трус. Опасения Гебберса насчет моего брата были совершенно беспочвенными: брат мой, я полагаю, был бы скорее благодарен любому человеку, который бы меня погубил, а я, признаться, ничуть не оставалась перед ним в долгу, желая ему того же.
Однако же враждебность ко мне со стороны брата не имела ни малейшего влияния на отца, по крайней мере в то время: хотя этот добрейший человек, случалось, и корил меня за совершенный проступок, брату не удавалось склонить его отречься от меня. Вскоре с Гебберсом повели переговоры о браке, причем отец сам предложил ему мою руку, посулив дать за мной большее приданое, нежели он выделил моей сестре; и как ни противился этому мой брат, называвший такое решение величайшей несправедливостью, все было напрасно.
Представьте, Гебберс, хотя и без особого воодушевления, все же вступил в переговоры. Мало того, у него даже хватило наглости ставить отцу дополнительные условия, которые, тем не менее, были приняты; все было улажено, после чего для этого негодяя вновь открылись двери нашего дома. Вскоре ему удалось добиться моего прощения, и он, конечно же, убедил меня – ведь женская любовь так безрассудно слепа – что нисколько не заслуживает моего порицания.
Когда уже были завершены все приготовления к нашей свадьбе и оставалось только назначить день венчания, когда я находилась на вершине счастья, пришло письмо от неизвестного мне лица, в котором сообщалось (вообразите себе, мистер Бут, каким это было для меня ударом), что мистер Гебберс уже женат на женщине, проживающей в отдаленной части королевства.
Не стану утомлять вас описанием всего того, что произошло при нашей следующей с ним встрече. Я показала Гебберсу письмо, и после недолгих колебаний он признался, что в самом деле женат; и не только признался, но и ловко обратил разоблачение к собственной выгоде, сославшись на этот брак как на причину своих прежних проволочек, чем, сказать по правде, я была не слишком огорчена; мне легче было объяснить его увертки какой угодно низостью, нежели приписать их отсутствию сколько-нибудь сильного чувства; и хотя крушение всех моих надежд как раз тогда, когда они вот-вот должны были осуществиться, повергло меня в крайнее смятение, Гебберсу, тем не менее, едва я пришла в себя, удалось без особого труда убедить меня в том, что он по отношению ко мне руководствовался во всех случаях одной только самой пылкой и неукротимой страстью. На свете нет, мне кажется, такого преступления, которого женщина не простила бы при условии, что оно проистекает из этого источника. Одним словом, я простила ему все, и мне хочется верить, что я не слабее остальных представительниц моего пола. Что и говорить, мистер Бут, его речь завораживала, а перед его обходительными манерами ни одна женщина не могла устоять. И все же, уверяю вас, привлекательная наружность Гебберса была самым незначительным из его достоинств, по крайней мере в моих глазах.
Бут не мог при этих словах не улыбнуться, но мисс Мэтьюз, к счастью, не заметила этого.
– А между тем, – продолжала она, – теперь возникло новое затруднение. Ведь необходимо было как-то объяснить причину отсрочки нашей свадьбы отцу, который каждый день упорно нас поторапливал. Его настойчивость вызывала у меня такое беспокойство, что я в конце концов поддалась на уговоры Гебберса; ах, если бы в пору моей невинности или даже за неделю до рокового дня кто-нибудь предположил, будто я способна решиться на такое, подобная догадка преисполнила бы меня крайним негодованием; да что там, мысль о происшедшем и сейчас повергает меня скорее в изумление, нежели в ужас. Короче говоря, я согласилась бежать с Гебберсом – бросить отца, пожертвовать добрым именем, всем, чем я дорожила или должна была дорожить, – и стала любовницей этого негодяя, коль скоро не могла стать его женой.
Возможна ли более великодушная и нежная жертва, и разве не было у меня оснований ожидать в ответ всего, что только во власти человека, которому я ее принесла?
О последующем я не буду долго распространяться: найдется ли в жизни женщины что-либо достойное упоминания после всего мною рассказанного?
Больше года прожила я с этим человеком в одном из уединенных лондонских переулков и родила от него ребенка, которого Господу, за что я не устаю благодарить небеса, угодно было взять к себе.
На протяжении многих месяцев Гебберс относился ко мне с подчеркнутой заботой и даже нежностью, но, увы, сколь ничтожна была моя радость в сравнении с тем, какой она могла бы быть при иных обстоятельствах. В его обществе моя жизнь была более или менее сносной, когда же он отсутствовал, я испытывала ни с чем не сравнимые муки. Я проводила долгие часы почти в полном одиночестве, поскольку никто, кроме людей, вызывавших у меня презрение, не стал бы поддерживать со мной отношения. Я почти не выходила из дома, чтобы не встретить ненароком кого-нибудь из моих прежних знакомых, ведь при одном их виде мне в душу вонзилась бы тысяча кинжалов. Единственным моим развлечением было крайне редкое посещение театра; обычно я сидела, притаившись где-нибудь на галерее, с дочерью моей квартирной хозяйки. Спору нет, она была девушка рассудительная и обладала многими достоинствами, но каким это было для меня падением – стать подругой столь низкого по своему положению существа! Боже мой, когда я видела женщин моего круга, красовавшихся в боковых ложах, как надрывали мне душу мысли о моей утраченной чести!
– Простите меня, дорогая моя, – воскликнул Бут, – за то, что я вас прерываю, но мне не терпится узнать, что сталось с вашим несчастным отцом, которого я так почитаю и который, я убежден, должен был так горевать, утратив вас?
– О, мистер Бут, – ответила мисс Мэтьюз, – я ни на минуту не переставала о нем думать. Его дорогой образ неотступно меня преследовал и, верно, сердце мое разбилось бы от горя, не прибегни я к довольно-таки сумасбродному способу умерить свою тоску. Я со стыдом признаюсь вам в этом, но другого выхода у меня не было. Вы сочтете подобный пустяк не стоящим внимания – конечно, так оно и есть, и в любом другом случае я тотчас выкинула бы его из головы. Вам уже известно, что мой брат всегда ненавидел меня столь же сильно, как любил сестру. Однажды он упросил отца разрешить сестре прокатиться с ним в карете, лишив меня тем самым возможности поехать на бал, хотя я уже было на это настроилась. Поверьте, я была тогда крайне этим огорчена, но потом долгое время и не вспоминала об этом случае. Да и какой скверной душой надо было бы обладать, если бы дело обстояло иначе: ведь если когда-то отец и доставил мне огорчение так только в тот, один-единственный раз. Однако теперь я воскресила в памяти происшедшее и всяческими способами раздула обиду до столь ужасных размеров, что, поверите ли, находила в ней немалое утешение. Стоило только какому-нибудь нежному воспоминанию закрасться мне в душу, как я немедля оживляла в воображении призрак нанесенной мне обиды, и это заметно притупляло муки скорби, которые я должна была бы испытывать, потеряв любящего отца: он скончался спустя несколько месяцев после моего бегства из дома.
А теперь, сэр, остается добавить лишь несколько слов. Однажды вечером, сидя на галерее театра Друри-Лейн,[61] я увидела в боковой ложе, расположенной ниже меня (в свое время эта особа всегда была ниже меня), ту самую вдову, о которой я уже вам говорила. Я еще не успела ее как следует разглядеть, как была потрясена зрелищем, от которого едва не лишилась чувств; как раз в эту минуту в ложу вошел Гебберс и сел позади нее.
Гебберс уже почти месяц как не был у меня, и я полагала, что он находится в расположении своего эскадрона в Йоркшире.[62] Представьте себе, что я испытала, увидя его чрезвычайно фамильярно беседующим с этой бесстыжей особой. Зрелище показалось мне нестерпимым, и я под предлогом внезапной болезни покинула театр вместе со своей спутницей в конце второго действия. Всю ночь я промучилась без сна, а наутро меня удостоила своим посещением хозяйка квартиры, которая после очень краткого предисловия осведомилась, давно ли я имела известия от капитана и когда надеюсь увидеть его? Мне недостало душевных сил собраться с ответом, и она продолжала: «Вот уж не думала, что капитан позволит себе подобное обращение со мной. Ведь мой муж был тоже, как и он, армейским офицером; и если человек занимает в обществе несколько более скромное положение, то это еще не значит, что людям дозволено его оскорблять. Да хоть кого угодно спросите, совершила ли я хоть раз в жизни недостойный поступок?» «Скажите, ради всего святого, сударыня, что вы имеете в виду?» «Что я имею в виду – вскричала она. – Да если бы я не считала вас супругой капитана Гебберса… его законной супругой… я бы вас на порог дома не пустила. Я желала бы довести до сведения капитана Гебберса, что хотя я и принуждена сдавать комнаты, я оказывала гостеприимство только людям порядочным». Она наговорила мне, сэр, еще много оскорбительных вещей в таком же роде, которые не стоит повторять, пока гнев не взял верх не только над моим терпением, но и над моим горем, и я не вытолкала ее из комнаты.
Не успела она удалиться, как явилась ее дочь и после многочисленных изъявлений жалости и участия уведомила меня, что, как ее матушка только что выведала у слуги Гебберса, тот женат на другой, и, «если вы об этом не знали прежде, прибавила она, – то я очень сожалею, что мне довелось сообщить вам такую скверную новость».
– Вообразите, мистер Бут, что я испытала, видя себя столь униженной – и перед кем?… перед дочерью женщины, сдающей комнаты внаем! Однако, собравшись немного с мыслями, я пришла к выводу, что любые опровержения тщетны, и в расчете на редкостную доброту этой рассудительнейшей девушки решила ничего не скрывать и в дальнейшем тоже довериться ей. Я ответила со всей твердостью, что ей не в чем раскаиваться, поскольку обстоятельство это было мне хорошо известно еще до того, как я поселилась в их доме.
«Простите меня, сударыня, – ответила девушка, – но вы никак не могли знать об этом так давно, ведь только неделя, как он женился, и прошлым вечером в театре впервые появился на людях со своей женой. Я, конечно, сразу догадалась, отчего вы так обеспокоились тогда, но не стала об этом заговаривать…»
«Со своей женой в театре? – переспросила я в нетерпении. – Какой женой? О ком ты говоришь?»
«Да о вдове, миссис Кэри, сударыня, – пояснила она, – на которой капитан несколько дней тому назад женился. Его слуга приходил сюда вчера заплатить за вашу комнату и рассказал об этом моей матушке».
– Уж не помню, что я ей ответила, и произнесла ли вообще что-нибудь. Я тотчас упала замертво на пол, и бедняжке стоило немалых усилий привести меня в чувство, потому что ни ее мать, ни их служанка не пожелали оказать мне помощь, считая, видимо, меня чудовищем, а не женщиной.
Едва я пришла в себя, как мне принесли письмо: негодяй признавался, что не решился на встречу со мной, и весьма участливо советовал мне попробовать помириться с родными, а в заключение, на случай, если мне это не удастся, изъявлял готовность платить мне двадцать фунтов в год на проживание в какой-нибудь отдаленной части королевства.
Стоит ли говорить, какой гнев вызвали во мне эти предложения. Вне себя от ярости я отправилась в портшезе к ненавистному дому, где меня беспрепятственно провели к негодяю, которого я приговорила к смерти, и, как только он оказался лицом к лицу со мной, я, не раздумывая, вонзила перочинный ножик, который с этой целью держала наготове в кармане, прямо ему в сердце. Меня немедленно схватили и вскоре доставили сюда, но за этот проступок я готова умереть и с радостью приму приговор суда.
Вот и вся моя печальная история – и, если я злоупотребила вашим терпением, чересчур подробно останавливаясь на событиях, заставивших меня особенно страдать, прошу вас простить меня.
Сказав все, что в таких случаях принято говорить, и присовокупив, сколь сильно он обеспокоен ее нынешним положением, Бут в заключение выразил надежду, что приговор все же окажется легче ожидаемого.
Слова Бута вызвали такой взрыв ожесточения и ярости, что мы не считаем уместным подробно на этом останавливаться; излив свои чувства, мисс Мэтьюз вдруг совершенно успокоилась и с крайне любезным выражением лица сказала:
– Ну, что ж, мистер Бут, полагаю, и у меня есть теперь право услышать ваш рассказ; поверьте, это не совсем праздное любопытство: ведь я была в какой-то мере склонна интересоваться всем, что касается вас; впрочем, это не имеет значения, те дни (прибавила она, вздохнув) теперь миновали.
Будучи человеком крайне добросердечным и благовоспитанным, Бут ответил, что ей нет надобности просить его дважды о том, что в его власти. Попросив, как водится в подобных случаях, о снисходительности, он уже собирался приступить к рассказу, когда в камеру вошел смотритель тюрьмы; известив даму, что обед готов, он прибавил: «Полагаю, сударыня, что поскольку джентльмен – ваш знакомый, он также должен пообедать с нами».
Мисс Мэтьюз ответила, что ей необходимо перемолвиться с джентльменом только одним словом наедине, после чего они оба последуют к столу. Вынув затем из кармана свой кошелек, в котором было более двадцати гиней, оставшихся после продажи золотых часов с репетицией, подарка отца, и еще кое-каких безделушек, она попросила мистера Бута взять сколько ему понадобится, сказав: «Вы же знаете, дорогой Уилл, я никогда не дорожила деньгами, а теперь, я уверена, мне они вряд ли сослужат большую службу». Бут неохотно согласился взять две гинеи, и они отправились обедать.
Глава 10
Застольная беседа в тюрьме, содержащая забавные рассуждения
За столом смотрителя сих мест (отнюдь не облыжно прозванных адскими) собрались: его помощник, именуемый обычно старшим надзирателем, мисс Мэтьюз, мистер Бут, мистер Робинсон, шулер, еще несколько арестантов обоего пола и некто Мерфи, стряпчий.
Смотритель тюрьмы, как только представилась возможность, завел разговор о деле мисс Мэтьюз и сказал, обратившись к Мерфи:
– Какая удача, что среди нас случайно оказался сегодня этот джентльмен. Уж поверьте, сударыня, более надежных рук для вашего дела и желать нечего. Лучшего защитника, я полагаю, не сыскать во всей Англии; ведь он, я знаю, часто выигрывал дело вопреки самым очевидным свидетельствам.
– Оставьте, сэр, – ответствовал Мерфи, – вы ведь знаете, я не выношу лести; впрочем, если леди доверит мне защиту, я сделаю все, что в моих силах. Ну, полно, сударыня, не падайте духом; непреднамеренное убийство и, стало быть, холодное железо,[63] вот и все, что, я надеюсь, будет в самом худшем случае, а может, нам удастся отделаться таким пустяком, как несчастный случай при самообороне или se defendendo.[64]
– Я, сэр, ничего не смыслю в законах! – воскликнула дама.
– Разумеется, мадам, – поддакнул Мерфи, – об этом и речи нет. Даже среди нашего брата, юристов, и то очень немного сыщется знатоков, да таковых и не требуется. Ведь в законодательстве немало бесполезной чепухи, касательно обвинительных заключений и отмены судебного иска, и отводов, и изъятия имущества, и присвоения чужой собственности и прочих материй, коими люди без всякой пользы забивают себе голову. Статья об уликах – вот главное, вот наш якорь спасения, вот тот руль, который невредимым направит судно in portum.[65] Улики – это все, это summa totidis,[66] поскольку de non apparentibus et non insistentibus eandem est ratio.[67]